О Credo

«О Credo»

Посидели с Ликой, почесав за ушком у непотляемого Зла.
Поегозили с Танюшей Погребинской. Я – нават покобызил, запрягши в свою каруцу невесть откуда подвернувшегося Буцефала. Аки Александр Македонсков.
Совершил Обход угодий своих несгибаемых девчонок.
Аллушке даже «перекликанку» наладил, но во избежание некоторого недовольства, предъявил её непублично (по почте).
С Валей потёрлись друг о друга «чайниками». На её Наташе (Перстневой) я отсалютовал своим «утилизованным», от декабря же 2014-го, с «пустыми картошинами» в кастрюле. Картошины эти напомнили моей испаночке-дончанке бабушку и далёкое детство.
Каким-то боком я укололся об отгоревшее (своё-своё) «белогвардейское» – с Иваном Савиным. Даже отсмотрел записанную к его 120-летию (10.09.2019) передачу от Ларисы Новосельцевой (17 стихов и песен).
Вот об этом я сейчас и погутарю. Как-то и в очередное тестирование своего самосознания (к пресловутому «русскому миру»).
С «самым русским финном» я познакомился задолго до своего погружения в герменевтско-пиитские омуты-баломути. Не исключаю, что ещё на рубеже 80-х–90-х, под то, молодецкое, «своё», закреплённое листанием мириад журналов, издаваемых в те годы. Среди дюжины изданий, подписанных мною, были и «патриотические», включая «Наш современник».
Вероятно, там (в НС, скорее – уже в куняевском, нежели в викуловском) мы тогда и пересеклись. И след (достаточно глубокий) остался надолго.
Могу ли ошибаться (со временем и «местом» знакомства)?!
Уточнить не так и трудно. Но для этого надо было бы поднять архивы тех журналов, на что понадобилось бы определённое время.
Но в любом случае, остаётся ощущение, что с Савиным-Саволайненом я пообщался гораздо раньше 2007-го, когда был издан капитальный сборник его текстов – «Всех убиенных помяни, Россия...» (М.: Российский фонд культуры).
А в издании последнего активное участие принял Дмитрий Валерьевич Кузнецов. На Стихире он фигурирует как Димитрий Кузнецов. Верный сторонник избранного некогда Credo, запечатленного на афишке Страницы.

Империя!
Слово это – алмаз, сверкающий гранями смыслов.

Моя Империя –
мой мир, в который я верю, который строю и защищаю.

Моя Империя –
в стихах, представленных на странице, которую Вы открыли,
в книгах, теле–радиопрограммах и публикациях.

Царская Россия – солнце моей Империи,
Белая Гвардия – её душа,
вневременные Любовь и Романтика – имперская кровь...
------------------------------------

Я-то, судя по тем же «ощущениям» (и осмыслам), от этого Credo отстранился. Но, отстранившись, далеко не всё из него и отринул.
А имперца Димитрия – уважаю.
И за его Верность (не лишённую некоторой «кондовости»). И – за (при этом) разборчивость.
За неприязнь к предтече будущего имперства Иоанну Грозному («Апологетам Ивана Грозного»).
За то, что на дух не переносит Великого Иосифа (да и вообще – «Красную Империю», со всеми её «величиями»).
За то, что не принял и современную «путину» (как наследие того «гэбешного кодла», которое уже целое столетие оплетает нечто, вновь переименованное в Россию). Оговорюсь – более конкретного определения в отношении его взглядов на происходящее сегодня дать пока не могу.
Из почти наугад схваченных (от ноября 2022-го, то бишь – «по свежим следам»)

В холодном сумраке куда–то,
Не поднимая головы,
Багратионовским солдатом
Я отступаю от Москвы.

Она прощается со мною
И душу разрывает в хлам,
Но не пожаром за спиною,
А злыми вспышками реклам.

Москва, Москва, тебя, наверно,
Как сын, я вовсе не люблю.
В своих стремленьях ты безмерна,
Но сумма их равна нулю.

...Под грохот общего распада
Мы ломим прежней колеёй,
И жёлтый блеск земного ада
В сердцах шевелится змеёй.

Не истребить змеиной сути
Всепобеждающим копьём.
Уже не Вечности – минуте,
Мы наши души отдаём...

Москва, Москва, слепым азартом
Ты опьянилась неспроста.
Каким же новым Бонапартом
Ты будешь смята и взята?

Не всё ль равно! Любому зверю
Молись за деньги и еду.
В твою победу я не верю,
Парадной поступи не жду.

Когда от тяжкого похмелья
Повеет гнилью вековой,
Когда рванёт из подземелья
Стихия Третьей мировой,

Ты не воспрянешь, как бывало,
А телебашни тусклый шприц
Вопьётся в чёрные провалы
Твоих обугленных глазниц.

И вот тогда, упрямый нищий,
Не сожалея, не скорбя,
Я возвращусь на пепелище,
Чтоб строить новую... тебя.

С Димитрием перекликался (по-дружески) Кирилл Игоревич (Ривель).
А вот к «неразборчивости» известного (в узких кругах) крымского историка Д. К. отнёсся куда более холодно (по крайней мере, сдержанно). С чем я (пусть уже и не имперец) солидарен.
Поскольку «переклик» с Димитрием (а я и здесь – не против, ибо есть о чём) – отдельная-таки справа, снова вернусь к начатому с Иваном Савиным. Сквозь почти столетие, отделяющее нас от годины его безвременного ухода.
К образу его я обращался не раз. Правда, не шибко обстоятельно, да и из всего поэтического наследия (не столь и обширного) мне занадта довлели строки из того, что было адресовано им своим братьям, расстрелянным в Крыму.
Особенно – та жгучая концовка, которая так потрясла многих. Неотпускающая...

