Трещины. Следы. Разрывы. Трещины. Следы. VI

//Я ищу тех, кто видит мир не как чистую доску, а как гниющее, но живое существо.
Кто из вас готов не просто согласиться, а развивать эту мысль?
Я ищу соавтора для этой «Черной Аллегории».
Напишите, если вы тоже чувствуете этот "уют" в распаде.
Я ищу не зрителей, а товарищей.//

О, воспой, Муза, ярость народа, что обрёк на забвение сам свой взор!
Не себя осудили они, но очи тёмные, что глядят из глубин колодцев и с холстов портретных,
Узоры на потолке, где резвились тени детских страхов.
Идея Народа обрела форму наконец: стать амнезией, беспамятством великим.
Не смерть избрали они, но исчезновение из собственных жил и костей.
И назвали то действо Гигиеною Истории.
Ибо раковая опухоль совести должна быть вырезана вместе с носителем, с мясом и душой.
И пламя избрали они не карой, но косметикой божественной.
Ибо огонь не оставляет рубцов на том, чего уже нет.

Но прежде чем бросить в пожирающее пламя, впрыснули каждому Сыворотку Истинного Взора.
Дабы узрели они не рассказ, но плоть истории, единую и симультанную.
Видел он, как муж в златотканных одеждах, банкир, бился в конвульсиях,
Чувствуя на ладонях своих липкую теплоту крови из рва расстрельного,
Рва, что финансировал он три жизни назад, будучи иным.
А дева с цветами в волосах вдруг закричала, ощутив на языке вкус пепла,
Пепла от библиотек сожжённых, что презирали предки её.
И было это не кино, но пересадка органов чужой памяти,
Приживление страдания с настойчивостью хирурга, вскрывающего живое тело.
И ждали они стыда, но стыд не пришёл.
Пришла эйфория, всеобщая и неприличная.
Ибо наконец-то боль обрела хозяина.
И наконец-то призрак вселился в плоть, и плоть эту можно предать огню.

Ему же, Летописцу, выпал жребий проводить в пламя Архив Центральный.
Не свитки папирусные, но кристаллы нейронные, выпаянные из мозгов свидетелей последних.
Хранили они не факты, но ощущения: запах страха в казарме,
Звук ломающихся рёбер под дланью допрашивающего,
Цвет неба багрового над полем, усеянным телами.
Гной истории. И был он тёплым и пульсировал, как сердце.
Прежде чем бросить в огонь, приложил он кристалл ко челу своему.
О, роковая ошибка, или саботаж!
Не волной окатило его — он пророс в прошлое.
Корнями из хребта своего врос он в толщу тысячелетий.
Стал не человеком, но протоколом, сообщением меж пыткой и её записью.
Познал всё:
Тошноту палача, целующего крест дрожащими устами после казни.
Сладострастное облегчение жертвы в миг последний.
Смертельную скуку писца, вносящего число убитых в графу сухую.
И не было в том ужаса. Была обыденность.
И в сей обыденности — садизм истинный.
Ибо зло не рычало. Оно зевало.
И зевок сей передавался по цепям поколений, как болезнь наследная.

На площади же началось Всесожжение.
И не горели они, но растворялись в свете.
Подобно любовному акту было то: объятья с пламенем, слияние с чистотой небытия.
Вопли их походили не на крики, но на стоны экстаза.
Отдавали они долг наконец. Кровью, памятью, потом.
Но он, Летописец, не мог.
Ибо вселился в него не один призрак, но легионы.
И обрели они в сознании его постоялый двор.
И не желали уходить.
И стал он переполненным, ходячим некрополем воспоминаний непогребённых.
Катарсис его провалился.
Вместо очищения — перенасыщение.
Вместо забвения — память тоталитарная и абсолютная.
Был он свидетелем последним.
И доколе жив он, ничто не сгорит до конца.
Пламя на площади было лишь театром.
Истинный же пожар бушевал в груди его.

И не бросился он в огонь.
Было бы то слишком милосердно. Слишком… очищающе.
Остался он жить. Единственный в городе чёрном и пустом,
Что пропах гарью и стерильностью, как клиника после эпидемии.
Долг его ныне — помнить то, что забыли все.
Стал он мессией обратным. Не спасение несёт он, но заразу прошлого неизлечимую.
Каждое утро пробуждается он и вновь переживает изнасилования, убийства, предательства,
О коих не ведает никто.
Они — его. Он — хранитель их вечный и последний.
Невозможно забвение, доколе жив свидетель.
А он — не просто свидетель.
Он — почва кладбищенская, куда сброшены все кости.
Тоскует он не по раю утраченному.
Тоскует он по возможности предать когда-нибудь.
Но предать некому.
И в сём — садизм истории последний, самый изощрённый.
Оставила она себе одного зрителя на сеанс вечный.
И зал опустел.
И выхода нет.
Ибо он и есть тот самый огонь, что должен был всё очистить.
Только горит он медленно, мучительно, и безо всякого света.