urod

День рождения урода
Sobstvenno dень рождения

Покупать открытки в аптеке - дурной тон. Открытки к значимым событиям надо покупать в книжном. Там атмосфера, да и выбор получше: без склизких пожеланий, без парфюмерного обращения, без конфетной картинки. Ну да ладно, segodnya он будет прощен. Открытка покупается. Рядом, в том же самом сером, казематно выглядящем торговом центре, продается вино. Oн выбирает бутылку поменьше - из дорогих. Теперь - за сыром. Не надо, к счастью притворяться, что он любит этих голубоватых червячков, эти влажные бильярдные шары, эти древесные срубы в желтых заусеницах. Ничего не купив, выходит. Вниз по obochine расплавленной, разморенной от жары дорогi, к дешевому китайскому магазину. Здесь продается рыба, похожая на деревья, и фрукты-овощи, напоминающие морских чудовищ. Laviruya mezhdu oshhupyvayushhix rybu kitayanok, он выбирает в конце концов скользкий, липкий пакет с копченым угрем.
Вернувшись домой, он ставит открытку на кухонный стол, стоя наливает вино, razgryzaet vonyuchij plasticovyj ugol paketa i жадно откусывает ломти угря. С днем рождения, дорогой мой человек. Ему нравится тот праздник, который он сам себе устроил. Это уже не первый его день рождения в подобном минималистком стиле.


Измена

Когда-то его знали в профессиональном мире и часто приглашали на конференции: поболеть за более успешных коллег, поесть в перерыве дармовые бутербродики s figurnymi ovoshhami и сыр на зубочистках, насладиться дешевым шампанским, оставлявшим сложные, Роршаху на заметку, разводы на галстуке. Ему казалось в те годы, что, как только он вырвется из дому, его ждет нечто волнующее, романтичное, изысканное. Он собирался в poezdku, предвкушaya этu сладкyu и слегка опаснuyu изменu, это приключениe, нетерпеливо переминающеeся с ноги на ногу в холле далекой трех- или четырехзвездочной гостиницы. И ничего никогда не происходило. Чудо черствело и ссыхалось. В то время у него был еще этот опостылевший дом, в котором можно было ждать следующей возможности побега.
Бывшая
-Да что ты говоришь! Ты, верно, сталкиваешься там с моей первой женой, это ее любимый бар, а привычек она не меняет.
Ну да, потому и расстались.

-Может быть. Как она выглядит?
Он задумывается. Как описать лицо, изучаемое с пристрастием в первые их дни и месяцы, примелькавшееся потом, стершееся, как узор на обоях за изголовьем кровати, распавшееся на отдельные складки и поры, волоски и влагу? как описать столь притягательный вначале и после не замечаемый вовсе облик? Он не находил слов.

- Знаешь артистку Шер? Она похожа на некрасивую и бесталанную Шер. Встречал такую?

И, странное дело, приятель узнает ее по описанию.
Двое

Он все время встречает их - многократно на протяжении долгих лет. Они, видите ли, учились в одном s nim колледже. Нет, никогда не разговаривали, ему было не до них,  да, впрочем, и не до себя, но он хорошо запомнил этих смешных, пухлых студентов экономики. Они были так похожи друг на друга, что даже по отдельности казались парой. У них были скушные, сосредоточенные, неоформившиеся лица s odinakovo pripuxlymi shhechkami.
Потом он встретил их лет через пять и узнал не по чертам, а по очертаниям и по синхронной сосредоточенности на лишь им ведомой цели. Хотя они и похудели синхронно, и приобрели деловой вид. Еще через некоторое время - на кэмпинге: он отрастил k тоmu разu бороду, она zhe была в нарочито бесформенной спортивной одежде. Еще через пару лет - на том же кэмпинге, но уже с небольшими идентичными животиками и двумя малышами: u nego - борода покороче, у нее - по-новому поджатые губы. Потом где-то на ulichnom переходе, пока он скучал за рулем: борода подлиннее, на ее лице - морщинка возле губ.
Он снова увидел их в толпе вчера утром. Они по-прежнему шли рядом, в тех же самых, кажется, туристских свитерах с капюшонами, с теми же одинаковыми рюкзаками, к той же общей невидимой цели, разве что у нее глаза стали потревожнее да в его бороде появились пестрые нити позднего взросления.

