Отделение Подснежник. Инспектор душ

В отделении «Подснежник» время текло не как за окном. Оно то растягивалось, как жвачка в руках Фомы, то сжималось в один яркий миг, когда Аркадий «ловил лунный зайчик» в столовой ложке. Максим, которого теперь все называли просто Спутник, стал частью этого странного экипажа. Он уже не копал автоматически, а слушал Аркадия:
—Видишь, грунт меняется! Это уже не земная порода. Это лунный реголит! Чувствуешь, он пахнет… статическим электричеством и тишиной.
—Пахнет червяком, — честно сказал Максим, и они оба рассмеялись.

Однажды утром в их галактику вторглось новое небесное тело. В палату №4 привезли старика Ефима. Он был худ, прям как спичка, и носил с собой маленькое потёртое зеркальце в серебряной оправе. Он не разговаривал. Он подходил к людям, санитарам, к кошке, греющейся на подоконнике, подносил к ним зеркальце и смотрел не на них, а в отражение. Потом кивал или качал головой, и лицо его становилось то просветлённым, то печальным.

— Инспектор душ прибыл, — таинственно прошептал Аркадий, наблюдая за новичком из окна. — Проверяет, правильно ли установлены отражатели.
—Сэр Игнатий говорит, что у него зеркало не простое, — сообщила Лиза. — Оно показывает не лица, а фасады. И что за ними скрыто.
—А Моби говорит, что он голодный, но не для булок, — добавил Фома, с беспокойством разглядывая худобу старика.

Ефим обошёл всех, но к их компании подошёл в последнюю очередь. Он поднёс зеркальце сначала к Аркадию, заглянул в него и… улыбнулся. Широкая, добрая улыбка озарила его морщинистое лицо.
—В порядке, — хрипло произнёс он первый раз. — Фонарь горит ярко. Вселенная в целости и сохранности.

Потом была Лиза. Он посмотрел в зеркало, и его брови удивлённо поползли вверх.
—Двадцать семь теней, и все на посту. Редкая дисциплина. Молодец.

Затем Фома. Ефим долго смотрел, потом рассмеялся тихим, дребезжащим смехом.
—Кит-то упитанный! И добрый. Он не ест, он… делится. Интересно.

Наконец, его взгляд упал на Максима. Спутник занервничал. Ефим подошёл, медленно поднял зеркальце. Взглянул. И его лицо исказилось гримасой настоящей, неподдельной боли. Он опустил руку.
—А у тебя… а у тебя, сынок… — голос его сорвался. — Фонарь погас. Зеркало пустое. Только тьма и пыль.

Тишина повисла густая, как кисель. Максим почувствовал, как знакомый холод пополз от живота к горлу. Он так и не нашёл «кого-то внутри». Пустота была всё такой же.

— Неправда! — вдруг звонко сказала Лиза. Она встала между Ефимом и Максимом. — Ты просто не там смотришь! Нужно смотреть не в него, а… вокруг него! — Она махнула рукой, обводя пространство вокруг Спутника. — Видишь? Тут тень Аркадиевой лунной пыли. И крошки от булок Фомы. И отражение моей улыбки в окне. Это его вселенная! Она молодая, она только формируется! Она не пустая, она… ожидающая!

Ефим замер. Потом медленно, очень медленно, снова поднял зеркальце. Но на этот раз он направил его не на Максима, а на то пространство, куда указывала Лиза. Он водил стекляшкой, ловя отражения: блеск лопаты, солнечный зайчик на стене, серьёзное лицо Фомы, сосредоточенно разламывавшего булку пополам. Он смотрел долго. И постепенно его взгляд смягчился.
—Да… — прошептал он. — Прошу прощения. Ошибся локацией. Это не пустота. Это… строительная площадка. И работа кипит.

С этого дня Ефим стал своим. Его «зеркальный патруль» стал частью ритуалов «Подснежника». Он мог подойти к хмурой санитарке Вале и сказать, глядя в зеркальце: «У вас там за фасадом усталости — целый сад сирени цвести хочет. Поливать надо». И та, ошеломлённая, шла пить чай.

А Максиму он однажды сказал самое важное. Подозвал его вечером к окну, где висело самое чёрное, бархатное небо.
—Дай сюда руку, — сказал Ефим. Максим протянул. Старик направил зеркальце так, чтобы в нём поймать отражение далёкой звезды, и осветил им ладонь Максима. — Видишь? Ты думал — дыра. А это — вместилище. В дыру всё проваливается. А во вместилище — принимают. Сначала лунную пыль. Потом — крошки от булок. Потом — отражения чужих улыбок. А там, глядишь, и своё что-то прорастёт. Главное — не бояться, что оно пока маленькое и неяркое.

Прошло ещё немного времени. Однажды главный врач, человек с умными усталыми глазами, проводил практикантам экскурсию по отделению.
—Здесь у нас, — сказал он, указывая на двор, — группа пациентов с устойчивыми, но гармонизированными бредовыми конструкциями. Они поддерживают друг друга.

Практиканты смотрели на странную картину: старик копал яму, здоровяк кормил с ладони невидимое существо, девушка о чём-то шепталась с деревом, а молодой парень внимательно слушал старика с зеркалом, который показывал ему что-то в отражении заката.
—И они… счастливы? — спросила одна из студенток.

Врач задумался.
—Знаете, мы лечим их таблетками, чтобы уменьшить страдание от несоответствия их мира и нашего. Но то, что они создали здесь… Это не болезнь. Это экосистема. Они не «гармонизировали бред». Они построили мосты между своими вселенными. И по этим мостам ходит то, что мы называем заботой. Да. В своём ключе — да, они счастливы.

А в это время Аркадий, отложив лопату, торжественно объявил:
—Всем космонавтам на старт! Туннель завершён! Сегодня ночью мы прольём на Луну чай и растворим её! Фома, ты ответственный за чаепитие!
—Моби уже кипятит, — серьёзно ответил Фома, ставя на землю три кружки и один стакан для кита.
Лиза шептала Сэру Игнатию,чтобы тот предупредил лунные тени о визите.
Ефим поймал зеркальцем последний луч солнца и направил его на Максима:
—Вот, держи свой первый фонарик. Зажги.

Максим взял в руки воображаемый луч. Он был тёплым. Он посмотрел на этих сумасшедших, гениальных, бесконечно одиноких и потому невероятно близких друг другу людей. И в его «вместилище», в ту самую пустоту, что так пугала его, хлынуло простое, ясное чувство. Не радость даже. А причастность.
—Экипаж, — сказал он, и голос его не дрогнул. — Я готов к старту.

Смысл, который отражался в потёртом зеркальце Ефима: Самые точные диагнозы души иногда ставят не те, кто смотрит на тебя со стороны, а те, кто соглашается посмотреть вместе с тобой — сквозь призму твоего собственного, пусть и безумного, мира. И настоящее исцеление начинается не тогда, когда тебя «приводят в норму», а когда твою «ненормальность» кто-то признает домом и осторожно стучится в дверь, чтобы зайти в гости. «Подснежник» был не больницей. Он был мастерской по починке вселенных. И главным инструментом в ней была неосторожная, безумная, спасительная доброта.