Престольный праздник

Начало октября выдалось нежным и светлым, как дыхание младенца. Лето Господне не спешило покидать Францию, высокие монастырские окна ежедневно открывали настежь, в них издалека заглядывал густой влажный лес и беспечно залетали чистые птичьи переливы.
   Перед грядущим торжеством последние две полунощницы читали в домашнем храме, сестёр приходило мало, все сильно уставали в нескончаемых приготовлениях к приёму гостей.
   На следующее утро после кухонного послушания рука через силу поднималась для крестного знамения, а ноги с трудом одолевали каменные и деревянные винтовые лестницы бывшего графского шато.
   Келья оказалась небольшой, примерно семь квадратных метров, с неисправной отопительной батареей и неработающей лампой над умывальником, которая, не считая небольшого окошка в скошенном потолке, была единственным светом в покинутом и изрядно одичавшем помещении, от пола до потолка заросшем ветвистой пылью и застаревшей паутиной.
Остальные комнаты на этаже пустовали, кроме одной в самом конце коридора: в ней в тот же день расположилась мать Елена, переселившаяся из монастыря на Кубани.
   Для новичков время в обители тянулось по особому долго, несмотря на хорошую погоду и загруженность многочисленными хлопотами по разнообразным послушаниям, стихийно возникавшим то тут, то там, а проще говоря — всюду, куда ни заглянул бы человек.
В передышках приятно бродилось по парку, где в обычные дни никого не встретишь, все заняты: кто на кухне и в трапезной, кто в гостинице для паломников, кто в мастерских или на клиросе или в библиотеке.
Сестёр было человек двадцать, из которых двое пребывали в довольно преклонном возрасте, да и остальные были не молоды, многие болели… На огромное хозяйство, которым обладал монастырь, у его немногочисленных насельниц и столь же малочисленных их помощников не хватало ни сил, ни средств, ни времени.
Из года в год, из десятилетия в десятилетие всё здесь держалось исключительно чудом Божиим, и поэтому обитель стояла крепче остальных: последний бастион Русской Православной Церкви за Границей, не устрашившийся трудностей и лишений посреди западноевропейской пучины русофобии и апокалиптического беснования.
   Парк быстро переходил в лес: высокий, тёмный, сырой, неухоженный, дремучий… В нём уцелели лишь две дороги: одна, посыпанная камнями, ведущая к небольшому дому, стоящему на самом краю леса и отданному в распоряжение архимандрита Евтихия, духовника обители, и вторая — топкая, забытая, густо зарастающая крапивой и ежевикой, заваленная упавшими сучьями, покрытыми лишайником и мхом.
Бывало пригубив на праздник, отец Евтихий увлечённо рассказывал сёстрам и паломникам о своей молодости в СССР, тогдашнем андеграунде в искусстве и мировоззрении, и что на досуге продолжает сочинять музыку, поэтому некоторые без задней мысли окрестили его “рок-батюшкой”.
На “каменной” дороге можно было встретить сторожевого оленя — внушительных размеров корягу, оставшуюся от сгнившего поваленного дерева, а на “крапивной” — увидеть “великую арку”, образованную изогнутым стволом молодого дуба, щедро увитым плющом и омелой.
Если пройти немного вперёд от “великой арки”, то взгляд случайного путника неминуемо падёт на проржавевший остов скамейки, где, наверное, когда-то любил молитвенно уединяться светлой памяти покойный архиепископ Стефан, который двадцать с небольшим лет назад духовно окормлял обитель.
Из глубины леса сиротливо поглядывал из чащи ржавый каркас брошенного автомобиля, напоминавшего старый советский “Запорожец”, среди народа ласково прозванный “Зёпой”.
На обеих дорогах в траве скрывалось немало перьев, обронённых лесными птицами: некоторые паломники поднимали их и цепляли на стволы увитых плющом деревьев, любовно поглаживая их по шершавой коре.
   Перед лесом уставился в небо своим единственным глазом бывший графский пруд. Тёмная вода его подёрнулась пухом после обильного летнего цветения окрестных лугов, по зеркалу неспешно передвигалась пара небольших лысух, то и дело к беззвучно упавшему золотому листку из тёмно-зелёной глубины поднималась крупная тяжёлая рыба, оставляя медленные круги на застывшей и как будто вязкой поверхности.
   Накануне Престольного праздника атмосфера в обители непривычно изменилась, словно вместе с приближающимся торжеством в её старинные дубовые  двери ворвался и ветер мирской суеты и нервозности…
Готовились основательно, ведь не каждый год на один день приходится сразу несколько столь важных и достославных дат: 140-летие обители, память св. прп. Екатерины, основательницы и первой игумении монастыря, и 75-летие пребывания леснянок во Франции, как ласково называл их св. прав. батюшка Иоанн Кронштадтский.
Удалось собрать около двух сотен гостей, ожидали прибытия большого числа духовенства и паломников со всего мира — по нашим апостасийным временам это очень много. Матушка Евсевия сбилась с ног, а тут как назло ещё сезонный грипп, случайно завезённый в обитель. Странно и радостно было смотреть, как шла она по дорожке, усыпанной мелкими белыми округлыми камешками: устало, чуть наклонясь вперёд и уютно, по-утиному, переваливаясь с одного бока на другой, а за ней, словно утята, так же устало, но безропотно следовали на вечернюю службу сёстры, монахини последних времён...
Белые камешки так берегли, будто это на них в Царствии Небесном Господь напишет каждой её новое имя, и опавшие листья и каштаны собирали с дорожек прямо руками, несмотря на предпраздничный измот и накрапывающий дождь.