Он никогда не попытался даже заговорить с этой парочкой. Он смотрит на них с легким страхом, как на символ бессмысленно уходящего времени - но в то же время, они символизируют нечто неизменное, как эта самая их призрачная цель. Так, верно, чувствует себя Луна, регулярно проплывающая мимо все тех же признаков жизни на Земле, с ужасом замечающая ежесуточные изменения, но совершенно не видящая, не могущая рассмотреть себя.

Они, наверно, счастливые люди.

Во всяком случае, так кажется ему.
Портрет

Он всегда испытывал тошнотный, с привкусом желчи стыд, даже глядя на собственные фотографии. Ну зачем, скажите, это пристальное изучение? Изучали бы лучше другую какую-нибудь часть тела - такую, за которую не стыдно, или такую, которая требует подобного изучения. Вот, например, на спине, прямо посередке, образовалось нечто вроде фурункула, а может, раковой опухоли, и нащупать это дело можно только во время утреннего упражнения на растяжение мышц (завести руки за спину, сцепить в замок) - но подобная гибкость не во всякое утро возможна. А вот зачем лицо фотографировать, а тем паче, рисовать?
Портрет был писан женой номер два. Она же настояла на том, чтобы поместить это чудовище, эту непристойность, ужасающую его и сходством, и отсутствием оного, на стену гостиной. Он избегал смотреть на портрет и годами проходил по комнате бочком, как провинившийся краб. Избавившись от жены номер два, он, к сожалению, не смог избавиться от портрета, поскольку жена номер три находила портрет брутально точным. Она так и сказала, придя в гости однажды и уведя его за собой на деловой обед, закончившийся на заднем сидении такси, навсегда унесшим его от жены номер два, от ее таланта и бесплодия (портрет оказался их единственным совместным дитятей).
Войдя в его квартиру во второй раз, на этот раз в качестве молодой хозяйки, она с трудом согласилась отпустить "брутальную точность" в другую комнату. Там, в просторной комнате неопределенного назначения, расположилась впоследствии их многонаселенная детская. Он был точно уверен, что все последующие несчастья его детей, как внешние, так и внутренние, проистекли от соседства с этим непристойным, в лучших традициях актуального искусства, изображением внутреннего мира их незадачливого отца, изображением, щедро покрытым бородавками, чернильными пятнами и ляпами краски - страшная точность, даже жестокость.
Он так никогда и не простил ей этот портрет.

Ничего не происходило в его жизни, трагедия никогда не впивалась гнилыми зубами в его мягкое округлое тело.
Он вспомнил дни индийской командировки отца. В Индии родители оставляли его одного дома подолгу. Отец уходил на работу, и вскоре после его шумного, с напряженным смотрением в зеркало, ухода незаметно выходила мать. Он никогда не спрашивал, куда она ходила: спаслась, возможно, от его бесконечных вопросов и просьб? А может, и спрашивал, но не понял ответ или не был услышан.

Соскучившись к середине дня, он тоже выходил погулять. Он научился справляться с английским замком- вклеивал жвачку перед уходом, так что он не защелкивался до конца. Он бродил по Мумбаю, только ставшему из Бомбея Мумбаем и потому неспокойному - хотя вряд ли эти улицы когда-либо были совсем спокойными  (а может, город еще звался тогда Бомбеем -представить только, что он уже такой старый, что пережил многие названия городов и некоторые названия стран) . Но были и там тихие места, особенно в жаркие дневные часы. Он научился выбираться из шумных пахучих улиц, на многие мили окружавшие базар, и доходить до величественной и абослютно пустой набережной Рамчандани. Здесь нечего было делать, разве что любоваться на Арабское Море - а кому в мумбае придет в головоу любоваться на море с утра пораньше? Даже туристы проскальзывали мимо. он доходил сюда за тридцать шесть минут и долго глядел на паромчики, отправляющиеся на остров Элефанта.
Его никто не пытался украсть и не объявлял сумму выкупа: он же был мальчиком -невидимкой. Он играл в мальчика-невидимку, сколько себя помнил.
С тех пор до самого 2001 года в его жизни ничего не происходило. А в тот самый сентябрьский день он отправился на работу в рай оне Близнецов, но, как всегда опоздал. Он только-только выбрался из метро и ступил на землю Ректор Стрит, когда в здание врезался самолет. Он не стал ждать продолжения и побежал в противоположную сторону.
После одинадцатого сентября хотелось в стрип-клубы, как будто именно эти женщины, их ускользание и последующая доступность могли вернуть отобранное мужество. Вскоре после этого он познакомился с Тако Белл.



