Трещины. Следы. Разрывы. Трещины. Следы. III

//Я ищу тех, кто видит мир не как чистую доску, а как гниющее, но живое существо.
Кто из вас готов не просто согласиться, а развивать эту мысль?
Я ищу соавтора для этой «Черной Аллегории».
Напишите, если вы тоже чувствуете этот "уют" в распаде.
Я ищу не зрителей, а товарищей.//

Полдень на Площади Молчания.
Оратор в рваной тоге — рана на камне.
Он открывает рот.
И из него выходит не слово, а чёрная репа, корень тишины.
Толпа ловит слюну, стекающую с его подбородка.
Она блестит на солнце как жемчужная нить.
Аплодисменты рвут небо как шёлк на бедре.
Они умирают не от яда.
Они умирают от разреза, от чистого «зачем?».
Этот вопль слаще, чем мёд в устах насильника.
Он слаще, он глубже, он в самой печени.

Храм стал базаром.
Здесь продают последние жесты.
За монеты из кости — стирают память.
Запах матери.
Первый крик ребёнка.
Поцелуй, который был как гранат, лопнувший в губах.
Профессионалы входят в разум острым тростником.
Выскребают.
Опустошают до белого дна черепа.
Клиенты выходят, смеясь.
Их смех — это звук пустых кувшинов, разбиваемых о стену.
Это онанизм духа.
Последний трепет в мире, где всё уже переспали.
Где каждая истина — шлюха, и у каждой — одно лицо.

Сад гниющих искусств.
Кровь и испражнения на мясе — вот холст.
Ценность — в червях, в зелёной славе разложения.
Сегодняшний шедевр: «Колыбель».
Младенец из воска тает над огнём.
Ладан и полынь — это пот и сперма агонии.
Зрители.
Одной рукой они держатся за живот.
Другой — жадно ищут себя под одеждой.
Высшая похвала — это рвота.
Рвота как аплодисменты, как ливень после засухи.
Они превратили красоту в пир для гиен.
И сами стали гиенами, лижущими свои челюсти.

Пир на развалинах.
Закон: съесть того, кого любишь.
Это не жестокость.
Это последнее бракосочетание.
Ложка из серебра — холодная как лунный свет.
Дрожащие пальцы.
Глаза, полные слёз и желания.
Они кормят друг друга.
Плоть, которую ласкали губами, теперь принимают в уста для вечности.
Садизм в том, что они называют это милосердием.
Садизм в этой нежности, липкой и всепрощающей.
Съесть, чтобы стать тюрьмой для любимого.
Съесть, чтобы ни одна частица не досталась слепой земле.
Это объятие ножом.
И поцелуй, что проходит через желудок прямо в небытие.

Летописец.
Его чернила — это кровь из запястий.
Она густая и тёмная, как вино из спетых песен.
Слова слипаются, как тела после любви.
Он хотел сохранить падение.
Но падение не хочет быть воспетым.
Оно хочет быть безмолвным.
Страж спрыгивает с башни.
И не падает.
Он рассыпается пылью в луче заката.
Законы устали.
Физика сняла с себя платье и ушла.
Запах города — это не смрад.
Это духи из сброженных слёз и сгнивших апельсинов надежды.
Он вдыхает.
И его разум, последний маяк, гаснет.
Не со взрывом.
С влажным вздохом, как у женщины, принимающей в себя.
Тоска входит в него.
И он узнаёт её лицо.
Это объятие.
Бесконечно нежное.
Бесконечно безразличное.
Как руки палача, поправляющие петлю на шее поэта.

Перо падает.
В лужу из вина, крови и дождя.
Буквы расплываются в узор.
В цыганскую розу, в чёрное солнце, в ничто.

Наступает тишина.
Не площадь.
Не молчание.
А тишина после того, как гитаре сломали гриф.
Город не сгорел.
Он растворился во вздохе.
А летописец присоединяется к хору, который не поёт.
Он просто
размыкает
губы
и становится дырой в плоти мира.
Ртом.
Которому не нужно кричать.