сказка про репку рассказанная достоевским

Репка: Трагедия из русской души

В одном ветхом, покосившемся домишке, где скрипели половицы, словно стоны старого грешника, и вечно пахло сыростью и несбывшимися надеждами, жил-был старик. Не то чтобы он был зол или порочен, нет. Он был просто… замучен. Замучен жизнью, как червь, изгрызенный тоской, замучен непостижимой тяжестью бытия, которая давила на его костлявые плечи, как сама судьба.

И вот, в один из таких дней, когда серое небо, будто пропитавшееся беспросветностью, нависло над деревней, он решил, что пора бы ему что-нибудь посадить. Не ради урожая, нет, урожай – это суета, это лишь отсрочка неизбежного. А ради того, чтобы хоть на мгновение заглушить пугающую тишину в собственной душе, чтобы найти хоть какое-то утешение в этой бренной земле.

Выбрал он место у забора, где солнце пробивалось лишь редкими, слабыми лучами, словно прощение, которое так и не пришло. И посадил он семечко. Не репку, а скорее, надежду. Ту самую, тоненькую, болезненную надежду, которая, как известно, умирает последней, даже когда разум уже давно смирился с поражением.

Дни шли. Месяцы. Солнце то жарило, то пряталось за тучами, как совесть, то появляясь, то исчезая. Старик приходил к своему посаженному чуду, смотрел на него с немым вопрошанием, словно просил у самой земли ответа на свои вечные вопросы: "За что?", "Почему?", "Когда же?"

И вот, случилось нечто. Из земли, словно вырвавшись из глубин ада, пробился росток. Зеленый, упрямый, он тянулся к свету, как душа, жаждущая искупления. Старик смотрел на него, и в его глазах, обычно потухших, мелькнул огонек. Огонек, который мог быть и надеждой, и безумием.

Росток рос. Рос, словно гнойник на теле общества, словно сама несправедливость, пустившая корни. Он становился все больше, все тяжелее, все… необъятнее. И вот, однажды, старик решил, что пора бы ему эту репку вытянуть.

Он подошел, ухватился своими трясущимися пальцами за ее зеленые листья, которые казались ему не листьями, а нитями, связывающими его с этим проклятым миром. И потянул. Тянул со всей силой, которая осталась в его иссохших жилах, с той силой, которая движет людьми, когда им больше нечего терять.

Но репка не поддавалась. Она сидела в земле, словно укоренившаяся проблема, словно вечный грех, который никак не вырвать из души. Старик кряхтел, стонал, его спина болела, его сердце билось в груди, как пойманная птица, но репка оставалась на месте.

Пришла бабка. Старуха, вечно бормочущая что-то себе под нос, словно молитву, которую она забыла. Увидела она, как старик мучается, и решила помочь. Ухватилась она за старика. Тянули они вдвоем. Но репка, эта непокорная, упрямая репка, была сильнее.

Пришла внучка. Молодая, еще не совсем оскверненная жизнью, с глазами, полными еще наивной веры. Она тоже присоединилась. Ухватилась за бабку. Тянут они, тянут, а репка – ни с места.

Прибежала Жучка. Собака, верная, как совесть, но тоже, увы, подчиненная законам бытия. Тянут они, тянут, а репка – как приросшая.

Прилетела кошка. Пушистая, независимая, как художник, ищущий вдохновения в грязи. Тянут они, тянут, а репка – все так же непоколебима.

И вот, когда уже казалось, что все силы иссякли, когда последние искры надежды, если они вообще были, начали гаснуть, прибежала мышка. Маленькая, невзрачная, презираемая всеми, как последний грешник. Она, наверное, думала, что тоже имеет право на какое-то участие в этой всеобщей борьбе.

Она ухватилась за кошку. И потянули они. Все вместе. Старик, бабка, внучка, Жучка, кошка и мышка. Тянули они, тянули, и вдруг…

С тихим, протяжным стоном, словно выдохшаяся душа, вырвалась из земли репка. Огромная, грязная, полная неведомой силы.

И когда они смотрели на нее, эту репку, они не чувствовали радости. Чувствовали лишь усталость. Усталость от борьбы, усталость от жизни, усталость от самого существования.

Ведь репка была не просто репкой. Она была символом. Символом всего того, что давит на человека, что тянет его вниз, что не дает вздохнуть полной грудью. Символом страстей, сомнений, мучений, которые, подобно этой репке, пускают корни в самые глубины человеческой души.

И вот, они стояли, измучен