Смотритель один

Артём проснулся на пожарной вышке. В заповеднике «Печоро-Илычский» тишина была не просто отсутствием звука — она была густой, вязкой, как остывающий сироп, давящей на барабанные перепонки. Он привычно провёл ладонью по лицу, чувствуя щетину, отросшую за три недели вахты. На воротнике заношенной камуфляжной куртки, рядом с шелестящим ярлычком «Леснадзор», болталась зацепленная веткой сосны хвоинка. Он заварил кофе. Зёрна смолол вручную — скрежет жерновов разорвал предрассветную плёнку, и каждый звук казался хрустальным, слишком громким.

Он вышел на круговой балкон вышки. Холодный ветер резал кожу, неся запах мха, влажной коры и чего-то гнилостного, едва уловимого, как память о разложении. Левой рукой, не глядя, он потрогал висящий на гвозде у двери потертый огнетушитель — ежеутренний ритуал, как проверить пульс. Допил кофе до гущи, с наслаждением чувствуя горьковатый песок на зубах — последнюю ниточку к привычному миру.

Вернувшись в тесную будку, поставил гречку на примус. Сковорода была старой, алюминиевой, с выщербленным тефлоном, но чисто вымытой — порядок в вышке был единственным, что спасало от сползания в бытовое безумие. Зёрна, падая на раскалённую поверхность, зашипели, выпустив облачко пара с запахом домашнего уюта. И тут — резкий треск, белый шум, и голос в динамике, разрываемый помехами на клочья.

Щш-кшш-ш!... «Смотритель Один», «Смотритель Один», тебя вызывает «Смотритель Два». Приём.

Артём, автоматически приглушив шипение примуса локтем, взял рацию. Рука легла на тангенту привычным жестом — большим пальцем на кнопку, остальными обхватывая прорезиненный корпус. Звук его собственного голоса в наушнике всегда казался чужим, плоским.
—«Смотритель Два», я «Смотритель Один». Слышу тебя с помехами, выходи. Что случилось, Дим?

Кшшш—... Артём, ты у себя на севере, как крот в норе, совсем по сторонам не смотришь? Приём.

— Смотрю, как все. Глазами по квадратам, как учили, — процедил Артём. — Вижу елку, вижу сосну. Ты по делу или просто тоска напала? Кончай, у меня каша на плите. Приём.

Пауза. Помехи не стихли — они усилились, превратившись в шипящий, нарастающий гул, будто в эфире кто-то огромный и тяжёлый перевернулся во сне, тяжело дыша в микрофон.

КШШ—... забудь про кашу. Возьми бинокль. Сектор северо-запад, километров пять от тебя. И скажи мне, что ты видишь. Только честно. Приём.

В голосе Дмитрия не было ни капли обычной едкой шутки. Было ровное, металлическое напряжение, звук отвёртки, приставленной к виску.

Артём, не отпуская тангенту, подошёл к запотевшему окну, взял с полки тяжёлый, в потершемся чехле с вылинявшей надписью «Б6» бинокль. Перед тем как поднести его к глазам, он на мгновение задержал взгляд на карте, приколотой кнопками к стене. Точка его вышки была обведена красным кружком, вокруг — аккуратные пометки о старых гарях и ветровалах. Северо-западный сектор был чистым, без отметок. Стекло бинокля было ледяным, прилипало к коже.
—Сейчас, погоди... Смотрю. Приём.

Он навёл на северо-запад. Сначала — обычный лес, знакомый до боли. Потом... дым. Не столбом, а стелющейся пеленой. Не от пожара. Розовый. Ядовито-сладкое пятно, сочащееся из-под земли, как гной из нарыва. Рука, державшая бинокль, дрогнула, и он на секунду опустил его, чтобы провести тыльной стороной ладони по глазам — вдруг это накопившаяся усталость, игра света? Но пятно осталось.
—Дим... Я... Я вижу дым. Какой-то... розовый. Это что, химзавод в тайге взорвался? Приём.

Ответ пришёл немедленно, голос Дмитрия стал тише, резче, пробиваясь сквозь нарастающее шипение, как игла через ткань.

Кшш-там нет химзаводов. И розовых пожаров не бывает. Артём, слушай меня сейчас как никогда. Я вызываю вертолёт с кордона. Ты НЕ ИДИ ТУДА. Повторяю, НЕ ИДИ. Сиди в вышке, как в дзоте. Это не совет напарника — это приказ старшего по смене. Встретимся и проверим вместе. Приём, конец связи.

