Шёлк вытканных снов

 Далеко в синих горах, где реки звенели как прозрачный хрусталь, переливаясь в лучах радуги и  солнца, жил старый мудрец Лян.
 В его хижину, затерянную среди бамбуковых зарослей, приходили ученики со всего света, но редко кто оставался надолго.
Лян не учил ничему. Он лишь показывал. 
  Одним утром к его двери постучался мужчина с тёмными от усталости глазами и руками, исчерченными тонкими порезами. Его звали Чжи. 
 Он был придворным ткачом, создававшим шелка для императорской семьи. — Учитель, — сказал Чжи, кланяясь так низко, что его лоб коснулся земли. — Я достиг вершин мастерства.
 Мой шёлк тоньше облака и прочнее стальной проволоки. Я вышиваю сны, которые не снятся даже принцессам. Но чем совершеннее становятся мои ткани, тем пустея,   моя душа.
 Я как челнок, что снуёт туда-сюда, не оставляя следов. Научи меня, как наполнить эту пустоту. 
 Лян долго смотрел на его руки. Потом кивнул. — Оставайся.
Принеси свой станок. Чжи был поражён. Он ждал бесед о Дао, медитаций, чтения сутр. Но он притащил свой маленький дорожный станок и установил его во дворе. Первую неделю мудрец не говорил ни слова.
 Он сидел рядом и наблюдал, как Чжи ткёт. Тот работал с яростью отчаяния, его пальцы летали, челнок стучал, как сердце в лихорадке.
 Он создал кусок ткани невероятной красоты — на нём был выткан сад в лунную ночь, и казалось, слышно пение цикад.
  Лян взял ткань, посмотрел на свет и разорвал её одним резким движением.
 Чжи вскрикнул, как от физической боли. — Зачем?!
Я вложил в неё всю свою душу! — Нет, — спокойно сказал Лян. — Ты вложил в неё всё своё умение. Ты вложил ярость, гордыню и страх пустоты.
 Эта ткань кричала. Шёлк должен петь, а не кричать.
  На второй неделе Лян принёс корзину. — Ты ткёшь из шёлка-сырца, который тебе привозят. Это мертвый шёлк. Он помнит лишь кокон. Иди.
 Он повёл Чжи в лес, к тутовым деревьям.
 Там ползали гусеницы-шелкопряды. — Проследи путь. От листа до нити. Чжи, который, уже успел привыкнуть к совершенству дворцовых мастерских, с отвращением наблюдал за червячками.
 Но он подчинился.
 Дни шли за днями. Он видел, как гусеницы едят лист с тихим, благодарным шелестом. Как они замирают, готовясь к чуду. Как плетут вокруг себя золотистый гроб, чтобы умереть и воскреснуть.
 Как в тишине кокона происходит таинство — превращение твари в крылатую душу.
  Он видел, как старухи из деревни осторожно разматывают коконы в чанах с тёплой водой, и одна непрерывная нить, тонкая, как мысль, рождалась на свет.
 Он принёс эту нить, пахнущую лесом и терпением, к своему станку. 
  Теперь он ткал медленно.
 Мучительно медленно. 
 Он чувствовал в пальцах память нити — вкус тутового листа, темноту кокона, тепло воды освобождения. Он начал ткать простой узор — ветвь сливы.
 Лян снова сидел рядом. Однажды он сказал: — Ты всё ещё ткач. Ты всё ещё отделён от ткани. Ты — здесь, она — там. — А как иначе? — в отчаянии спросил Чжи.
 Лян взял его руку и положил на основу — продольные нити, натянутые на станок. — Кто ты в этом узоре?
 Чжи молчал. — Ты — челнок? — спросил Лян. — Нет... Человек держит челнок.
 Он — хозяин. — А кто держит тебя? Кто ткёт твою жизнь? Лян поднял руку и провёл по основе.
 Его палец был похож на челнок. — Когда ты ткёшь гнев — в ткани появляется стяжка, узел. Когда ткёшь спешку — нить рвётся.
 Когда ткёшь, думая о награде, узор кривится.
  Когда ткёшь с любопытством ребёнка — рождается гармония. Вся жизнь — это станок. 
 Твои мысли, слова и поступки — это уток, что ложится на основу судьбы. А кто ткач? Ты — и ткач, и нить, и узор одновременно.
 Это было подобно удару гонга прямо в сердце.
  Чжи отстранился от станка.
 Он смотрел на свои руки, на нить, на неоконченную ветвь сливы.
  И впервые он не видел отдельно себя, станок и ткань. Он видел единый процесс. Ткачество Бытия.
 Он вернулся к работе. Но это уже не была работа. Это была беседа.
  Он спрашивал у нити: «Куда лечь?», и нить, зная путь лучше его, ложилась сама. Он не ткал ветвь сливы.
  Он позволил ветви сливы проявиться через него. Он стал каналом, а не творцом. Когда последний узел был завязан, перед ним лежал кусок полотна.
   На нём цвела одна-единственная ветвь. Она не была вытканной. Она была.
 В ней чувствовался хрупкий холод утра, когда цветок только раскрывается. Казалось, вот-вот упадёт лепесток.
  Чжи не испытывал гордости. Он чувствовал тихую, светлую пустоту — как после молитвы.
 Он отнёс ткань Ляну. Тот развернул её. Долго смотрел. Потом поднял глаза. В них стояла влага. — Теперь ты понял. Искусство — это не создание вещей.
  Это растворение себя в процессе творения, чтобы вещь могла родиться сама, через тебя.
 Ты наполнил пустоту, потому что перестал быть сосудом.
  Ты стал пространством, где вещи случаются. 
Этот лоскут не имеет цены. Он — свидетельство. — А что мне делать с ним? — спросил Чжи. — Что делает река с водой? Она течёт.
 Отдай это первому, кто попросит у тебя тепла. На следующий день Чжи покинул хижину мудреца.
   Он шёл по дороге и встретил дрожащую от холода девочку-пастушку. Не думая, он обернул её плечи тканью с ветвью сливы.
  Девочка улыбнулась, и её щёки порозовели, как бутоны. Она не знала, что на её плечах — итог величайших поисков.
  Она просто почувствовала тепло, которое шло не от шёлка, а от самого узора, от тихой радости, вплетённой в каждую нить.
   Чжи смотрел ей вслед. Его руки были пусты. Но душа, которая ещё недавно была пустым челноком, ныне была полна до краёв тихим, непрерывным пением — тем самым, о котором говорил Лян.
Он был больше не ткачом.
  Он стал самой тканью мироздания, и в этом полотне для него нашлось самое прочное и самое нежное место.
  Место тихой нити, знающей своё предназначение.