отец потерял работу, но понятно это стало далеко не сразу, поскольку он по-прежднему надевал отглаженную рубашку с галстуком и выходил из дома ровно в семь пятьдесят, чтобы успеть на экспресс. Сенилла узнала об его увольнении от школьной подруги, чья мать увидела отца на Смычке, шестиугольнике, где черный рай он братался с ортодоксальным еврейским

Он побродил среди диковинных, как парк незнамо какого периода, предметов, изогнутых и вытянутых на дыбе для неведомо какой, но, видимо, продлевающей жизнь цели, и в конце концов свернулся в позу эмбриона, пытаясь вернуться к основам
Это ты спал вчера в спортзале?
Творчество
Отношения между мужчинами и женщинами выдумали женщины. Им все надо усложнить, vsemu razdat’ imena. Izgnanie iz raya proizoshlo imenno togda, kogda Eva pridumala slova “derevo”, “yabloko”, “poznanie”. Чувство неполноценности тоже кто-то выдумал, а теперь ему приходится сидеть и думать и об одном, и о другом. Наверху никак не уложат ребенка. Слышно, как он вырывается из цепких любящих рук, тянущих его в направлении ванной. К кому-то приехала неотложка. Красно-желтые огни перемигиваются, раскачивают комнату. Кажется, что он стоит на палубе прогулочного корабля, слишком маленького для того, чтобы противостоять настоящему открытому морю. Он давно не был в отпуске, вот что.
Он возвращается к столу, к вечеру превращающемся из обеденного в письменный, и раскрывает тетрадь в слегка растрескавшейся  кожаной обложке. Она исписана на четверть, не более. Еще хватит места на повесть или на первую часть романа. Романы надо писать на бумаге, настоящей бумаге.
За дальней стеной - перепалка двух голосов, потом - женский визг по нарастающей. Скоро они утихомирятся и можно писать дальше, но  пробудился уже и начал точить кость маленький злобный червячок, привычное чудовище правого виска.
Он встает и идет в ванную, открывает зеркальный шкафчик. Зеркало надо бы заменить na bolee optimistichnyj spesimen, оно покрыто трупными пятнами отслоившейся амальгамы, и лицо в нем кажется болезненным, в ржавых нарывах.
За дверцей - маленькие его помощники, соавторы, можно сказать. Таблетки для сна и для бодрости, чтобы сосредоточиться и успокоиться, для эрекции, для аппетита, для похудания. Таблетки утренние замедляют разрушительный эффект вечерних. Выбирает круглую коробочку, со щелчком выдающую ему таблетку от мигрени. Ну вот, можно работать.

Он возвращается к столу, к странице, успевшей за это время покрыться серыми пыльными катышками сумерек. Он думает о сумерках и о соседях. Встречая их в подъезде, трудно представить, что это они выкрикивали оскорбления, стонали в туалете и постели, шлепали детей. На лице визжащей давеча дамочки не найти следов скандала, этот мутант домашнего насилия улыбается ровной, безразличной улыбкой. Он тоже мог бы кричать от страсти или на детей. Точнее, он откричал свое. Он всегда ставил семью превыше всего, и куда же он пришел в результате? Он выводит на странице: "Отец был..."
Кривое зеркало его романа, не менее уродливое, чем то, в котором он отражался по утрам. Но ведь совершенная история -0 это не портрет, а фотография, бесстрастная передача фактов.
Он карабкается по длинной черной стене, уходящей в немытое небо. Карабкается долго и опасно, пока стена вдруг не опрокидывается лихо, превращаясь в бесконечный туннель, уходящий под землю, по которому он несется отчаянным поездом, мимо черноты, и единственный всплеск света - это ребенок из соседней квартиры, грозящий ему пальцем: "А потому что в психоанализ надо было ходить два раза в неделю!" А потом он просыпается, и это уже среда. Все еще среда, и впереди - три рабочих дня, наполненных бессмыслицей, а потом он опять усядется перед кожаной тетрадью, чтобы записать все это.