Рация замолчала. Но не на тишину. На тот самый низкочастотный гул, который теперь шёл не только из эфира. Он висел в воздухе, исходил от стен, вибрировал в коренных зубах. Артём смотрел на розовое пятно в линзе. Правила, вбитые за годы службы, кричали одно: при обнаружении неизвестного источника задымления — немедленная вылазка с первичным осмотром. В памяти всплывал строгий, обветренный лицо инструктора: «Твоя задача — глаза и ноги тайги. Не увидел, не дошел — виноват». Ждать вертолёт — предать тайгу, свою работу, весь смысл этой одинокой вахты. Но в животе, под ложечкой, холодным узлом завязался приказ Дмитрия. И страх. Не перед огнём, а перед этим неестественным розовым цветом.

Он бросил взгляд на шипящую, уже начинающую пахнуть гарью кашу. Внезапное, яростное желание действовать, а не ждать, пересилило. Схватил со стула рюкзак — не экспедиционный, а старый, армейский, из бокового кармана которого торчал свернутый в трубку ламинированный Памятка смотрителя — сунул внутрь рацию, и, не отвечая в эфир, нарушив приказ, шагнул с вышки в объятия странной тишины. Дверь захлопнулась за ним с привычным глухим стуком, но на этот раз звук показался ему ужасно окончательным. Рация на его поясе издала один резкий, пронзительный писк — крик боли или предупреждения — и погрузилась в полную, глухую, беспросветную тишь.

Воздух менялся с каждым шагом. Резкий запах хвои сменился сладковатой, тошнотворной вонью перезрелой брусники, гниющей прямо на кустах. Потом на языке возник медный, вязкий привкус, будто он лизнул контакты разряженной батарейки. Слюна стала густой и горькой.

Земля под ногами, ещё вчера упругая и песчаная, стала мягкой, прилипающей. Каждый шаг отдавался тихим, негромким чавканьем, будто он шёл по гигантскому сырому легкому. Подошвы его крепких ботинок, обычно уверенно отталкивающиеся от грунта, теперь проваливались, оставляя заливаемые мутной влагой следы. Ветви цеплялись за куртку не просто так — они будто тянулись, шурша тысячей хвоинок по ткани, мягко, но настойчиво пытаясь его задержать.

Тишина вокруг была абсолютной. Птиц не было. Насекомых — тоже. Но эта тишина звенела. Гул из-под земли нарастал, заполняя череп. И сквозь него просачивался шепот. Не слова, а шуршание, похожее на движение ползающих по сухой коре бесчисленных ног, на трение чешуи о чешую. Он лился из-под корней каждой ели, зовущий и неотвратимый: вглубь, вглубь, вглубь…

Лес сжимался. Просветы между стволами сужались, будто деревья сдвигались за его спиной. Свет, пробивавшийся сквозь хвою, стал странным, розовато-оливковым, как цвет затянувшегося гнойника. Воздух — густым, сладким и тошнотворным. Им нельзя было надышаться, от него першило в горле.

Он вышел на поляну. И разум на секунду отказался складывать увиденное в знакомую картину. В центре — не провал и не овраг. Трещина. Разверстая, пульсирующая смутным ритмом щель в самой плоти земли. Из неё, клубясь и переливаясь, струился густой, сиропный розовый дым. Пахло забродившим вином, ржавчиной и старой биологической жидкостью — как в заброшенной операционной.

Лес затих. Полностью. Шёпот стих. Даже гул на мгновение замер.

И тогда... закричал ветер. Низко, протяжно, нечеловечески, вырываясь прямо из чрева трещины.

Вой нёс с собой липкий, сухой жар, обжигающий лёгкие. Солнце висело в оливковом небе, жарило как прожектор, но свет его был мертвенно-холодным. Артём, движимый чисто механическим импульсом, в панике вылил воду из фляги в трещину. Фляга была армейская, алюминиевая, с выцарапанным на боку ником Смотритель. Вода исчезла с коротким, жадным бульканьем, всасанная в черноту.

И из этой черноты, с хлюпающим, мокрым звуком, выползла рука.

Цвета гниющей черники, покрытая бархатистым, шевелящимся налётом. От неё струился тот самый розовый дым. Пальцы, длинные и тонкие, с слишком большим количеством суставов, изогнулись, царапая землю с тихим скрежетом.

Весь лес вокруг замер, затаив дыхание. И в этой новой, абсолютной тишине Артём услышал только нарастающий шелест плесени на той руке и дробный, неумолимый стук собственного сердца, готового разорвать грудную клетку. Его правая рука инстинктивно потянулась к пустому месту на поясе, где обычно висела рация, чтобы доложить о неклассифицированном источнике задымления.

Пальцы медленно, сустав за суставом, начали разворачиваться в его сторону.