Вий

(размышление о шедевре классики)

I
Еще, представь себе, вдруг перечитал, не помню уже, в который раз, "Вия". Эта штука держит меня всю жизнь, очаровывая какой-то тайной, в которую мы все, знаем или не знаем об этом, погружены. Тут опять, как и везде в важнейших и глубочайших моментах жизни, мы видим обнаженную встречу человека и природы...
Сказка неспроста называется не "Хома" и не "Панночка", а "Вий", ибо именно сей персонаж, дух земли, ставит, как мы в конце увидим, своим железным перстом точку в истории довольного собой и жизнью юного семинариста, возвращая его в изначальный прах. Веселая красавица панночка – инфернальная агентша темных сил, решивших пощупать Хому на простейшем, земном и житейском, уровне, ибо до спора с Сатаной, даже и поднявшись в школе на ступень богослова, Хома явно не дотянет. Не небесные беседы-баталии светлых сил с темными по плечу ему, но лишь незатейливые детские шалости с девчонками. Панночка же – очаровательнейшая из дев. Развлекаясь, она выполняет важнейшую миссию: являет нам могущество стихий через интимнейшие эротико-эстетические ощущения. А кому и испытывать в полноте эти ощущения как не мягкобородым добрым молодцам, которых еще не съели заботы повседневности? Панночка выбирает, панночка играет, на нее с восторгом смотрят адские силы, окружающие наш мир, как плебеи гладиаторскую арену. Конечно, избранные должны быть достойны вызова. Но из кого и чего выбирать? Если просеять болтовню хуторских мужиков, то до Хомы Брута нашего интереса и уважения заслуживает один лишь псарь Микитка, который после всего, может быть, стал сотником в воинстве Чёрта. За него свидетельствует оставшаяся от него кучка пепла: встрече с панночкой он отдал себя целиком, весь, в высшей степени оценив ее игру и чару пылающей в ней природы. Микитка задал нам, так сказать, уровень, максимальную планку.
Но почему же тогда Хома? Зачем народ, сочиняя легенду о страшном контакте, не рассказал ее через именно героя, но, упомянув его мимоходом, взял «героем» в ней так себе, среднего человечка? Может, потому, что с героем все ясно, он почти идея и мечта, а история среднего человечка более показывает нам самих себя, ибо средний человечек это большинство, это мы сами? И встреча среднего человечка с низшими, да и с высшими, силами продолжает нас интриговать, остается проблемой, которую все-таки хочется решать?

II
Итак, Хома Брут. То есть по-латыни brutus, по-английски brutal, по-русски брутальный: грубый, тяжелый, косный, тупой, неразумный, бессмысленный, глупый, жестокий. Все эти нелестные эпитеты в той или иной степени характеризуют Хому, хотя нынешние девушки, посмотрев, как он шустро прибирает к рукам вдовушек да молодок, и вообще не пропускает мимо подвернувшихся бабёнок, возразили бы мне, проворковав в его адрес восторженно-позитивно: «Ах, он такой брутальный!». Спорить с девушками не будем, хотя Шекспира и Гамлета жалко.
С современными девушками, которые любят в мужчинах то, чего Шекспир с Гамлетом не любили, все ясно, а что же панночка? Ведь она хоть с одной стороны и агентша темных сил, но с другой-то ведь тоже девушка, хотя и несовременная. Вот это-то, кажется, ее и подвело. Не разглядела она под внешностью веселого удалого бабника Хомы грубой натуры классического брутуса, далекой от нежности изысканных любовных игр, исполненных волшебно-тонких прикосновений к тайнам красоты. Однако жизнелюб Хома чем-то ей все-таки приглянулся. Но она не пришла к нему в здешнем, посюстороннем облике юной красавицы, как сделала это с псарем Микиткой, предложив тому положить на него свою белую ножку, – какое-то сомнение относительно Хомы мелькнуло в ней в момент встречи, и она предстала ему неприглядной старухой, как бы с порога желая подвергнуть его некой проверке встречей с «ведьмой», с открытым потусторонним забралом. А может, и просто хотела его напугать, посмеяться над его самоуверенностью и самодовольством, проверить на вшивость.

