Кино

Артём пришёл в кинотеатр за десять минут до сеанса. Фойе пахло старым ковром, химической клубничкой от попкорна и пылью, взметённой сквозняком из-за дверей. Он купил стакан сладкой газировки, от которой немели зубы, и пакет попкорна, отдающего на пальцах жирной солью. Зал был пуст. Ни шороха курток, ни смешков, ни шепота. Только гул кондиционера, похожий на отдалённый шум ветра в трубе.

«Ну и ладно, одному веселее», — пробормотал он себе под нос, но голос прозвучал плоским, чужим эхом в тишине. Он зашёл в зал. Воздух здесь был густым, спёртым, пропахшим озоном от проектора и слабым, но стойким запахом плесени, будто из вентиляции. Он сел не на своё место, на дальний ряд, в самое сердце пустоты. «Всё равно никто не придёт».

Свет начал затухать не плавно, а рывками, с лёгким треском реле. На экране поплыла реклама: слишком яркие цвета, слишком громкие джинглы, резавшие слух в безлюдном зале. Почти в самом конце, за спиной, послышался скрип двери, а затем — тихие, влажные шаги. Кто-то прошёл по проходу и сел сзади. Артём почувствовал, как по спине пробежал холодок, но отмахнулся. Параноик.

Реклама кончилась. Экран поглотила тьма. И в этот миг на его плечо лёг холод. Не просто прохладная рука, а липкая, влажная хватка, будто обёрнутая в тонкую полиэтиленовую плёнку. Пальцы впились в мышцу с нечеловеческой силой, и Артём застыл, не в силах пошевелиться. Холодное, зловонное дыхание коснулось его уха. Пахло формалином, сырой землёй и чем-то сладковато-гнилым, как испорченное мясо. Шёпот был едва слышен, но каждое слово впивалось в барабанную перепонку ледяной иглой:

«Не отворачивайся от экрана.»

На плёнке закачался изображение. Не фильм. Любительская съёмка, камера в руках. Каждый шаг оператора отдавался в тишине зала громким, чавкающим звуком — будто он шёл по лужам в подвале, где пол был покрыт слоем тёплой, вязкой жижи. Слышалось тяжёлое, хриплое дыхание за кадром и постоянный, навязчивый тикающий звук — капель, или метронома, или хирургического инструмента о металл.

Оператор вошёл в комнату. На стенах блестела влага, а в углу, на голом бетоне, сидел человек. Он не кричал сразу. Он издавал короткие, всхлипывающие звуки, будто рыдал, уже не надеясь. Запах, казалось, шёл и с экрана: запах ржавчины, хлора и страха — резкий, кислый, как пот.

Существо с камерой подошло. В кадр попала его рука в тонкой латексной перчатке, туго натянутой, блестящей. В ней был скальпель. Лезвие сверкнуло при свете единственной тусклой лампочки.

Артём почувствовал, как желудок сжался в тугой, болезненный узел. Во рту скопилась густая, кислая слюна. Он пытался глотать, но горло не слушалось. Холодная рука на его плече не дрогнула, пригвождая его к креслу.

На экране скальпель коснулся кожи. Это не было киношным ударом. Это был медленный, контролируемый надрез. Раздался не крик, а сначала тихий, сдавленный хрип, а потом — влажный, рассекающий звук, похожий на разрыв плотной мокрой ткани. Артём увидел, как плоть не просто расступается, а раскрывается, обнажая то, что не должно быть видно. Всё было слишком чётко, слишком ярко в тусклом свете: прослойки жёлтого жира, тёмно-красные мышечные волокна, белесые оболочки.

Оператор работал методично. Слышался тупой, мокрый скрежет — инструмент задевает что-то твёрдое внутри. Тихий щелчок — перерезанный хрящ. Артём зажмурился, но пальцы сзади впились в его плечо ещё сильнее, и тот же ледяной шёпот прошипел в ухо:
«Смотри.»

Он заставил себя открыть глаза. На экране рука в перчатке что-то вынимала, что-то тяжёлое и скользкое, с тихим хлюпающим звуком, будто вытаскивали из воды полный мешок. Жертва уже не кричала. Из её горла вырывался лишь булькающий, клокочущий звук, похожий на воду, выливаемую из узкой бутылки.

Артёма вырвало. Тихо, судорожно. Кислая, тёплая масса залила ему колени, запах попкорна, желудочного сока и страха смешался с формалиновым смрадом от того, кто сидел сзади. Его трясло, слёзы текли по лицу сами собой, но он не смел даже поднять руку, чтобы вытереть их. Он смотрел, потому что не мог не смотреть.

И вот — чёрный экран. Титров не было. Только тишина, густая, как вата, нарушаемая лишь его собственным прерывистым, хриплым дыханием.

«Свободен», — пронеслось в его отупелом сознании. Хватка на плече ослабла.

Он сделал судорожный вдох, готовый обернуться, закричать, бежать...

И тогда холодное дыхание снова коснулось его уха, уже почти ласково. И тот же шёпот, полный ужасающей, хирургической уверенности, прошелестел:

«Ты следующий.»