Смеркается. В зрачке дрожит проектор

Смеркается. В зрачке дрожит проектор,
луча фосфоресцирующий клин
пронзает тьму, как включённый прожектор,
вскрывая суть извилин и морщин.

Кино — архив, из высушенных судеб,
где миф — как бабочка, прибитый к полотну.
Мы видим то, чего уже не будет,
и верим в эту мнимую весну.
Вот Персефона, выйдя из Аида,
несёт не злаки — генный код, мутант,
и в складках древнегреческого вида
просвечивается новый лаборант.
Вот Прометей, прикованный не к скалам,
а к проводам, к разрядам, к ЭВМ,
смеётся хрипло, треснувшим оскалом,
над вечностью поставленных проблем.

И в этом зале, пахнущем крахмалом,
попкорном, колой, ветошью пальто,
ты вдруг поймёшь, что в этом мире малом
ты — часть того, что не поймёт никто.

И свет взорвётся лампочкой банальной,
и выйдет люд, зевая тяжело,
в реальность, что до боли тривиальней,
чем то, что на экране истекло.

Но в глубине зрачка, в его кристалле,
останется мерцающий квадрат —
осколок тех историй, что листали,
как книгу пятьдесят минут подряд.

И в этом суть: в слиянии химеры
с таблицею, где правит логарифм.
В попытке отыскать хоть каплю веры
в пересечении вымысла и рифм
с холодной правдой гена и спирали.
И выйти в ночь. И закурить. И сжечь
мгновенье, что тебе сейчас продали
за пару сотен, чтоб потом извлечь
из пепла мысль, что всё на свете — титры,
бегущие по плоскости чела.
И мы — не более чем алгоритмы,
в которых точка так и не взошла.