III
В общем, выбор состоялся, и тест начался. Ветхая хозяйка степного хутора раскрыла Хоме объятия, приглашая к неведомому союзу. Будь он смелей, имей немного воображения и интереса к тайне бытия, то есть, говоря по-современному, будь он сексуальнее, он бы откликнулся принятием ситуации как живой и весело опасной игры самой жизни, взявшей его в соучастники. Он бы и в старушке увидел слабое и одинокое живое существо, которое, пока оно дышит, так же как любой из нас, нуждается в тепле и ласке. Ну что ему стоило пожалеть ее, обнять и прижать, и поделиться с ней кусочком своей юной горячей плоти?.. Где любовь, Хома?.. Да будь царевич таким же толстокожим эгоистом, как бурсак, заметил бы он разве в болоте какую-то квакушку?.. Которая уж точно по всем параметрам была куда как дальше бабуси от юных красавиц! Да отнесись сытый дешевыми галушками Хома к хозяйке затерянного хутора ну самую малость по-человечески, как говорится, дай вовремя конфетку, не обернулась ли бы перед ним волшебно сама панночка, и не награжден ли бы был он поболее псаря Микитки?
Но, движимый только страхом, он стал сопротивляться, хотя, принужденный ведьмой подчиниться физически, в первые минуты их «бего-полёта» Хома притих и даже способен был воспринять открывшуюся картину природы…

IV
Неся на себе инфернальную всадницу, он был заворожен раскинувшейся им настречу роскошной, бесконечно эротичной красавицей Ночью, как бы спавшей «с открытыми глазами» и дышавшей «влажно-теплым» томно-чувственным призывом, как будто само пространство было для нее «сквозным покрывалом» из лунного полуночного света… Даже грубый Хома, кроме чего-то «томительного и неприятного», вызванного, конечно же, трусостью перед необычной прогулкой, испытывал-таки некое «сладкое чувство», проникавшее «в сердце»… Вся эта панорама из сияния и трепета была, конечно же, более чем прозрачным намеком самой Жизни на божественное совокупление всего со всем, на бессмертный брак всего живущего, а панночка в дряхлом скафандре-старухе на горбу семинариста – талантливым экскурсоводом, погружающим наш взгляд в таинства открывающейся перед взором сокровищницы наслаждений. Ну же, Хома, очнись! Вот уже и русалка выплывает из осоки, и улыбается, и плещет серебряным хвостом, и смеется тебе, тебе! Вот она уже спиной на волне – для тебя, тебя! У ней «острые, сверкающие глаза» – ты еще увидишь их у панночки в будущем! Всё – намеки, всё – приглашения!.. Обними наездницу, шепни ей в ушко, что ты хочешь к русалке – и исчезнет волшебная Ночь, но всадница, в которой она исчезнет, тут же обнимет тебя нежной белой ручкой панночки…

V
Вообще, эта страничка изящной литературы как-то особенно необыкновенна, она уникальна, и ничего равного ей в русском языке нет. «Бего-полёт» Хомы с ведьмой открыл самодостаточную картину бытия, ради которой художник дописал остальную часть новеллы. Кто-то, ошеломленный, как и я, может быть, скажет: какая тут перед нами потрясающая сублимация! Да-да, Сублимация, но абсолютно неотделимая и неотличимая от Мастурбации.