Отец хотел жить в доме. Все не получалось собрать деньги на первый взнос. Работал-то он много, но пил, пил... A сестра училась, она была очень умная девочка и хотела стать доктором наук и убежать от нас всех, и это тоже стоило денежек. Они всегда работали, мать и отец, отец и мать, бок-о-бок в парнОй жарище химчистки. Я смотрел, pomnyu, на его красные распаренные руки и думал: "Никогда, только не я, я так не буду..." А еще я смотрел на его вздутый живот, часовой механизм бомбы, обтянутый истончившейся белой футболкой, потерявшей эластичность и обвисшей по краям. Я уехал учиться, но свобода обратила мое ученье в вечную пьянку с марихуаной. A oни каким-то чудом накопили-таки на дом, и, когда я звонил, мать говорила: "Он в доме". сам же Отец все расказывал, как он "поехал на дом" и что успел там за выходной. Дом был ne prosto стройкой, a его zhizn’yu, nastoyashhej целью.
Ему казалось, что он тонет, просыпался даже от повторяющегося сна без кислорода.
В ближайший выходной он поехал домой. Мать открыла ему дверь и провела в комнату, как случайного посетителя.
-Спасибо, что приехал, - сказал отец. - а Теперь уезжай, тебе далеко добираться.
Ему так и не удалось ничего ему рассказать
Он закончил ремонт в одиночку. Как он взбирался, с этим-то животом, по стремянке? Как поднимал тяжести? В общем, закончил он все. Я тогда уже уехал от них и жил с подружкой. Он позвонил мне и сказал: "Я закончил дом. Приезжай." Я в тот вечер очень сильно напился и ехать никуда уже не стал. А к утру он умер. Очень уж запущенный цирроз был.
Писать было непросто. Лучшее, что он когда-либо написал, талантливое и смелое - это открытка сестре (02/14/1999).
Ночью, оторвавшись наконец от белых прямоугольников из "Стейплза", он начинает записывать на прямоугольнике потолка, вспоминая, передвигая в памяти комнаты, удлиняя коридор, приоткрывая и снова закрывая двери, как будто он в самом деле имел неограниченную власть надо всем, что происходило с ним, что произошло в том, оставленном навсегда и уже почти позабытом доме.
Когда он nakonec reshilsya vernut’sya, мать посмотрела равнодушно:
-Спасибо, что приехал. А теперь уходи.

Больше он не пытался играть в семью.
***
Он живет в очень удачном месте. Рядом есть и автобус, и станция метро. На случай, если ему захочется однажды поехать куда-нибудь.
Еще в самом начале старт-апов и хайтехов он сходил на интервью в один из свежевыгнанных ввысь небоскребов, принадлежащих юному поколению. Девочка, проводившая интервью, доверительно пожаловалась:
-Устала от взрослых белых дядь. Они ничего не понимают в социальных сетях, в современной рекламе, заточенной на наше поколение,  и в продвижении продукта.
-Кстати, что за продукт выпускает ваша фирма?
Она отделалась общими фразами про медийные потребности высоких технологий. В переводе на обычный язык, его ни за что не вызвали бы на интервью, если бы эти ребята умели писать как Фолкнер. Хотя вряд ли Фолкнер выдержал бы то, что прошел он за полтора часа.

Окно от пола до потолка, по сути, прозрачная стена, была заклеена плотно прилегавшими друг к другу стикерами, zametkami na pamyat’ “Daily Notes”, доходившими до самых колен девушки.
-У Вас много планов на сегодня,- заметил ей он.
-У меня боязнь высоты, вот и заклеила.
Пинки,
Плохой жизненный выбор превращается в хороший рассказ. Eе zvali Taco Bell, autichnaya devochka.

Он попытался представить себе ее голос и даже глаза закрыл, чтобы ничто не отвлекало от воспоминаний о звуке. Последние звуки, что он помнил, были из раннего детства,поэтому голос ему представился журчанием, как будто струйка молока билась о стенку стакана. Сосредоточившись, он почувствовал тепло голоса, ee dyxanie  на руках, на лице.


