Ключ

Лиза ехала в метель, сжимая в кармане ключ от дома. Тот самый ключ, который дала ей тётя Ира, приезжая в больницу к маме. Ключ был тёплым, будто его только что вынули из кармана, хотя на улице стоял двадцатиградусный мороз. «Отдохни там, — шептала тётя, пахнущая больничным антисептиком и дешёвым табаком. — После всего, что с ней случилось, тебе нужен покой». Тётя не смотрела ей в глаза, быстро запихивая ключ в ладонь, её пальцы были холодными и липкими от крема для рук.

В салоне машины пахло резиной и её собственным страхом — терпким, как металл на языке. Она смотрела на мелькающие заснеженные ели, вспоминая, как всего неделю назад мать, с ещё не зажившими культями, пыталась улыбнуться. «Встреть Новый год с друзьями, — просидела она шёпотом, похожим на скрип пенопласта. — Будь живой. Для меня».

Снег не хлестал, а скрипел по стеклу, будто сыпался крупный песок. Завывание ветра было протяжным свистом, напоминавшим тот самый гул в ушах, который остался у неё после последнего визита в палату интенсивной терапии.

Она вышла. Мороз не ущипнул щёки, а будто прилип к коже липкой, леденящей плёнкой — так же, как прилипал к ней запах больницы, несмотря на два часа в дороге. Снег под ногами не скрипел, а чавкал, как мокрая вата, набиваясь в ботинки. Дверь дома открылась не со скрипом, а с тихим, влажным звуком — будто её открывали изнутри, ровно так, как в детстве открывали дверь в палату к бабушке.

Воздух ударил в лицо: запах замшелой шерсти, тления за стенами и сладковатого, как забродившее варенье, лекарства — точь-в-точь как микстура от кашля, которую ей давали в детстве. На кухне под жёлтым абажуром сидел старик. Шум его глотков был отчётливым, булькающим. Пальцы, обхватывающие кружку, были не просто шершавыми — кожа на них отслаивалась мелкими, сухими чешуйками, напоминая кожу на руках матери после бесчисленных капельниц.

— Кто вы?
Звук её голоса замер,не долетев до углов комнаты. Она обещала себе, что Новый год будет другим. Что будет смех, шампанское, Артём и Дима. Никаких больниц. Никаких шёпотов.

Старик вздрогнул. Из кружки выплеснулась жидкость, запахшая не мятой, а аптечной ромашкой и йодом — запах её школьной медсестры. Он не поперхнулся. Он будте на мгновение забыл, как дышать.
—Хозяин. Ухожу, — прошептал он, и его шёпот был похож на шелест бумаги — на звук тех самых выписных эпикризов, которые она подписывала за мать.

Он поднялся. Не просто затрещали суставы — раздался тихий, мокрый хруст, будто ломали спаржу. Проходя мимо, он не задел её, но воздух от его тела понёс волну холода и запаха — сырой погребной глины и чего-то сладковато-гнилого, как цветы у постели тяжелобольного. Дверь захлопнулась беззвучно, будто на толстом больничном ковре.

Лиза написала Артёму: «Ты когда?». Она представляла, как они зажгут гирлянды, поставят ёлку, которую Дима обещал привезти. Дождалась ответов. Пахло пылью, но пыль была особенной — жирной, въедливой, с примесью плесени, точно как в подвале старого корпуса больницы, где она однажды заблудилась в детстве. Она легла на диван, чтобы немного отдохнуть перед приездом друзей. Ткань была не просто пыльной — она была липкой от сырости, холодной и неприятной на ощупь даже через одежду. Заснула не под вой, а под странное постукивание — будто по трубам где-то выше стучали костяшками пальцев, точь-в-точь как мать стучала по тумбочке, когда не могла говорить после операции.

Проснулась не от скрежета. От звука капающей воды. Но не тук-тук, а… плюх-плюх. Тяжёлых, вязких капель. И шагов. Не по полу. По лестнице. Снизу вверх. Медленных, шаркающих, с лёгким присвистом на каждом шаге — как хриплое дыхание в кислородной маске.

Она поднялась, сердце колотясь о рёбра. Каждая ступенька отвечала ей тихим, скрипучим всхлипом. Свет в ванной был не просто жёлтым — он был зеленоватым, мерцающим, как свет ночника в больничной палате. Старик стоял не на коленях. Он сидел на корточках, лицом к стене, и гладил трубу открытой ладонью. Его касание производило скребущий звук, будто он водил по ржавчине.
—Что вы делаете? — выдохнула она, и голос сорвался на писк. Она хотела праздника. Тишины. Покоя.

Он повернул голову. Шея хрустнула, как пересыпаемый гравий.
—Слушаю, как течёт, — сказал он своим бумажным шёпотом. — Вода здесь… древняя. Холодная. Как в стенах.

Лиза показала пальцем вниз, в темноту, где должны были вот-вот появиться огни фар друзей. Он кивнул, и его позвонки щёлкнули. Проходя, он протянул руку и коснулся её свитера. Касание было сухим и шершавым, как наждачка. После него на шерсти остался запах старой кладовой и влажной земли, смешанный со слабым, но неистребимым запахом хлоргексидина.

Она заперлась в комнате, выбранной для неё как самая светлая. Не просто прислушивалась. Прижалась ухом к двери. Слышала, как внизу что-то… дышит. Неровно, с хрипотцой. Она представила накрытый стол, смех, бой курантов. Заснула от изнеможения, спрятав лицо в подушку, которая пахла чужим потом и затхлостью.

Проснулась от нового звука. Не царапанья. Шуршания. Будто по полу внизу волокли мешок с листьями, или… тело по больничному линолеуму. Она написала владельцу, пальцы дрожали: «Вы можете уйти из дома?» Она думала, это он, хозяин, вернулся. Может быть, всё объяснится. Будет неловко, потом смешно. Они будут рассказывать эту историю за столом.

Получила ответ: «Вы о чём? Я в другом городе до 10 января».

И тогда внизу щёлкнул выключатель. Но свет не погас. Он стал густым, красноватым, пробиваясь в щель под дверью, как аварийное освещение в коридоре. И по лестнице наверх поползло нечто. Не шаги. Мягкие, влажные шлёпающие звуки. Как будто кто-то поднимался на четвереньках, и его ладони прилипали к дереву каждым движением, оставляя мокрые следы.

Один шлепок. Пауза. Тихий, довольный выдох у самой двери — знакомый, леденящий душу выдох, который она слышала тысячи раз, склоняясь над спящей матерью. Второй шлепок. Ближе.