Монолог

О стихотворении, занявшем 2 место на крупном конкурсе.

Когда-то один японский поэт написал стихотворение всего из двух строк, и сказано в нем, что в заснеженном лесу расцвели цветы на ветвях сливы. Он показал стихи ценителю, и тот сказал: «Вполне достаточно одной ветки». Увидев, насколько точно это замечание и как далеко ему самому до настоящей простоты, поэт последовал дружескому совету, и это двустишие не забыто по сей день.

Герман Гессе, "Магия книги".
***
О МОНОЛОГЕ, обещанное.

Все вокруг твердят о диалоге, о диалогичности, которую придумал не то ученый, не то философ-самоучка Бахтин, о поиске контакта, собеседника, отклика; о "наведении мостов"...  Мне же в этом настойчивом стремлении непременно добиваться "контакта с другим" видится скрытая агрессия, желание власти, нетерпимость к чужой самодостаточности, потребность взломать, завладеть и разрушить.
Упрекают в отсутствии активного. взаимодействия со слушателем/читателем? Но: зачем добиваться этого взаимодействия? Я уже задавала вопрос: а зачем вам этот контакт? Что вы с ним будете делать? Не будет ли это напоминать печально известный социальный эксперимент сербской художницы Марины Абрамович? По привычке все проверять противоречием я и написала "Монолог": вещь в себе, не ищущую отклика, никак не взаимодействующую с читателем (просто позволяющую ему быть), растущую из себя, на себе сосредоточенную и поэтому свободную. Как море, как дерево, как птица в небе.

Во время разбора стихотворений участниками жюри немного напряглась, услышав упреки авторам, злоупотребляющим "красивостями." Однако это не относилось ко мне. Здесь за строками есть золотой запас опыта, смысла, содержания. Но я поняла, о каких авторах, "спекулирующих красотой", они говорили.

Мне часто приходится слышать, что, поскольку поэзия сейчас не востребована, надо писать прозу, лучше всего — роман. А уж там можно как-то "прикрепить" и стихи. В нагрузку, так сказать. Однако, если внимательно вчитаться, можно легко обнаружить, что проза, в отличие от поэзии, сейчас переживает повсеместный упадок. Поэтому сделаю смелое утверждение: возможно, будущее как раз за поэзией. Причем за поэзией лаконичной, простой в своей сложности (или наоборот, сложной в своей простоте), как иероглиф.
"Не будьте многословны, как язычники, которые думают, что в своей многоречивости они будут услышаны..."

***
"Тут-то и сказывается, насколько испортились вещи, якшаясь с людьми. Ведь люди – если позволительно их, между прочим, сравнивать с жестяными крышками – удивительно косо и плохо сидят на своих местах. То оттого, что очутятся впопыхах не на своем месте, то оттого, что их кое-как и нехотя на него сажают, то оттого, что соответственные края погнуты у них как попало. Будем уж до конца откровенны: они только и мечтают, как бы спрыгнуть, покатиться и задребезжать. Откуда взялись бы иначе так называемые развлечения и шум, который они производят?

Вещи уже много веков это видят. И ничуть не странно, что они портятся, им надоедает их прямая, тихая цель, им хочется попользоваться жизнью, как – видят они – сплошь и рядом ею вокруг пользуются. Они стараются уклониться от своих обязанностей, делаются вялы, расхлябанны, и люди нередко их ловят с поличным на какой-нибудь пакости. Люди все это по себе знают. Они сердятся, оттого что они сильней, и считают, что больше права имеют на перемены, и чувствуют, что их передразнивают. Однако они попустительствуют вещам, как попустительствуют и себе.

Но едва сыщется среди них один, кто изо всех сил стремится сосредоточиться, отшельник, например, который пожелает круглой, полной, денной и нощной замкнутости, – и тотчас он вызывает презрение, хулу и злобу в порченых предметах, по нечистой совести не терпящих, чтобы что-то себя сдерживало и доискивалось собственного значенья. И они сговариваются его мучить, стращать, водить за нос, они подмигивают друг дружке и сговариваются его совр6атить, и заговор разрастается, и уже все – и сам Господь Бог – ополчаются против одинокого, который, возможно, и выстоит: против святого.
...
Говоря об отшельнике, мы слишком много делаем допущений. Мы полагаем, будто люди знают, кто имеется в виду. А они не знают. Они его никогда не видели, они только его ненавидят, не зная. Они были его соседями и ему мешали, они были голосами в соседней комнате и его искушали. Они науськивали на него вещи, чтоб гремели и заглушали его голос. Дети были против него в заговоре, потому что сам он был ребенок и нежен, а чем больше он рос, тем больше росла его противопоставленность взрослым. Они его гнали, как зверя, и во всю его долгую юность ни разу не бывало запрета на эту охоту. Но он не падал загнанный, он убегал, и тогда они хулили, и презирали, и поносили то, что от него оставалось. Он не слушал, и тогда они сжирали его пищу, сглатывали его воздух, оплевывали его нищету так, чтоб она ему стала мерзка. Они его чурались, как прокаженного, и бросали в него каменья. И древний инстинкт не обманывал их: он был в самом деле их враг. Но он не поднимал на них глаз. И они одумались. Они догадались, что ему все это на руку. Что они только укрепляли его в одиночестве, только помогали отделиться от них – навсегда. И тогда они переменились, они применили против него последнее, крайнее, иное оружие: славу. А уж на ее грохот почти каждый поднимет глаза и рассеется."

Р.М.Рильке, "Записки Мальте Лауридса Бригге".