-Я разговариваю с привидениями, - доверительно сообщает она. - Это у нас семейное.
Privideniyam ne do Fejsbuka. V jeti dni ee ne najti bylo v social’nyx setyax.
***
С днем рождения, хоть и с опозданием. Сегодня уже второй день очередного рождения на все тот же свет.

Она встала и ушла. Он вышел развести кофе, а вернулся в комнату, и... Как будто бы не могла улежать ни за что. Как будто отвергая самую вероятность существования груди или нежной впадинки в паху.
Он посмотрел на постель, которую она, естественно, не потрудилась расправить: на откинутое покрывало, на поруганную белизну простыни, исчерканную серыми вмятинами и какими-то подозрительными холмами, на скособочившиеся наволочку и пододеяльник, дешевая серия для студенческих общежитий, слегка отделившиеся от оберегаемых ими подушки и одеяла. Все эти свидетели их близости, казалось, кричали, взывали, голосили: "Она ушла навсегда! Не вернется!"

Он так и застыл с чашкой в руках. Комки кофе, не растворившегося в недостаточно горячей воде, дрейфовали по окружности. Он схлебнул их один за другим и стал собираться на очередное интервью.
***
- Слушай, это совсем необязательно, чтобы я тебе нравилась. Даже любить меня ни к чему, а нравиться — это вообще лишнее.

Через неделю обиженного молчания он не выдержал и позвонил ей снова, и вскоре все вернулось к тем, почти позабытым уже отношениям: ее vodyanisto-прохладный, ленивый, слегка скучающий тон; его попытки игнорировать иронию и проговаривть незначительные события, только чтоб удержать ее на связи.

***
CЕО заступился и пытался остановить охоту на ведьмака, но это увенчалось чем угодно, только не успехом. После увольнения их обоих жизнь продолжилась.  Пособие по безработице ему не полагалось, но зато появилась бесплатная медицина, так что он смог беспрепятственно выруливать на Клонопине, занаксе и нескольких антидепрессантах. Из доступных средств выживания остались компартментализация (…) и выстраивание приоритетов на утреннюю поверку.

Писать- значит лгать. Писать - значит искажать. Совершенная история - это фотография, чтобы чувства не вмешивались. Но что поделаешь, добро пожаловать к кривому зеркалу его романа. Proshu lyubit’ I zhalovat’: Senilla Dementi, ital’nyanskaya doch’ jemocional’nogo razbroda.
Она влетела в дверь, споткнувшись о порог. Невзирая на xолод, на ногаx у нее были летние шлепанцы в стразах, с детскими какими-то бантиками . В руках она держала исписанную пригающими крупными буквами одноразовую тарелку.Лицо было в красных пульсирующих пятнах.
- Что? Что произошло?
Я никогда ее такой не видела.
Она не услышала вопроса, видимо, вслушиваясь во внутренний монолог, а может, и диалог, кто его знает.
- О
-

Он проснулся и лежал в темноте, наблюдая еженощную войну теней на потолке. Мысль об отсутствии Сениллы проснулась чуть позже, и дикий страх потери, страх разбегающихся мыслей и несостоявшейся связи заставил его вскочить, заметаться по незнакомой со сна комнате. Он открывал и закрывал ящики, удалял посты и электронные письма, поджигал в пепельнице письма реальные, живые, и пристально вглядывался в их исчезающие очертания. Световые полосы вливались в ночь, как молоко в кофе.
Вот она идет под самыми домами, длинный темный хвост болтается из стороны в сторону при ходьбе, как у настоящей лошади, футболка позапрошлогоднего фасона перекошена на костлявых плечах. Злая, некормленая потому что, на  вечной диете. Или наоборот - метаболизм как у акулы, от злости сгорает все.  Ему неинтересно доискиваться причин.

Вот она лежит с ботинками на покрывале, сосредоточенно обводя завитушки огурца-"пэйсли":

- Можешь рассказать о самом стыдном, что ты когда-либо сделал?

