Среди нас

В сыром подвале заброшенной больницы тихо воцарился бархатный захватчик. Мох. Он разрастался не спеша, сантиметр за сантиметром, словно зелёная, дышащая плесень, пожирающая саму тишину. Он испускал споры — ленивые, тучные пылинки, мечтавшие о свете. И однажды, сквозь щель в рассохшейся раме, выскользнула одна.

Она летела, рассекая затхлый воздух, как бумажный самолётик, сложенный смертью. Её путь лежал через вентиляционную шахту, мимо спящих голубей, и в окно обычного офиса, пахнущего пылью, старым кофе и тоской.

Инокентий, сгорбившись над ворохом бумаг, вдохнул её непроизвольным, усталым вздохом.

Внутри него спора ожила. Она не заражала — она изучала. Ползла по влажным туннелям вен, как первый исследователь пещер, картографировала извивы лёгких, прислушивалась к мерному бульканью сердца. Прошла неделя. Инокентий заметил странный отёк на тыльной стороне ладони. Кожа под ним была не красной, а бурой, зернистой, будто проржавевшей изнутри. «Само пройдёт», — подумал он, потирая это место. Кожа хрустела, как сухой осенний лист.

А в подвале тем временем собирался гость.

Сначала — кость. Не как у живых, а будто её выточили из мраморированной влаги самого мха. Позвонок за позвонком, рёберная дуга, таз — всё возникало из зелёной массы, как кристалл из раствора. Процесс был тихим, но не беззвучным: стояло влажное похрустывание, будто кто-то медленно разминал комок мокрой глины.

Потом — органы. Они нарастали на каркас, как странные плоды: губчатое лёгкое, печень-сгусток, мышечный мешок сердца. По ним пробегали тихие, перистальтические волны, будто они уже тренировались для жизни. Появилась нервная система — синеватая паутина, вспыхивающая редкими, слабыми искрами.

Затем — мышцы и жир. Они налипали слоями, не как у человека, а как у куклы: слишком анатомически правильно, слишком функционально. Звук был мокрым, шлёпающим, будто в глухой тишине переливали густой сироп.

И наконец — кожа. Она натянулась на новую плоть бесшовным, глянцевым чулком, мертвенно-бледным, холодным на вид. Мох не отступил. Он вплёлся в поверхность, уплотнился, изменил пигмент. Текстурировался в шерсть чёрного пиджака. Сгустился в малиновый шёлк галстука. Отбелился в накрахмаленную плоскость рубашки.

Лицо оставалось гладким, пустым холстом. Пока на нём не прорезалась улыбка. Идеальная, симметричная, демонстрирующая ровный ряд слишком белых зубов. Она не осветила лицо — она зафиксировала его, как гипсовую маску.

Двойник шагнул. Первый шаг был обрушением колонны — он рухнул на одну ногу, сустав хрустнул, как ветка. Второй шаг был уже почти правильным, лишь слегка деревянным. Третий шаг был механически точен. Он отправился на поиски, оставляя на бетонном полу влажные, быстро сохнущие следы.

Инокентий ехал с работы. Голова гудела от усталости, а та самая ржавая рука немела и чесалась где-то в глубине мышц. Внезапно перед машиной на пустынную дорогу вышел человек.

Удар был глухим, мягким — как в мешок с мокрой землёй.

Инокентий, сердце колотясь где-то в горле, выскочил из машины. Воздух пахло озоном и сладковатой, прелой прелостью, знакомой с детства из подвала бабушкиного дома.

Он подбежал к лежащей фигуре. Тот уже смотрел на него. Его лицо.

Улыбка — идеальная, его собственная, но отполированная до безупречности.
Глаза — тёмно-зелёные, как заболоченный пруд, вместо его карих.
Кожа — натянутая, как латекс на барабане, без морщин, пор, жизни.

Инокентий хотел закричать, но из горла вырвался лишь хриплый, ржавый скрежет. Он посмотрел на свои руки. Они крошились, как старый металл, обнажая  бурую, влажную труху. Он чувствовал, как расползается его челюсть, как осыпаются рёбра, как рассыпается в пыль сердце. Это не была боль. Это было равнодушное разрушение, тихий коллапс.

Он рухнул грудой бурого праха, ещё пару секунд сохранявшего форму силуэта, а затем начал пушиться, превращаясь в мелкий, сухой мох, который унёс в сторону ночной ветерок.

Двойник встал. Его движения были теперь плавными, выверенными. Он отряхнул с идеального пиджака крупинки ржавой пыли и зеленоватых спор, сел в машину Инокентия, поправил галстук в зеркале заднего вида и тронулся с места, привыкая к весу чужой, но теперь уже своей жизни.