VI
…Это был первый шанс, который упустил Хома. И красота, и чара были тут – надо было лишь захотеть их! Но именно тут, на обольстительном пике очарования, перед серебрящейся в прозрачной воде и смехе русалкой – тут-то и накрывает Хому сумма его страхов, облачившаяся в «томительно-страшное наслаждение», которое, как ему в ужасе чудится, отнимает у него само его сердце. И он начинает судорожно кутаться в броню из того, чему его учили, заглушая все свои ощущения молитвами и заклятиями. Это срабатывает, он видит, что наездница слабеет, что флёр волшебной ночи исчез, кругом просто трава и степь, и, кажется, близок конец приключения. Ему бы на этом остановиться, да и расстаться с бабушкой мирно. Оба в общем-то устали. Но ему мало, он не только труслив, но еще и злобен, и мстителен, и теперь он берет реванш, вскакивает на нее, и, поскольку бабуся резко усиливает скорость, он опять охватывается страхом и начинает избивать «нечистую силу» поленом. Она сдается, падает на землю, и потрясенный Хома видит перед собой красавицу с глазами, «полными слез», «с длинными, как стрелы, ресницами». Это та же русалка, та же старушка, и та же панночка. И перед Хомой снова выбор: желать поражающей тебя неизвестности или продолжать бояться ее, любить жизнь или убегать от нее. И Хома убегает. Если бы жизнь в нем победила, любовь победила бы страх, он кинулся бы помочь панночке, на руках отнес бы ее к отцу на хутор и даже, рискуя жизнью, повинился бы в содеянном, и, кто знает, может быть это переломило бы ситуацию, и панночка, выздоровев, отдала бы добру молодцу свое сердце. И злые чары бы рассеялись, и никто бы не умер. А глупость и невежество в обоих мирах получили бы кукиш.

VII
Это был второй упущенный Хомой шанс. Панночка же, похоже, выбрав личину бабки, просчиталась, недооценив силу его
бурсацко-козацкого, то есть нравственно-идеологического, замешанного на том же, базовом, страхе, негатива к теневой стороне жизни, в котором в разных слоях бытия равно воспитывались и козаки, и бурсаки. Образ «ведьмы» лишь обострял и усиливал этот страх и отвращение Хомы перед «темными силами», заслоняя от него саму пока еще живую посюстороннюю панночку и убивая в нем возможные ростки страстного интереса к ней, поглощаемые его ужасом. В то время как панночка, как мы далее видим, пока еще была не «отпета» и дело не дошло до трагического финала, пыталась бороться за внимание Хомы, даже на смертном одре представ перед ним во всесилии своей живой блистательной красоты, как бы силящейся притянуть героя к себе, чтобы он, навеки очарованный, вырвал ее своим поцелуем из когтей смерти. Она не хотела уходить в виево царство, она и в горнице отцова дома накануне отпевания «лежала как живая», с лицом, «пылавшим жаром тайных желаний», с «рубинами уст, готовых усмехнуться», как бы все еще надеясь, что вероятная любовь Хомы вот, сейчас, окажется сильнее той тьмы, которая уже надвигалась на нее, холодила прекрасное тело, прижимая его к ложу. Ну почему, почему он, когда сотник вышел из комнаты, не бросился мгновенно и не впился в нее поцелуем, которого она ждала и жаждала всей небывалой гармонией своей красоты?.. Случись это, и, смотришь, чудо подлинного чувства подняло бы панночку и сбросила бы она с себя навсегда всех своих теневиков, всех демонов, завистливо питающихся кровью и красой этого нашего посюстороннего мира. И уже не надо было бы ее несчастному отцу истлевать в мечтах о мщении подлому убийце его дочери. Ибо месть это то, что бесы любят, – ведь они живут войной, окрашивающей жизнь в черный цвет, но при свете любви умирают. Бесы одобряют слова о любви, ходящие среди людей, потому что они знают, что все эти слова истреплены и лишены живого содержания и оглупляют говорящих, они бесам не страшны. Бесы гибнут от реальной любви, той, что боится произносить себя всуе, которая не говорит, а делает. И панночка, пожелав, чтоб отпел ее киевский семинарист, не мстить ему хотела, а все еще надеялась на деятельную силу его возможной любви. По злобе и глупости он ее убил, по любви и разуму, который любовью может усилиться, он еще имел некоторый шанс ее воскресить, тем более, что тления еще не было. Но Хома вновь испугался, из двух ипостасей панночки глубоко восприняв опять лишь вторую, «ведьминскую».

