Байки из Склифа

Я иду по длинному коридору Склифа. Кишащий муравейник, в котором путаются следы оперированных больных в процессе реабилитации, только поступивших в отделение, сидящих или нервно выхаживающих сопровождающих. Мимо провозят каталки с обнаженными людьми, укрытыми тонкими простынями. Есть те, у кого бинты в крови.
Я уже привыкла к этому зрелищу. Моя задача – просто ходить по коридору Первого Неврологического отделения. Периодически пересекаюсь с девушкой лет двадцати восьми в шортиках и жёстком бандаже на талии и с молодым мужчиной с телефоном в руке.  Мы в разных палатах, но у нас одна задача – задача ходить. Пройдя «два коридора», я сворачиваю в палату. Спать…

– Что на вас надето? – спрашивает врач отделения барокамер, не отрываясь от компьютера.
– Компрессионные чулки, х/б бельё и майка, – быстро отвечаю я. Больные очень быстро забывают о стыдливости.
– Только не забудьте снять это, – врач трогает воздушный рукав моего пеньюара. Синтетика.
Если бы ещё неделю назад мне сказали, что я буду щеголять в пеньюаре по коридорам больницы, я бы рассмеялась, ибо не так воспитана. Но вызванная утром нянечка долго вертела в руках моё белье и спортивный костюм, потом уверенным голосом сообщила: – Обойдёшься, – и натянула на меня только бельё. Как-то сразу я поняла, что действительно обойдусь, и накинула свой будуарный пеньюар. Сама одеваться после операции на позвоночнике я не могу, то есть не могу совсем. Тапочки мне помогли обуть бедствующие по палате, но и вязаные чуни выглядят условным дополнением, поскольку всё время сваливаются, чаще всего с правой ноги.

Перед барокамерой меня раздевают до белья, заботливо укрывают простынкой и даже вытирают слёзы. – слёзы слабости и отчаянья.
– Хочешь, поговорим? – спрашивает медсестра – крупная женщина за шестьдесят.
Я отрицательно мотаю головой.
Где-то через час она же помогает встать и одеться.

После барокамеры я попадаю на массаж. Хрупкая блондинка лет пятидесяти пяти, похожая на Янину Жеймо в роли Золушки, бережно поддерживает меня и всё время успокаивает. Опять льются слёзы, я пытаюсь сдерживать эмоции, поэтому плохо слышу, о чём медсестра воркует.  Руки у неё очень теплые, даже горячие, и массажные движения приносят реальное облегчение.

Склиф… Вся моя жизнь связана с этой больницей. Здесь собирали по кусочкам моего крестного сына после падения с высоты птичьего полета. Здесь сшивали руку дочери после неудачного приземления в родном подъезде. Подруга юности провела много недель с рукой, сломанной при падении в гололед. Москва только кажется праздничным и комфортным для жизни городом, на самом деле, жестче места я не знаю…


Много лет я не могу спокойно проезжать по Садовому. Парадный классический особняк Странноприимного дома закрыт и существует только как архитектурный памятник. Но за ним пятнадцатиэтажное мрачное здание с длинными коридорами, бесконечными переходами на разные уровни больницы, с крошечным, вечно переполненным лифтом, который можно ждать по сорок минут, чтобы втолкнуться в толпу пассажиров и добраться до своего пятого. А напротив этой лифтовой коробочки – большой лифт для перевозки лежачих. Меня не впускает в него стражница. Но медсестра, сопровождающая меня на процедуры, резво выходит из лифта и хватает меня за руку:
– Вы что? – это к пожилой охраннице лифта, – хотите, чтобы я ее не довезла? Она стоять не может. Гнев сестры искренен, и это почему-то приятно.

Я другая. Но понимаешь это не сразу. Утром второго после операции дня я сражаюсь с верхним предметом комплекта белья.
– Зачем тебе лифчик? Это больница. – удивляется соседка по кровати.
– У меня же грудь, – я показываю руками собственные объемы. И вдруг вспоминаю, что во мне минус двадцать килограммов. Они растаяли в борьбе за выживание. Как бы я радовалась такой удаче. Как бы ликовала. Но сейчас нет ничего, кроме недоумения: я другая, мои новые знакомые видят не меня, а кого-то иного, наверное, оценивают по собственной шкале человеческой значимости.

Мне везёт с соседками по палате. Они берут для меня еду, когда я на процедурах, не дергают по пустякам, зная, что я не слушаю их бесконечную болтовню, потому что сплю, но главное – главное помогают одеваться. Процесс одевания – самый мучительный из всего, что есть на свете. Сидеть я не могу, стоя не оденешься, поэтому я пытаюсь натянуть на себя вещи, лёжа в кровати. Когда дело доходит до носков, я сдаюсь, откидываюсь на подушку и закрываю глаза. Чувствую, как подходит соседка и надевает носок на правую ногу. Процесс облачения больной завершён.
Мучительнее одевания только подъём упавших на пол вещей. Поднять их нет никакой возможности – поверьте, поэтому в данном случае лучше не замечать упавшее. Когда количество разбросанных по полу вещей начинает пугать, приходится сползать на пол, на колени. И нет других вариантов. Беда в том, что подобные действия сопровождаются возгласами соседок: «ой, что вы делаете и ой, давайте поможем».

– А ты встанешь? – это снова подбегает соседка справа.
– Да, у меня всё еще сильные руки.

Когда я согласилась на операцию, моим условием был отказ от посещений близких. В этом не было гордыни, просто мысль, что человек после работы вместо отдыха и вечернего просмотра сериала помчится в Склиф и будет, сидя на моей кровати, вздыхать и впихивать в меня апельсины, была невыносима. Но вообще мне нравятся посетители. Они вносят гармонию человеколюбия в наше больничное существование.

Соседки по палате все разные и с разными болячками: голова, позвоночник, рука… Одна тяжелая. Они делятся историями жизни, болезни, фотографиями мужей, детей, собак и кошек. Они что-то обсуждают сутки напролёт. Мне не мешает монотонное журчание историй. Но иногда их забота становится обременительной.

Просыпаюсь от резкого удара по ногам. Я даже сажусь в кровати, чего делать нельзя. Передо мной в полоске вечернего света из больничного коридора стоят трое юношей в белых халатах, явно изображающие профессоров медицины. Один коренастый в халате (главный), второй худенький в шапочке и маске, третий совсем ребенок. Главный задаёт вопрос: "Почему вы ничего не пьёте?"
Первая мысль: я не выпила таблетки, но мне их точно не давали.
Я спрашиваю, что не пью? Они говорят, ничего... у меня на лице тупое недоумение. Средний говорит: "Надо же чистить...". Я уточняю, что чистить? Зубы?
Он: "Организм"
Понимая, что мы в тупике, я начинаю кукситься и извиняться, говорить, что больше так не буду, потому что очень хочу спать.

Объяснение приходит днем следующего дня. Через кровать от меня женщина, которая очень помогала мне, пожаловалась, что я отказываюсь есть суп и не пью бесконечные кефиры и варенцы. Да, и такое бывает в больнице. Но я всё равно благодарна этой женщине за помощь, несмотря на факт стукачества. И даже подарила ей коробку конфет при выписке.

Продолжение (операция и врачи) возможно…