Её имя его спасение

Рассказ:

Я начну свой рассказ о том, как я служил с одним человеком, который командовал нашим отрядом и участвовал в боях, его звали Богдан, товарищ майор. Дело было на войне, в 1942 году. Богдан всегда был какой-то расстроенный, словно невидимая тень преследовала его. Что-то тяготило его душу. На тот момент у Богдана еще не было девушки, и он такой грустный ходил вообще, как потерянный.

Война – не лучшее место для романтики, но даже посреди этого ада можно было встретить искорку надежды. Богдан же, казалось, закрылся от всего мира, сосредоточившись только на войне, на своих обязанностях. Он был отличным командиром, нельзя было поспорить, но эта его грусть… она сквозила во всем.

А мое имя – Сергей. Как-то раз, в шутку, а может и всерьез, назвал меня Богдан – Сергей Барон. Эта кличка прилипла ко мне намертво. Даже сослуживцы стали меня так называть. Дошло до того, что, не поверите, мне даже на спине поставили клеймо, с названием БАРОН. Самодельное, конечно, но все же. Вот такая вот фронтовая байка. С тех пор и ходил я, Сергей Барон, плечом к плечу с грустным майором Богданом, по дорогам войны 1942 года.

1942-й. Мороз такой, что кости ломит, да и не от мороза одного. Плен. Скрутили меня в том проклятом болоте, когда мы к своим прорывались. Думал – конец. Фашисты не церемонились.

Но больше смерти я боялся Моера Богдана. Он командовал моим батальоном. Жесткий, до костей пробирающий, но свой. Ходила легенда, что он из ада сбежал, только рога спилил.

И вот, на третий день пыток, когда я уже почти сдал все, что знал и не знал, услышал я знакомый вой. Немецкие пулеметы замолкли, захлебываясь предсмертным хрипом. Сквозь вой ветра и автоматные очереди расслышал его крик: "Барон! Где ты, сукин сын?!"

Четыре дня майор меня доставал. Но не разговорами шелковыми, как немцы, а свинцом и сталью. Он вел остатки батальона сквозь строй, выкашивая каждого, кто попался под руку. Говорили, почти четыреста фрицев полегло. Сам видел, как он, в крови по локоть, вынес меня на руках из этого ада.

"Я тебя достану, Барон, хоть из преисподней!" – орал он мне в лицо, когда я очнулся в медсанбате. И ведь достал. Чертов гений. Но я до сих пор не знаю, что страшнее: немецкий плен или ярость майор Богдана.

Рассвет 1942-го окрасился не в алый, а в багровый: немецкая артиллерия принялась утюжить наши позиции, словно выравнивая поле для жатвы смерти. Я, Сергей Барон, вжался в сырую землю траншеи, молитвенно закрыв глаза. Каждый взрыв казался последним.

И в этом аду я услышал его голос. Майор Богдан. Высокий, пепельноволосый, как будто сам выгорел в огне боев. Я его не видел, пелена взрывов заслоняла все, но узнал бы его крик из тысячи.

"Барон! Жить хочешь, черт ты этакий?"

Его голос казался нереальным, будто шепот из иногомира. Я открыл глаза и увидел его. Сквозь дым, сквозь пламя, как видение. Зеленые глаза, пылающие яростью, прожигали меня насквозь. Пепельные пряди прилипли к его вспотевшему лбу. Он был словно древний бог войны, воплотившийся в смертного.

Он подполз ближе, рывком поднял меня на ноги. "Хватит нюхать землю! Бегом!"

Не знаю, что заставило меня подчиниться – страх, уважение или просто инстинкт самосохранения. Но я побежал за ним, сквозь свист осколков и вой мин. Он вел меня словно сквозь лабиринт смерти, безошибочно находя безопасные пути.

Богдан достал меня. Вытащил из огня, вырвал из когтистой хватки гибели. Я не знаю, как он это сделал. Может, дело в стальной воле, может, в необычной удаче, а может, в тех пронзительных зеленых глазах, которые видели чуть больше, чем доступно нам, простым смертным. Но он достал. И я остался жив.
1942-й, проклятый год. Наша рота, огрызок от полка, окопалась в развалинах деревни. Ночью пришла беда: не мы, а нас нашли. Целая бригада немцев. Рев моторов, лай пулеметов, крики – ад вырвался на землю.

Нас смели, как пыль. Окопы превратились в братские могилы. Я, Сергей Барон, прижался к сырой стене, понимая, что это конец. Следующий – я. Закрыл глаза, ожидая пули.

И вдруг – тишина. Сквозь звон в ушах я расслышал что-то нереальное. Хриплые крики, треск ломающихся костей, звериное рычание. Открыл глаза и не поверил: впереди, словно вихрь, метался Майор Богдан.

Высокий, силуэт его в отблесках пламени казался исполинским. Он крушил врагов, как кегли. С одного удара валил насмерть. Откуда он взял столько силы? Казалось, сама земля дала ему энергию.

Немцы, наступавшая стена стали, дрогнули. Замешкались. В их глазах мелькнул первобытный страх. Они бежали. Бежали от одного человека.

Богдан, весь в крови, с разорванной гимнастеркой, стоял посреди бойни. Дышал тяжело, как зверь, загнанный в угол, но победивший. Он достал меня и сейчас. Достал всех, кто еще дышал. Он один остановил целую бригаду. Этот пепельноволосый, зеленоглазый дьявол, оказался нашим ангелом-хранителем.

Кровь брызнула на замерзшую землю. 1942-й, проклятый год. Я, Сергей Барон, чувствовал, как уходит жизнь, немецкая пуля пробила легкое. Вокруг руины, запах гари и смерти. Казалось, это конец.

И сквозь предсмертную агонию я услышал его голос. Голос, который вселял надежду даже в ад. Майор Богдан.