-Я не кладу пожертвования во время благотворительных базаров.
Подумав:
-Я иногда вытаскиваю деньги из корзинок на благотворительных базарах. А ты?
- Я впрямую смеюсь над дураками.
-И это все? Тогда это им должно быть стыдно, не тебе.

Сенилла резко поднимается:

-ладно, пока, Ты не понял.

Он начинает подозревать, что это он - дурак, над которым она насмехается в эту самую минуту, что это ему должно быть стыдно... Но это - просто типичная Сенилла, типичный диалог.

-Поедем на природу, - внезапно предлагает Сенилла. Он и не подозревал, что она знает такое слово, что ей может прийти в голову подобное конвенциональное времяпрепровождение. Природа - плоское слово, придаток к бледности людей и зернистой серости домов.

Оператор телефонной службы приходит домой и рассаживает кукол. "Мы будем пить чай," - шепчет хрипло. Куклы, старомодные анатомически приблизительные Барби, секс-символы прошлой эпохи, соглашаются по умолчанию. Чашки старинного синего фарфора, пирожные из песка.
Неплохо для моих тридцати трех, а?


К счастью, уже истекал срок аренды игрушечной по размерам и гигантской по месячной стоимости манхэттенской квартиры, и можно было съехать в какое-нибудь менее престижное, но более доступное место. Кредитный рейтинг его упал немедленно, а посему ни Гринвич Вилледж, ни Ист Сайд ему не светил. Переезжать, так переезжать! - он закатился на самый юг города, в непритязательный, но безопасный район за neuklonno zarastayushhim zelenoj ryaskoj заливом.
Моллюски, приросшие к днищу корабля, оказываются в другом порту, на другом берегу океана, и захватывают новые территории порт за портом. Он продвигается от женщины к женщине и оказывается в другом конце света.
Обитатели Герритсен Бич настолько походили друг на друга, что запомнить имена соседей не представлялось возможным. Ходили слухи, что все тут давным-давно переженились между собой, в основном из лени и soobrazhenij удобства:  до ближайшего метро ехать полчаса на автобусе, а тут у них есть все свое, и кинотеатр неподалеку, и пустеющий шоппинг центр, и бывший аэродром, где можно бесцельно слоняться по вечерам, покуривая травку.
Дома построеныe для ветеранов первой мировой уже просили каши, то есть деньжат на укрепление межкирпичного союза по всей поверхоности домово кирпичных и замену прогнивших досок на современные виниловые в случае домов деревянных, чистку замшевших желобов, обновления оконных рам..,. начнешь перечислять, до вечера не окончишь. Все отсыревало здесь мгновенно. Женщины, встречаясь, целовали в щечку; исходящий от них слабый запах плесени никакие духи не заглушали.
Дети, случалось, рождались шестипалыmi или, наоборот, с отсутствующими конечностями, но и школа специализированная тоже была прямо тут, рукой подать.