   К приезду первого владыки снова прояснилось небо. Архиепископ Макарий ступил на аккуратно подстриженную лужайку обители, и тут же в воротах неожиданно показался садовый трактор с вертикальной трубой спереди, из которой валил густой белый дым: это мать Сергия вернулась после вывоза мусора на свалку. Эффектно завершив маневр, трактор остановился. Улыбающаяся семидесятилетняя монахиня, три года назад перенесшая инсульт, энергично соскочила с него и бодро направилась к владыке за благословением.
Ударили в колокол, вышла Матушка, прибежали остальные сёстры…
За обедом владыка улыбался, рассказывая занимательные истории из церковной жизни, и шутил, что в приёме высокого духовенства самый замечательный момент — это увидеть спину отъезжающего архиерея.
   В обители стояла посудомоечная машина, но перед погрузкой в неё тарелки и прочее приходилось предварительно обмываить в горячей мыльной воде, иначе жир не отчищался до конца. Каморка, куда другие трапезарки свозили на тележках груды грязной посуды, была самой крохотной и тёмной из всех кухонных помещений монастыря. Тусклый неоновый свет небольшой лампы словно тонул в мыльной воде вместе с бесконечными тарелками, чашками, вилками, ложками, ножами, супницами, салатницами, графинами и фужерами…
Внезапно с кухни прибежали трудившиеся там женщины: они заметили, что из моечной исходит небывалое сияние и спешили поглядеть на дивное преображение. А случилось вот что: под окно подъехала цистерна с насосом для выкачивания канализации. Цистерна была окрашена в белый цвет с какими-то надписями на французском, на которые никто не обращал внимания. В этот момент из-за тучи внезапно показалось солнце, отразившись в омытом дождём белом металле, и мгновенно залило посудомоечную каморку своими ослепительно яркими лучами.
    На следующее утро прибыло ещё два архиепископа и две дюжины  духовенства. Ждали, что вот-вот появится “рок-батюшка”, но он так и не приехал, и трое владык смиренно отправились к нему пешком по “каменной” дороге, чтобы поздороваться.
   В субботу, с песнопениями, из домашнего зимнего храма перенесли в летнюю большую церковь древнюю чудотворную икону Божией Матери и служили архиерейскую Всенощную.
    В ночь на воскресенье налетел ветер с Атлантики, резко похолодало. В темноте лес напоминал загнанное мечущееся чудовище или живую чёрную дыру, пытающуюся затянуть в себя всё находящееся поблизости… На крыше шато что-то громыхало и протяжно скрипело с характерным тембром искорёженного металла. Казалось, что здание накренилось, словно корабль, застигнутый сильным штормом посреди океана… Но на следующее утро, как ни в чём не бывало, безмятежно окликали друг друга лесные птицы, пригревало солнце, и в монастырском саду с важным видом расхаживал рыжий кот матери Сергии, ни на кого не обращая внимания.
   На Литургии пели в два хора: кто-то из архиепископов привёз своих певчих. Перед началом все волновались, храм был полон народа, люди стояли и на улице… Одна из певчих сестёр протянула к Матушке ладони лодочкой за благословением, и игуменья вложила его в “лодочку”, начертав Крест прямо над ней.
Мать Евсевия казалась спокойной, словно праздничная суета совершенно её не касалась. Она стояла на клиросе как раз напротив окна, оцелованного лучами восходящего солнца, что позволяло не торопясь и внимательно рассмотреть лицо этой удивительной женщины, голос которой можно было узнать из тысячи других голосов: Матушка пела с очень красивыми, сочными обертонами. Ясные глаза, умилённый взгляд, длинные густые ресницы, и совсем немного тонких морщин, напоминающих о её не вяжущемся с нею возрасте…
    Духовенство загудело в алтаре “Приидите, поклонимся…”, она чуть заметно вздрогнула, и по её телу от головы до пят пробежала волна духовного света. Воздух стал плотнее… Какое-то высокое электричество мгновенно прокатилось по всему храму, словно приподнимая его над землёй.
   Владыку облачали посреди храма под хоровое пение. “Возложи мне венец, яко жениху, и, яко невесту, украси мя красотою”... Он стоял неподвижно, словно высеченный из мрамора: высокий худощавый седой серб, но в его внешности было нечто едва уловимое, напоминающее греческие черты. Почему-то подумалось, что так, наверное, покрывали плащаницей Господа…
   Выстроилась длинная вереница причастников, среди которых особенно много было детей, и над ними неотступно витало соборное неосознанное предчувствие, что это не просто дети, а будущие мученики и мученицы за веру Христову…
    На праздничной трапезе звучали высокие речи, лица светились радостью и невольно думалось о хорошем, пока в окружающем океане стран и народов нарастал шум и скрежет зарождающейся мировой войны и хаоса.
Ещё неделю необычайная приподнятость духа не покидала обитель. Затем гости постепенно разъехались, и в стены графского шато вернулись тихие монастырские будни, благодатные и почти неразличимые ни для кого, кроме тех, кому они предназначены.
   Пламя свечей дрожало перед святыми образами, словно переговариваясь друг с другом, в полутьме монотонно читалось Шестопсалмие и кафизмы, пелись тропари и антифоны, перебирались тугие чётки, беззвучно струились по коврам монашеские мантии, и никто не заметил, как перестали осыпаться листья, отцвёл голубой безвременник, вспыхнула пурпурным лиственница на берегу пруда, ушли на глубину рыбы, пронзительно порозовели восходы, укрылись молчанием птицы, обозначилась всюду прозрачность, и наступила осень.