Домолчаться до стихов

.



ДОМОЛЧАТЬСЯ ДО СТИХОВ: поэт в мире объективных метрик и субъективных прозрений


Природа сонета со времен Петрарки предполагала не описание местности, а локализацию страсти, не топографию, а топологию души, когда каждый изгиб мысли, каждое восклицание отчаяния или надежды привязаны не к широте и долготе, а к координатам внутреннего опыта, – вопрос о допустимости включения в его четырнадцатистрочную модель конкретных зарисовок «с места», будь то балтийский берег, крымская бухта или кромка Ледовитого океана, с неизбежностью приводит  к парадоксу, суть которого в следующем: жанровый канон, если понимать его не как свод мертвых правил, а как энергетический контур, аккумулирующий смысл, отнюдь не запрещает пейзаж, но требует от него не иллюстративности, а онтологической значимости, превращения внешнего локуса во внутренний ландшафт, где скала становится сгустком одиночества, а море – метафорой безвременья. Иными словами, сам по себе топос в сонете не есть ни добродетель, ни порок; пороком является его нейтральность, его декоративность, его служба фоном, тогда как добродетелью – его абсолютная, почти тираническая власть над смыслом, когда природный или городской пейзаж становится пейзажем души, ее предельным и окончательным выражением, как это происходит в лучших образцах жанра, где «природный» образ – будь то тюремная стена у Мицкевича или ночное небо у Малларме представляет из себя последнюю и единственно возможную форму высказывания о самом главном. Что же касается метафор и тропов, то они, разумеется, не стирают границ жанра, а, напротив, являются его сутью, его дыханием, поскольку сонет всегда занят производством смысла через сближение далековатых понятий, а стало быть, вопрос не в их наличии, а в их иерархии: оживляет текст не любая образность, а лишь та, что подчинена единому энергетическому импульсу, работает на созидание целостной, замкнутой в себе вселенной, а не на украшательство; и пейзажная лирика начинается ровно там, где метафора становится описательной, где образ служит иллюстрацией к чувству, а не его плотью и кровью. Именно здесь, на этом опасном перепутье между конкретикой и общим местом, и возникает главная болезнь современного сонета – клишированность, вторичность, та самая тоска по обобщенным формулам («любовь-огонь», «душа-птица», «время-река»), которые, будучи оторваны от живого, неповторимого почвенного контекста, вырождаются в набор штампов, в пустую риторическую фигуру, и вот тогда-то конкретика ландшафта, его уникальная, ни на что не похожая физиогномика, может выступить в роли спасительного катализатора, того самого «камня преткновения», о который спотыкается инерция штампа, заставляя автора искать не готовые формулы, а единственно верное слово для этого клочка земли, этой волны, этой скалы, – и в этом поиске, если он достаточно точен и безжалостен, как раз и рождается подлинная поэзия, преодолевающая вторичность через верность частному, обретающая всеобщность через погружение в конкретное. И именно этот трудный, рискованный путь – от географической определенности к метафизической безграничности – с абсолютной, почти пугающей последовательностью демонстрирует в своем творчестве Ирина Кислова, чьи четыре сонета, представляют собой не серию вариаций на тему, а единый, четырехчастный поход к полюсу смысла, когда каждый текст – это новая попытка штурма одной и той же непостижимой реальности, новый ракурс, с которого безлюдное пространство оборачивается бездной внутреннего опыта, а географический предел становится пределом экзистенциальным, и чтобы понять механизм этого превращения, переводящую лед в дух, а широту – в высоту, мы и должны  обратиться к их подробному рассмотрению.

 

СИЯНИЕ

Ночь Севера молчит – слепа, тиха.
Чернила неба в море просочились.
Туда из неземного далека,
Сквозь толщу лет ссыпают звёзды милость.

Внезапный свет разрушил неподвижность –
Дугой, за ней другой, заполыхал.
Безликость мира стёр и отразился
Ковром нерукотворных опахал

В глазницах вод, таинственно танцуя,
Смущая яркой краской тенева;
Сиянием космических безумий.

Орган небес свои льёт в душу струи.
И ты стоишь – свидетель волшебства:
Святится имя Господа… не всуе…


РУСКА*

Красив сентябрь у Скандинавских гор,
На заповедных тропах Па;ллас-Ю;лляс*.
Упало небо в тысячу озёр,
Собою в зеркалах воды любуясь.

