Фёдор Достоевский против Агаты Кристи

Захотелось вдруг не читать, а — листать. Чтобы шуршало. Чтобы пахло — не просто «книгой», а вот этой, с отслоившимся корешком, с жёлтым, как зуб курильщика, краем страницы. Чтоб держать, а не скроллить. Рука сама — к полке. Той, что уже не полка, а скорее памятник полке: почти пусто. Большую часть — раздал, выбросил. Чего дома пылиться-то? Всё теперь — в этом плоском сияющем устройстве… Но осталось кое-что. Стоят, прижавшись корешками, будто от холода: Достоевский и Агата Кристи. Ростом, видно, сошлись. И подумалось: оба — про убийство. И оба, если прищуриться, — про Него. Хотя, конечно… Ну, как если бы один играл в крокет на лужайке ада, а другая — на идеально подстриженном газоне рая.

Достоевский — это когда ночью в твою комнату врываются. Не стучат. И, схватив за пижаму (за лацкан, за душу), горячо, с перегаром бессонницы, шепчут в самое ухо: «А что, если Его нет-то? А? Тогда ведь я… я — всё могу! Убить могу. Или меня. Или — всех!». Он не даёт спать. Его сюжет — не «кто убил», а «кто, чёрт возьми, этот Кто?». Бог у него — главный подозреваемый. Его ищут, в Нём сомневаются, Его — допрашивают на страшном дознании собственной, прости Господи, души. Убийство здесь — просто дверь, проломленная в стене. А за стеной — пропасть. И в пропасти этой — либо Он, либо — ничто. Улики — евангельские, свидетели — все как на подбор Христы да Иуды, а следователь — ты сам. И обвиняемый — тоже ты. Такое потогонное производство смысла. После — хочется крепко выпить.

Агата Кристи… О, это совсем иное. Это — визит к правильной английской леди, у которой даже пыль в углу — культурная. Убийство? Да. Но совершённое в библиотеке, между глобусом и фамильным портретом. Бог у мисс Марпл — даже не персонаж. Он — часть идеального, раз навсегда заведённого порядка, который кто-то временно нарушил весьма невежливым поступком. Задача сыщика — не смысл найти, а гармонию восстановить. Вернуть стрелки к размеренному тиканью. Бог здесь — Великий Сценарист, который позволил Пуаро стать скромным соавтором в развязке. Тут не до истерик. Тут важно установить, кто подменил капли и оставил отпечаток на бархатной портьере.

И вот, вижу, как спорят у меня на книжной полке эти двое.

Достоевский, сипло: «Всё разрешится, если признать Его! Весь этот ужас, всю кровь!».
Агата Кристи, поправляя кружевную манжетку, отвечает: «Всё разрешится, если признать, что дворецкий солгал».

Для одного Бог — бездна, в которую летишь. Для другой — фундамент, на котором стоит дом. И в доме том — лишь небольшой беспорядок в гостиной.

А может, они оба — слепцы, и Бог — слон. Один нащупал ногу и говорит: столб. Другой — хобот: шланг. Достоевский, обследуя пасть, кричит, что Бог — это боль, угроза и спасение. Кристи, поглаживая бок, замечает, что это — очень симметричная конструкция, и вот тут, кажется, небольшая заноза.

Расследуют хаос оба. Но один — ищет в нём лик, другая — закономерность. Бог допустил и раскалённую вселенную Достоевского, где души горят, и уютную вселенную Кристи, где зло побеждается остроумием. Может, Он и есть тот Великий Автор, который пишет и «Братьев Карамазовых», и «Убийство в „Восточном экспрессе“» — одной рукой в отчаянии ломая перо, другой — кропотливо расставляя улики на серебряном подносе.

Сяду в кресло. Разверну одну из книг.
Расследование продолжается.