Раскольников и Долина

В тумане жёлтом, вязком, петербургском,
Где каждый камень помнит топора,
Бродил Раскольников, терзаемый искусом,
Но не старухиным иная жгла дыра.

Не процентщицы злобный, мёртвый взгляд,
А взгляд мошенницы, лукавый и медовый.
Он дом купил, отдав последний клад,
Но ключ не получил от жизни новой.

Её фамилия Долина. Как насмешка!
Ведь вместо райских кущ обрыв, провал.
Она взяла его последнюю потешку,
Тот жалкий скарб, что он насобирал.

И вот он ждёт её в подъезде тёмном, грязном,
Где пахнет щами, кошками, бедой.
В его душе, в сознании заразном,
Родится снова замысел худой.

Она вошла, шурша подолом платья,
Духами резкими пьяня гнилую мглу.
«Ах, Родион! Какие тут объятья?
Я вижу, вы примёрзли к своему углу!»

Он встал, и тень его легла на стену криво,
Как будто ангел с дьяволом сплелись.
«Долина! Где мой дом? Ответьте сиротливо,
Куда мои копейки унеслись?»

Она смеётся, «Милый, что за проза?
Какие деньги? Был ли договор?
У вас, голубчик, нервная угроза,
Вам нужен лекарь, а не прокурор!»

И тут в его глазах, сухих и воспалённых,
Мелькнул знакомый, ледянящий свет.
Не тварь он дрожащая средь унижённых,
Он право имеет дать на всё ответ!

«Вы думали, я слаб? Что я букашка?
Что можно растоптать и позабыть?
В моей душе не кончилась замашка
Судить и правосудие вершить!

Вы не старуха в чепчике убогом,
Вы новый вид, циничный и пустой.
Вы отняли не деньги веру в Бога,
И в человека с чистою душой!

За тот обман, за наглый смех в прихожей,
За то, что в грязь втоптали мою честь,
Вы заплатить должны... И знаете, похоже,
Топор у дворника... ещё, наверно, есть».

Она бледнеет, пятится к ступеням,
В его безумье видя страшный суд.
А он стоит, своим терзаясь гением,
И тени прошлого опять его зовут.

Она вскричала, голос тонкий, битый,
Как будто треснувший в мороз стекло.
«Да что вы, Родя! Что вы, знаменитый
Теоретик! Вас опять... занесло?

Я всё верну! Клянусь вам, до копейки!
То временные трудности, пойми!
Не нужно нам скандальной этой склейки
С кровавыми, безумными дверьми!»

Но он не слышал. Он шагнул навстречу,
И в узком коридоре стало тесно.
«Вы лжёте. Вашу ложь я изувечу,
Как вы мою надежду. Бесполезно.

Вы думали, что мир большая биржа,
Где совесть лишь товар, а честь пустяк?
Что можно обмануть любого чижа,
Загнав его в нужду, в порок, в кабак?

Но есть предел. Есть точка невозврата.
Есть справедливость, что острей ножа.
И ваша жизнь, обманами богата,
Не стоит и разбитого гроша.

Я не хотел... Поверьте, я не жаждал
Вернуться в этот липкий, жуткий сон.
Но каждый обманувший, каждый страждал,
Кто был обманут, пишет свой закон».

Его рука, сухая, как из мела,
Скользнула в старый, вытертый сюртук.
И что-то там нащупала несмело,
Рождая в ней знакомый сердцу стук.

Не блеск металла, не топор холодный,
Лишь старый камень, с улицы, простой.
Тяжёлый, гладкий, для руки удобный,
Наполненный брусчатки немотой.

«Вы отняли мой дом. Моё жилище.
Последний шанс на честный, тихий быт.
Так станьте же сама себе кладбищем,
Где будет ваш последний грех зарыт».

Долина, видя этот взгляд стеклянный,
Где не было ни ярости, ни слёз,
А лишь расчёт, холодный и туманный,
Вдруг поняла всю подлинность угроз.

Она метнулась к выходу, как крыса,
Цепляясь за перила, за стеной.
Но он был тенью, быстрым пасом лиса,
Что преградил ей путь к двери входной.

И город слушал за стеною тонкой,
Как бьётся пульс в висках у двух людей.
Один с душой, разорванной и звонкой,
Другая жертва собственных идей.

И в воздухе повис вопрос беззвучный,
Тот самый, что терзал его тогда,
Посмеет ли? Иль жребий злополучный
Ему назначен раз и навсегда?

Он поднял камень... Мир качнулся, замер,
Сгустился в точку, в этот страшный миг.
И где-то там, из потаённых камер,
Достоевский издал усталый крик.