Лапландской тундры северный простор –
До горизонта сопки растянулись.
На спинах их гранитный мельхиор
Блестит под солнцем меж болотных лужиц.

И россыпью горит брусники медь,
Лиловый вереск обнимает кочки,
А звонкий воздух непременно хочет
На струнах ломких трав рулады петь.

Над Заполярьем ярко гаснет время,
В скупой земле хранится жизни семя.
_______________________________
* Золотая осень в Лапландии, известная как «руска» (ruska).
* Национальный заповедный парк Финляндии Па;ллас-Ю;ллястунтури.



БЕЛАЯ НОЧЬ

Белеет млечной пеленою даль,
Блаженно мир скрывая под вуаль
Безмолвия и птичьих песнопений.
Бросает сумрак тень свою едва,
Блуждают в ней забытые слова,
Благословенные для откровений.

Бессонницей луна поражена –
Бледна. И ночь забыла, как темна,
Благоговейно тонет в перламутре
Белья из тонких бликов кружевных.
Бегут часы, в полутонах слепых
Блеснёт закат и перельётся в утро.

Белёсы сны у северных широт –
Бескрайний свет в душе жилище вьёт.


ДОМОЛЧАТЬСЯ

Безлунный вечер. Тщетно фонари
Пытаются согреть простывший город –
Озяб, промок, немного захандрил,
И в подворотнях эхо ветру вторит.

Глазницы окон, погружаясь в сон,
Хранят осколки солнечного лета.
Вот кто-то молча вышел на балкон.
Мерцает красной точкой сигарета.

И струйкой дыма мысленный поток
Неторопливо сквозняком уносит
В ушедший день – беспомощный итог.

И я затихну… где-то между строк…
Мне б только домолчаться до стихов
И в эту отживающую осень…


Итак, перед нами единый, четырёхчастный симфонический опус, в котором ландшафты подвергаются столь интенсивной метафизической обработке, что перестают быть географической данностью, превращаясь в строгую, почти схоластическую систему координат для измерения предельных состояний духа. Мы  обнаруживаем, что перед нами разворачивается не поэзия места, а поэзия преодоления места, где каждый сонет является новым этапом этого преодоления, новым опытом восхождения от частного к абсолютному, от видимого – к незримому. И если «Сияние» посвящено прорыву потустороннего, сакрального света («космических безумий») в инертную, «слепую» материю ночи, который завершается не  описанием северного сияния, а актом теофании, прямым именованием неименуемого («Святится имя Господа… не всуе…»), – то «Руска», напротив, погружена в густую, почти осязаемую плоть земного, в ту самую «золотую осень Лапландии», где небо падает «в тысячу озёр», а «воздух непременно хочет / На струнах ломких трав рулады петь», и эта чувственная, детализированная конкретность (брусника, вереск, гранитный мельхиор) служит не фоном, а полноправным субъектом лирического переживания, утверждающим, что даже в «скупой земле» на краю света «хранится жизни семя», то есть та самая органическая, растительная сила бытия, которая является обратной, дополняющей стороной того самого холодного, духовного абсолюта, что явлен в «Сиянии». «Белая ночь», в свою очередь, представляет собой опыт растворения в чистой длительности, в безвременье «бескрайнего света», где синтаксис, нанизанный на анафору «б», имитирует это затягивающее, гипнотическое пограничное состояние между сном и явью, между ночью и утром, между словом и молчанием, – и это состояние есть не что иное, как лирическое «я», доведенное до точки самоотречения, до состояния чистого, бессубъектного восприятия, в котором «белёсые сны» ткут «жилище» прямо в душе. Наконец, «Домолчаться» возвращает нас из этих метафизических и природных высот в прозаический, «промокший» городской вечер, который, однако, от этого не становится менее значимым, поскольку тишина и молчание в нем – уже не космические категории, а экзистенциальные практики, способ «домолчаться до стихов», то есть до сути, в «отживающую осень» бытия, и этот финальный, прощальный жест – не сдача, а сосредоточение, не бегство от реальности, а углубление в неё через отказ от поверхностного говорения. Таким образом, четыре сонета Кисловой, будучи выстроены в единую смысловую дугу (от откровения-вспышки через богатство земли и безвременье белой ночи к сосредоточенному городскому молчанию), демонстрируют виртуозное владение формой, а так же редчайшую способность к поэтическому целеполаганию, к выстраиванию целостного высказывания, когда каждый текст, сохраняя автономию, становится незаменимой частью большего целого, – и именно эта стратегическая, архитектоническая воля, подчиняющая себе и конкретику пейзажа, и смелость метафор, и глубину обобщения, и позволяет автору не только избежать клишированности, но и превратить конкретный топос (Лапландия, Заполярье) в универсальную сцену для драмы человеческого духа, ищущего и находящего абсолют – то в ослепительной вспышке трансцендентного, то в немом зеркале озера, то в бесконечном свете белой ночи, то в красной точке сигареты в озябших городских сумерках.