VIII
Это был третий шанс, упущенный Хомой, ибо страх и война с бесами, к которой готовило его всё прошлое воспитание, вновь в нем возобладали.
Но кто знает, ведь панночка была сильна в двух мирах, может быть, призывая на отпевание именно Хому, она надеялась на богатство его натуры: а вдруг он не только человеческой любовью силен, но и как божий боец, в творца влюбленный, тоже хорош? И если он не дотянет и спасует в любви земной, то, может быть, вырвет ее и украдет из гроба церковного силою веры и любви к свету небесному?..

IX
И первая ночь отпевания все прояснила. Она стала последней попыткой панночки привлечь к себе любовь Хомы, последним мгновением жизни ее красоты, ждущей его губ, красоты потому и страшной, что она уже боролась с подступающим тлением. Капля крови на ее щеке намекала, что дело происходит уже на краю бездны, что панночка уже падает туда, и спасительно подхватить ее могла бы только любовь Хомы, если бы она у него была. Но страх его, переходящий в ожесточенную войну, отнял у него и этот, последний, шанс. И панночка, и Хома проиграли. И когда покойница села в гробу, а потом поднялась в поисках бурсака, панночки уже не было, сине-зеленый труп был подлинной ведьмой-смертью, победой распада.

X
Последние две ночи отпевания можно назвать уже танцем Смерти вокруг недотёпы школяра, вопящего молитвы над разлагающимся мертвецом. Внутренность заброшенного храма становится, если перевести на древнегреческий, воротами в Тартар, максимально отдаленную местность, которой боятся и жители неба, и светлые, и темные. Сюда не рискнет заглянуть даже сам Сатана, вполне человечный по сравнению с теми хтоническими тварями, что из недр земли выползли ловить Хому Брута. Кроме Вия художник смутно рисует некую фоновую, «огромную», «во всю стену» чудовищную фигуру, похожую на сгусток подземных, перемешанных с черной сырой землей, джунглей из корней, волос, змей, неведомых насекомых из не знающих света расщелин; и из этого сгустка на Хому смотрели два жутких глаза – как будто это молча глядела на нас самая безжалостная, свирепая точка в нутре и ядре природы, абсолютно нам чуждая, с которой никто и никогда не сможет договориться, ни бог, ни наука, ни забота, ни прогресс. Ее нельзя очеловечить. Она в нас не нуждается и всегда будет пользоваться нашей оплошностью, чтобы нас уничтожить. Возможно, она и есть «мать-сыра-земля» и наша прародительница. Но от этого не легче, и это ничего не меняет…

XI
Хома Брут и панночка погибли по банальному «закону необходимого пожирания» нас природой, при этом панночка
невольно сократила срок жизни Хомы, да и сама стала жертвой игры своего инфернального начальства, облюбовавшего необыкновенную красоту сотниковой дочки настолько, что уже решило не отпускать ее более к отцу, в его пресный людской мир, в котором такой красоте и задерживаться надолго неприлично. Начинаются толки, сплетни, враки и драки, людишки закручиваются вихрем вокруг яркой представительницы, по выражению Мити Карамазова, «мадонско-содомского идеала» (наблюдение верное, потому что у человека верх и низ в реальности неразделимы, хотя Митя, опираясь на свой личный опыт, справедливо полагает, что у иных людей в сердце кипит борьба Содома и Мадонны), превращая неотмирную красавицу в предмет бесконечного торга. Эту боль разногласия столкнувшихся миров звериным нюхом почуял Парфен Рогожин, решив отпустить красавицу т у д а, чтобы успокоилось з д е с ь, что и сделал. Время исполнения пророчества его визави, князя, о том, что красота спасет мир, еще не наступило – значит, пока что она будет, скорее, сама губить мир, внося в него соблазн для «малых сих», и значит в нашем мире и по его законам она должна как соблазнительная неопределенность быть устранена, то есть убита. Парфен – «законное» орудие нашего, посюстороннего, мира. Он тоже, как и Хома, брутален. Он будет убивать и убивать возникающую на горизонте Афродиту Пандемос, пока спустившиеся свыше Афродита Урания и Агапе нас не победят. Тогда-то и спасет мир красота.
                Июль -- 20 ноября 25.