Он говорил на двух языках, как дышал. Мог ласково материться по-русски, успокаивая дрожащего новобранца, а мог бросить короткий, как удар клинка, приказ на украинском, заставляя солдат подниматься в атаку.

Но именно мне, Барону, в самые темные моменты, он всегда кричал на украинском. Слова, которые звучали как заклинание, возвращали к жизни, жгли ненавистью к врагу.

В этот раз, сквозь звон в ушах, я услышал его:

"Барон! Я йду! Я тебе дістану з будь-якого лайна!"

Эти слова заставили меня открыть глаза. Перед собой увидел пепельные волосы, дикие, как у волка, зеленые глаза, полные ярости. Богдан рубил немцев направо и налево, прокладывая себе дорогу к моей умирающей тушке.

Он поднял меня на руки, как ребенка, и понес сквозь град пуль. Я не знаю, как он это сделал. Наверное, вера в то, что достанет, вытащит меня, Барона, из любой задницы, и дала ему силы.

Он достал. Даже из этого дерьма под Курском. Он всегда доставал. И за это ему вечная слава.
 
1943-й. Війна вигризла з наших душ чимало, але не все. Я прийшов до Богдана, у його крихітну кімнатку, пропахлу тютюном та порохом. Він запросив на чай. Чай був міцний, як і сам Богдан.

Він сів навпроти, високий, мовчазний, із тінями під зеленими очима. І раптом заговорив. Не про фронт, не про втрати. Українською. Тихо, задушевно. Так, наче відкривав навстіж вікно у затишну, мирну світлицю.

Він розповідав про мандри. Про Карпати, вкриті смарагдовим полотном лісів. Про шум Черемошу, про запах сіна на полонинах. Його голос звучав, як молитва. Все це було настільки далеко від нашого теперішнього життя, що здавалося сном.

А потім він заговорив про інше. Про мрію. Про те, як хоче знайти собі жінку, яку покохає всім серцем. Про дім, де лунатиме дитячий сміх. Про сім'ю, за яку не шкода віддати життя.

Його мова, співуча та щира, наповнювала кімнату теплом. Вона нагадувала про те, що ми боронимо, а не лише про те, що втрачаємо. Я дивився на нього, суворого воїна, і бачив звичайного чоловіка, який мріє про щастя. І в цей момент я зрозумів, що війна не забрала у нас усе. Вона лише приспала мрії, але не вбила їх. І поки в наших серцях жеврітиме вогник надії, ми вистоїмо.

– Сергію, ти як? Живий, хоч трохи? - голос Богдана прохрипів крізь ніч.

Я відкашлявся, сплюнув кров’ю. – Живий, командире. Жити буду.

Над нами вили сирени, десь вдалині вибухало. Ми сиділи в розбитому окопі, притулившись спинами до холодної землі.

– Знаєш, Бароне, – Богдан замовк, видихнув клубок пари в темряву, – от виграємо ми цю кляту війну… що далі?

Я не знав. Що далі? Після всього цього пекла хіба можна уявити собі “далі”?

– Ти мені казав про Одесу, про море… Хочеш туди поїхати?

– Хочу, – відповів я тихо. Море… Хіба могло бути щось прекрасніше?

– То поїдемо. Разом поїдемо, як звільнимо нашу землю. Будемо сидіти на березі, пити вино, дивитися на кораблі. І забудемо про все це лайно, клянуся тобі.

Він поклав руку мені на плече. Його дотик був теплим, як сонце після довгої зими.

– Обіцяєш? – спитав я.

– Обіцяю. Ми будемо друзями після війни, Бароне. Справжніми друзями. Будемо пам’ятати все, але будемо жити далі. Ти, я… і море.

Я заплющив очі. На мить мені здалося, що я вже відчуваю солоний запах морського вітру. І вірив. Вірив кожному слову Богдана. Тому що знав: він ніколи не зрадить свою обіцянку. Навіть якщо для цього доведеться знову пройти крізь пекло і повернутись назад.
1944-й. Воздух гудел, как растревоженный улей. Каждый выстрел приближал Победу, но и смерть не отступала. Я, Сергей Барон, оступился, провалился в воронку, и тут же по мне хлестнула свинцовая буря. Инстинктивно сжался, ожидая неминуемого.

Но вместо боли – резкий толчок, удар в спину. Богдан. Он снова заслонил меня собой. Камнем рухнул рядом, придавив к земле.

Застонал. Я перевернул его. Лицо искажено гримасой боли, на гимнастерке багровое пятно ширилось, впитываясь в грязь.

Сквозь звон в ушах услышал торопливые шаги. Виолетта. Наша медсестра, ангел во плоти. Она склонилась над Богданом, судорожно разрывая окровавленную ткань. В ее глазах – отчаяние и решимость.

Но тут… Богдан закашлялся, с трудом сел. Отряхнул гимнастерку.

– Барон, – прохрипел он, – не пугай так больше. Сердце чуть не остановилось.

Я онемел, не веря своим глазам. А Виолетта, отложив бинты, посмотрела на меня, качая головой.

– Сергей, ты понимаешь, что произошло? – тихо спросила она. – У Богдана в спине… двенадцать свинцовых пуль. Двенадцать! И он жив.

Богдан усмехнулся.

– Значит, рано меня списывать, Барон. Еще повоюем.
Декабрь 1944-го обжигал морозом и ожиданием. Рождество маячило на горизонте, как мираж в пустыне. На передовой – окоп на окоп, перестрелка да перестрелка. Ни жизни, ни праздника. Только страх и грязь.

Но тут Богдан. Высокий, плечистый, с упрямым взглядом васильковых глаз. Взял красный флаг, привязал к нему еловую ветку, украшенную тряп