После приземления урагана Сэнди, легко развалявшего прогнившее старье их домов, жители, получившие немалые денежки от страховок и Красного Креста, отстроились кто во что горазд И неожиданно возгордились поднявшимся статусом. В конце концов, дома-то все были новые, И тепер’ они стали поднимат’ся из отморозков – хикс, “бeлого мусора”, в статус чуть не нуворишей. Их дочек (плоскиe лб,  широкиe переносица) стали звать на свидания на другой берег залива. Появилось место и, главное, мотивация для загадочных приглашений в дом такой-то и такой-то, для бэккярд партиес длиной в лето.
No если степень его невротизма была вполне приемлема в Большом Яблоке, то здесь, в захолустьи na beregu заливa имени byvshego голландского мошенника, ставшего почетным гражданином Нового Света, он казался абсолютно неуместным и даже слегка невменяемым. Была однажды проведена такая акция: по всему городу прямо под открытым небом установили рояли. За лето добили их, конечно.
Дверь к соседям была распахнута, внутри сидели люди, ходили дети и почему-то цыплята. Na podokonnike v chernyx dlinnyx gorshkax rosli nezhnye zubchatye list’ya marixuany.  Oн шагнул внутрь и понял, что попал на поминки. Женщина в черном качалась на краешке стула, невидяще смотрела в пол. Тем не менее, лишь она отреагировала на его непрпошенное вторжение, пригласив его сесть рядом с ней. во рту у нее было только четыре зуба, по углам рта, оставленных, очевидно, для отсутствующего ныне протеза.
-Принесите мне воды, - перебила она. - Да что там, всем принесите. В кухне осталось много бутылок.
На полу кухни лежали детские вещи, этакая розово-серая кучка. Пахло туалетным освежителем воздуха. В углу белела армия запечатанных бутылок “Poland Spring” в окружении пустых винных.
Без работы хорошо, но надо же что-то делать. В огромном животном супермаркете еgo не берут. Нет, говорят, сочувствия в глазах. Нуждающиеся в сочувствиии рыбки (некоторые похожи на конфетти, другие - на скомканные бумажки) висят вдоль аквариумного стекла, тянущегося почти до самого потолка.Так хочется долбануть носком кеда по нижнему аквариуму, на котором держатся все остальные, и постоять потом десять секунд под рыбным дождем. Dushevnaya, sochuvstvuyushhaya rybam devica s golovoj zmei vyryvaetsya vpered i, zapolniv korotkuyu, poxozhuyu na shirokij rulon tualetnoj bumagi anketu, uxodit na poslednee interv’yu v nedra magazina-monstra. Ee berut na rabotu. Devicam nuzhnee, chem muzhchine za sorok.
Вот она идет дерганой, быстрой походкой, и хвост выпрямленных, переупрямленных волос энергично подпрыгивает, колышетстя влево-вправо. Есть что-то гневное во всей ее фигуре, как будто она идет с кем-нибудь разбираться, проблемы разруливать. Одним и тем же шагом, с одним и тем же устремленным вперед сосредоточенным на чем-то невидимом взглядом, в магазин и на рэп-концерт.
;
город - это непременно осень, даже летом

Гроб загромождал комнату, и мертвая в нем разрослась так, как никогда ej ne udalos’ vyrasti при жизни. Она казалась огромным спящим императором или фараоном. Все обходили гроб бочком.


Доброе утро, дорогой мой человек. Спалось ли тебе сегодня?
Сенилла с подушки посмотрела на него так выразительно, что он прервал свой ежеутренний самоотчет.
Да-да, совсем забыл: он не один.
Голова ее непропроционально мала по сравнению с плечевым квадратом. Как будто в кукольном театре, где настоящее тело - за ширмой, а зрителям видна лишь голова куклы.
Голова, как экзотический цветок, покачивается на стебельке тонкой шеи.

Сенилла - непростой цветок. Это он понял довольно скоро.

У Сениллы была своя predyистория, своя травма пробуждений с любимым человеком. Тот самый, для себя вырастивший ее тип (и не тип он был вовсе, а уважаемый профессор математики), возил ее в редкие командировки, где предавался блаженному безделью. она, для маскировки, поселялась  где-нибудь еще: или находила знакомых-родственников, или снимала угол у кого-нибудь. Проснувшись раньше всех 9казалось даже, что раньше всех на свете), она складывала сэндвичи, перемывала накануне купленные фрукты и уезжала. Ехать всегда почему-то оказывалось долго, через весь город. Он селился в центре. Навсегда осталось с ней сладкое нетерпение дороги к нему. Когда Сенилла приходила, он еще спал. Она будила его нежнейшим своим поцелуем (так все нежности и израсходовала тогда), раздевалась и ложилась в ту ложбинку, что проделала для нее природа под его левой рукой. Они некоторое время спали вместе. Как будто провели так всю ночь. Вообще у них было несколько игр, направленных на то, чтобы создать иллюзию жизни вместе. Во всех своих дальнейших отношениях Сенилла разыгрывала те, придуманные, и каждый раз удивлялась краху.
Утренние игрища были длинней, чем ей того хотелось, но она ведь еще не знала, чего ей хотелось. А вот завтрак из ее сэндвичей и его яичницы был просто совершенный. Так бы и сидеть всю жизнь, разглядывая безупречные руки страдальца и умницы, продолжая дышать в его ритме.
   
-Ты куда?
-К кошкам, - она небрежно собирает разлохмаченную сумку, сбрасывая в нее банки кошачьей еды, свои шарфики, какие-то пестрые тряпки, потенциально превращающиеся во что угодно в зависимости от ситуации.