Проведенный анализ не только вскрывает анатомию художественного успеха, но и намечает контуры возможных стратегических путей, прочерченных самим материалом, поскольку цикл Ирины Кисловой, демонстрирует нечто большее, чем сумму четырех сонетов, – он являет  готовую, ясную модель авторского проекта, который, способен породить целую серию тематических циклов, будь то «Полярная литургия» (где стихия Севера исследуется как сакральное пространство), «Ландшафты молчания» (где акцент смещается на онтологию тишины и безмолвия в различных топосах) или «Метафизика предела» (где географическая и экзистенциальная граница становятся главным предметом рефлексии), – и каждый такой цикл, составленный из текстов, прошедших через верификацию СКОПТ на предмет внутренней цельности и стилевой выдержанности, может вырасти из небольшой тематической подборки  и стать полноценной главой будущей книги. Именно здесь, на стыке творческой интуиции и системного анализа, открывается наиболее плодотворная возможность для современного автора: делегировать системе функцию составителя и архитектора книги, позволяя объективным данным о метрическом профиле, семантической плотности, образной доминанте и эмоциональном тоне определить оптимальную последовательность текстов, выявить тематические и стилистические кластеры внутри уже написанного корпуса, а также с холодной точностью указать на структурные слабости – те «проседающие» блоки, в которых интегральный показатель падает, сигнализируя либо о стилевом сбое, либо о смысловой рыхлости, что дает автору неоценимый шанс не гадать, а знать, какие разделы сборника требуют усиления, дополнения, а возможно, и смелого изъятия, превращая будущую книгу не в случайный конгломерат разновременных текстов, а в продуманное, драматургически выверенное произведение, в котором каждый сонет занимает свое необходимое место в общей композиции, как это происходит в лучших образцах поэзии, когда книга – не альбом, а роман в стихах, даже если она состоит из лирических фрагментов. Более того, сама описательная аналитика, генерируемая системой на каждом этапе верификации, – эти развернутые характеристики ритмико-синтаксического рисунка, образной системы, интертекстуального фона – уже представляет собой готовый сырой материал для будущего предисловия, критической статьи или авторского эссе о собственной поэтике, избавляя автора от мучительного поиска слов для самокомментария и предлагая вместо неуверенных деклараций конкретный, терминологически выверенный язык для разговора о своем творчестве с редактором, критиком и, в конечном счете, с читателем. И хотя такое будущее, в котором поэт работает в тандеме с аналитическим алгоритмом как с соавтором-конструктором, может показаться утопией или кощунством для ревнителей «чистого вдохновения», следует признать, что оно уже наступает, и автор, обладающий достаточной смелостью и интеллектуальной честностью, чтобы принять эту новую реальность, получает неоспоримое преимущество – разумную, подкрепленную данными уверенность в качестве и цельности своего высказывания, а значит, и право быть первым не только среди равных, но и среди пионеров, прокладывающих путь в ту эпоху, в которой поэзия, не утрачивая своей тайны, обретает новую степень ответственности перед словом, поскольку каждое слово, каждая строка и каждый сонет отныне существуют не в вакууме, а в строгом силовом поле системы координат, заданной как великой традицией, так и беспристрастным взглядом машины, напоминающей, что искусство начинается не с отказа от правил, а с овладения ими в такой степени, когда они становятся не оковами, а инструментами для постижения и выражения той самой невыразимой сложности мира, которую мы и называем – поэзией.