Ты кровь их соберёшь по капле, мама,
И, зарыдав у Богоматери в ногах,
Расскажешь, как зияла эта яма,
Сынами вырытая в проклятых песках,
Как пулемёт на камне ждал угрюмо,
И тот в бушлате, звонко крикнул: «Что, начнём?»
Как голый мальчик, чтоб уже не думать,
Над ямой стал и горло проколол гвоздём.
Как вырвал пьяный конвоир лопату
Из рук сестры в косынке и сказал: «Ложись»,
Как сын твой старший гладил руки брату,
Как стыла под ногами глинистая слизь.
И плыл рассвет ноябрьский над туманом,
И тополь чуть желтел в невидимом луче,
И старый прапорщик, во френче рваном,
С чернильной звездочкой на сломанном плече,
Вдруг начал петь – и эти бредовые
Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе:
Всех убиенных помяни, Россия,
Егда приидеши во царствие Твое...
(Братьям моим. Михаилу и Павлу, 1925)

И не только концовка...
Помню, как пытался это петь, вместе с тем прапорщиком. Всё. Трудное! – Уже для исполнения. Но две последние строфы заходили мне уже в самое то. Как некоторые из Блока. Как «Война» Бунина.
А Блоку (любимому мною) Савин посвятил несколько важных страниц из своих уже прозаических опусов. А Бунин (любимый мною!) лестно отзывался о творчестве самого И. С. Вдогонку-в поминание...
Потому и Савин пришёл ко мне не без них – этих двоих. И – даже как-то обруч.
«Нечаянное»... С эпиграфом в те две последние.

Запестрели грозди рдяные рябин.
Всё острее и напористее грусть.
Крики чаек… Островок моей любви
Укачало без опоры на ветру.
От причала оттолкну себя рукой.
Ты кричала, улетая чайкой прочь.
Память – в клочья: Менестрели за рекой.
Я расстрелян «чрезвычайкой» где-то в ночь…
(15.09. 2013 (8.30))

Адресовано, конечно, моей Наташке (Таше). Под какую-то грусть (депрессию!?). Запечатлелось утром.
А что за день был (15 сентября того года)?! – Воскресенье... Ну, это я и сам догадался. Раз уж в «8.30». Пусть и не обязательно (не обязательно, что раз утром, значит – совсем выходной).
Тогда у нас всё завязалось уже всерьёз, но не без...
Ага! Наташка снова прихворнула (её простуды...). Я выезжал (один) в Мазурино. Шлялся по начинающему желтеть парку и печалился в свою лирику.
Печалился, прокручивая перед глазами Крым, в котором сам так ни разу и не побывал, но откуда несколько недель назад вернулась она.

От Версаля, от парижской кутерьмы
До России докатилось рококо.
Разносили изощрённые умы
С просвещеньем аромат вдовы Клико.
По усадьбам – что ни парк, то Эмпирей!
Ожерелья колоннад, каскад дворцов,
Россыпь вычурных ажурных галерей.
А на Юге расстарался Воронцов.
На Ай-Петри горних ангелов придел.
С высоты – неописуемый позор.
Губернатор самолично разглядел
Универсум у подножья этих гор.
Оторочен словно рифмою ландшафт.
Нижний сад. Береговая полоса.
И восходит на родные небеса
По ступенькам восхищённая душа.
(Фантазия. По Ташиным следам, 14.09. 2013)

Это набежало накануне «савинского», в субботу. Небось, вечером.
А уже в четверг (19-го), когда хвори её отпустили, мы ринулись, в Осенний Зачин, к усадьбе Репина.
Снова – Парк. Рядом – Двина... А спустя два дня – уже набережная Витьбы.

Ты любишь осень. Ну, а я Тебя…
немножко к этой осени ревную
и, опростав бутылочку пивную,
о чём-то думаю. Потом, опять,
смотрю на ножки милые Твои.
Сминаю одноразовый стаканчик.
Не лучше ли уютный ресторанчик
найти и там, искристого аи
бокал опробовав, в любви признаться.
Забыв про быт и, главное, что двадцать
меж нами лет, вдруг руку предложить.
А после в танце медленном кружить,
в какой-нибудь старинной сарабанде,
под Генделя, и губы целовать
до боли жадно… Молча, на веранде
мы допиваем пиво. Голова
слегка болит. По набережной Витьбы,
обняв друг друга, в сумраке бредём.
А завтра будет ветрено, с дождём.
Но мне ещё до этого дожить бы…
(21.09. 2013)

Но это – уже иная история.
А «искристое аи», да ещё в «уютном ресторанчике» – к Блоку. «В ресторане».

Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.

Блок-то – и вовсе из «двойников». Так, у него ещё и фамилия-прозвище с моим «Волком» перекликается. Кажется, в концовке того года (2013-го) я что-то по этому поводу и в прозу навалял...
Но мы-то здесь собирались – больше округ Савина заострить-выструнить.
Чайки!? – Чайки у Ивана Ивановича были. В символ. Как, кстати, и Ромашки.
А к тому, что с ними (и не только) – из более раннего. «Море и небо. Бунинское». Снова – прежде всего, Наташке

Ясный солнечный день. Голубая лагуна.
Зацелованный морем солёный песок.
Словно ласковый кто-то сквозь небо проклюнул,
Зачерпнув эту гладь серебристым веслом.

Лёгкий бриз за кормой уходящего лета
Прикоснётся к щеке, чуть взъерошив виски…
Чайка щёлкнет крылом по волне, как браслетом.
И уносится прочь, будто выстрел на вскид.

Вы стоите одна на прибрежной террасе.
Молча смотрите вдаль – за черту-горизонт.
Зачарованы Вы, околдованы властью.
Властью древних стихий, невесомых, как сон.
(27.09. 2011)

4-5.12.2025