Исправление Неба

Над полем стояла тишина, густая и пористая, как старая вата. В ней застревали редкие звуки: скрип телеги, доносившийся сюда, в самую глушь уезда, да шорох сухой травы под ногами Федора. Он шел, не глядя по сторонам, потому что смотреть было не на что: бескрайняя рыжая равнина, редкие, кривые, как отчаяние, деревца, и низкое, выцветшее небо, будто его давно стирали с мылом.

Федор шел в Комягино. Там, по слухам, кончился коммунизм. Не тот, что в книжках, а тот, что пытались сделать живые люди. Кончился тихо, не взорвавшись, а сдохнув, как муха в пустой банке из-под варенья.

Дорогу ему пересек ров, выкопанный через все поле. Ров был глубокий, но сухой. На дне его, спиной к Федору, сидел человек и что-то рыл в глине.

— Чего роешь? — спросил Федор, остановившись на краю.
Человек обернулся.Лицо у него было серое, землистое, глаза смотрели куда-то сквозь Федора.
—Небо поправляю, — хрипло ответил человек.
—Как так?
—А оно, видишь, кривое стало. Над Комягиным провисло. От жалости, что ли. И дождь сюда не идет, вся вода стекает в ту впадину. Я ров рою, чтобы небу распрямиться, чтоб оно ровно легло. Тогда, может, и дождь пойдет правильный, не в одно место.

Федор сел на краю рва. Мысль показалась ему тяжелой и верной, как гиря.
—И давно ты тут?
—С тех пор, как коммуна разошлась. Все разошлись кто куда. А я остался. Потому что небо-то поправлять некому.

Он помолчал, выковыривая из-под ногтя засохшую глину.
—Мы тут, в Комягине, думали, что коммунизм — это когда все вместе. А оказалось — когда все врозь, но про одно думают. А думать-то про что? Хлеба нет, лошади сдохли, трактор, что из города прислали, в первую же пахоту на две половинки разорвался — сердце, видать, не выдержало. Стали думать про вечность. Про братство душ. Сидели, смотрели друг на друга и думали. Пока не кончилось что думать. Потому что душа без хлеба тоже тончает, бледнеет. Вот небо и провисло.

Федор посмотрел на свинцовый свод. Оно и вправду казалось поникшим, как потолок в брошенной избе.
—А что в Чевенгуре было? — вдруг спросил землекоп, и в его глазах мелькнул тусклый огонек.
—В Чевенгуре, — медленно начал Федор, — хотели конец истории сделать. Чтобы время остановилось, как часы с сломанной пружиной. Чтоб наступила вечная суббота. Но…
—Но?
—Но они забыли про детей. Дети в вечной субботе скучать начали. Им движение нужно. А куда двигаться, если уже всё есть? Вот они и стали потихоньку умирать. От тоски.

Землекоп кивнул, как будто услышал подтверждение самой страшной догадке.
—То-то и оно. Нельзя сразу в вечность. Ей, вечности-то, основа нужна. Материальная. Вот я и копаю. Может, выпрямлю небо — оно воду даст, вода хлеб родит, хлеб силу даст, а сила… сила хоть какая-то мысль родит, кроме пустой.

Федор спустился в ров. Глина была холодная и податливая. Он стал копать рядом с землекопом, молча, тяжело загоняя лопату в глухой пласт. Работа утешала. В движении мышц, в однообразном усилии была простая правда, которой не было в высоких словах.

Копали они до сумерек. Когда солнце, так и не пробившись сквозь толщу облаков, лишь осветило их изнутри багровой мутью, землекоп остановился.
—Спасибо, товарищ, — сказал он. — Теперь, гляди, за ночь распрямится. А ты иди в село. В крайней избе, где труба покривилась, Марья осталась. Она тебя накормит чем-нибудь. У нее еще картошка прошлогодняя есть.

Федор вышел из рва. Спина ныла приятной усталостью. Он оглянулся. Длинная, нелепая траншея уходила в темнеющее поле. Человечек на дне ее был уже не виден, сливался с землей.

В Комягине было тихо и пусто. Скрипели на ветру ставни, в огородах буйно росла лебеда. В избе с кривой трубой ему открыла худая женщина с испуганными, но добрыми глазами. Накормила вареной картошкой с солью. Спать он лег на холодной печи.

Ночью Федору приснилось, что небо — это огромное, теплое животное, которое много лет лежало на земле, и от этого оно занемело и покрылось язвами — звездами. А они с землекопом своими рвами делали ему иглоукалывание, чтобы оно вздохнуло и пошевелилось.

Утром он вышел на крыльцо. Небо было по-прежнему низким и серым. Ничего не изменилось. Только на горизонте, над той стороной, где был ров, собрались особенно густые тучи.

Федор пошел обратно. К полудню он дошел до рва. Вода в нем стояла по колено, мутная, желтоватая. Землекоп сидел на прежнем месте, теперь уже по пояс в воде, и смотрел на небо. На его лице была не то радость, не то недоумение.
—Видишь? — сказал он Федору. — Приняло. Воду приняло. Значит, болит еще оно. Значит, живое.

Федор видел, что ров — просто ров, а вода в нем — от подпочвенных жил, вскрытых лопатой. Но он молчал. Потому что в словах землекопа была та самая, другая правда, ради которой, может, и стоит копать сухую землю, надеясь напоить небо.

— Иди с нами, — сказал Федор. — В городе говорят, на большой реке плотину строят. Там людей много, работы.
Землекоп покачал головой.
—Не могу. Тут небо поправлять надо. Оно привыкло уже. Без меня опять провиснет.

Федор не стал уговаривать. Он кивнул, оставил человеку свой краюху хлеба и пошел дальше, к дороге. Через час начался мелкий, холодный дождь. Он моросил с того самого неба, которое, возможно, и вправду вздохнуло немного глубже, расправив плечи над одинокой, темной траншеей в бескрайнем поле.