Кукла

Она впервые увидела его в тот вечер, когда магазин уже должен был закрыться, но дверь всё ещё открывалась перед каждым, кто знал, как толкнуть ручку без звона. Внутри немного пахло старым картоном и резиной для ластиков. На полках стояли куклы — не те, что продают детям, а те, что остаются после детей. У одной из них был выбит глаз, но ресницы продолжали щёлкать, будто проверяют, жив ли кто-то ещё.

Она не знала, зачем зашла. Просто шла мимо, увидела свет в щели шторы и подумала: «А вдруг мне там что-то нужно». Так бывает, когда в кармане лежит лишняя монетка, а в голове — ветерок.

Продавщицы не было. Был только он — мужчина лет пятидесяти, в светло-синем свитере. Он стоял у прилавка и чинил кукле рот. Точнее, пытался. Пластик треснул по шву, и каждый раз, когда он подтягивал нитку, трещина улыбалась шире.

— Она не хочет говорить, — сказал он, не поднимая глаз. — А я не умею заставлять.

Она кивнула, хотя не поняла, о ком речь. Потом посмотрела на пол. Там, между коробками, лежала кукла без волос. Тело было деревянное, руки — проволочные, а лицо выглядело так, будто его вырезали ножом. Глаза были нарисованы угольком, и один из них осыпался, оставляя на щеке чёрный след, похожий на слезу.

— Это моя, — сказал мужчина. — Я её сделал. Думал, будет дочкой. А получилось… ну, ты видишь.

Она наклонилась. Кукла была тяжелее, чем казалась. Внутри что-то бренчало, будто кто-то спрятал струны и косточки.

— Почему вы её выкинули?

— Не выкинул. Просто положил. Она перестала быть моей, когда перестала быть кем-то. Ты же понимаешь, как это бывает?

Она понимала. У неё дома стоял чемодан, который она не открывала три года. Там лежало платье, которое никогда не наденет, и письмо, которое никогда не отправит. Она знала: вещи перестают быть вещами, когда в них перестаёт жить человек. Иногда — наоборот.

— Можно я возьму её?

— Забирай. Только знай: она не прощает. Ни меня, ни тебя. Ни себя.

Она улыбнулась, потому что иначе было бы страшно. Положила куклу в сумку, где та легла рядом с ключами и помадой, и вышла. За дверью уже пахло осенью и сигаретами чужого дяди.



Дома она поставила её на подоконник. Сначала хотела — на полку, но там стояли книги, которые давно никто не читал. Подоконник был свободен. Свет лампы падал на выбитый глаз, и тень от ресницы ложилась на щеку.

Первую ночь она проснулась от того, что кто-то дышал ей в щеку. Не рядом — в щеку. Открыла глаза — никого. Только кукла сидит, голова чуть наклонена, будто слушает. Она встала, взяла её в руки. Дерево было тёплым. Это невозможно, но она не стала проверять. Просто положила обратно.

Наутро в ванной она нашла на плитке трещинку — тонкую, как волос. Она не помнила, чтобы была. Может, забыла. Может, кукла.



Через неделю она начала разговаривать. Не вслух — про себя. Рассказывала, как в детстве теряла носки в садике и потом находила их у мальчика, который никогда не улыбался. Как мама гладила блузки и приговаривала: «Не мурлыкай, это плохо для кожи». Как однажды поцеловала девочку во дворе и потом мыла зубы пять минут, будто могло помочь.

Кукла молчала. Но каждое утро она стояла чуть ближе к кровати. Сначала — на краю подоконника, потом — на стуле, потом — на тумбочке. Однажды она проснулась, и кукла лежала на подушке рядом. Глаз был уже совсем осыпавшийся, но второй смотрел прямо. Она не испугалась. Просто убрала подальше. На кухню. На холодильник. Там ей было хорошо: рядом с банкой кофе и пачкой сигарет, которые она бросила, но не выбросила.



Потом начались сны.

Она стояла в комнате, где стены были из картона. В углу сидел мужчина в свитере и чинил кому-то рот. Она спросила:

— Это ты?

Он не ответил. Просто подал ей иголку. Она взяла. В руке было тепло, как будто иголка жила. Потом он исчез. Осталась только кукла. Она лежала на полу, и из груди торчала проволока. Она подошла, присела. Проволока была мокрой. Она поняла: это кровь. Её собственная. Она не чувствовала боли. Только лёгкость. Будто кто-то достал из неё лишнее и не забыл зашить.



Утром она пошла в магазин. Дверь была заперта. На стекле — бумажка: «Закрыто навсегда». Она постучала. Тишина. Она села на крыльцо и достала куклу из сумки. Та стала тяжелее. Внутри бренчало громче. Она открыла рот, чтобы спросить: «Что ты от меня хочешь?» — но не успела. Потому что кукла впервые заговорила:

— Я хочу, чтобы ты не вырастала. Никогда. Чтобы не стёрлась. Чтобы не стала мной.

Она не испугалась. Просто закрыла глаза. Потом открыла. Куклы не было. Была только она. С порезом на ладони, который она не замечала раньше. С волосами, которые вдруг стали короче. С сумкой, в которой вместо косметики лежала проволока и кусок дерева, вырезанный в форме сердца.



Она больше не заходила в тот магазин. Но иногда, проходя мимо, видела свет в щели. И слышала, как кто-то чинит какой-то кукле рот. И знала: это не она. Это она сама. Та, которая осталась внутри. Та, которая не выросла. Та, которую она не отпустила.

И каждый вечер, перед сном, она кладёт на подоконник пустую руку. И ждёт. Не куклу. Не себя. А просто ту, которая не лжёт.