Уроки музыки

Вот и осень в этом году наступила сразу после лета. Что бы вы ни говорили, раньше было не так. Раньше ещё было время дешёвых яблок. Айва стоила копейки. Теперь — нет. Сумасшедшая жизнь. Откуда сейчас дешёвая фрукта? Слава богу, хоть эта есть.

Ещё и Миша заболел. Нет, заболел — и заболел. Но зачем же сразу лежать при смерти? Уже совсем нету другого дела, кроме как лечь и умереть? Ему плохо. А мне, по-вашему, хорошо? Даже когда я слышу, как он играет на своей трубе… если это ещё называется «играет»?

Я каждую минуту думаю, что покойный таки вернётся с того света. Но этим уже всё равно. Во всяком случае, пока его хоронят — ему не до нас. Миша может играть, как умеет. Если это ещё называется «умеет». Но родные всегда плачут. И ещё никто не требовал вернуть им деньги. Наоборот — нас ещё советуют знакомым и на работе.

Говорят, что Мишина труба просто терзает душу. А что, если это чистая правда?
Когда Мишу брали в консерваторию, так и сказали, что ещё не было такого гения, и что душа прямо рвётся на части, но поступить ему никак нельзя. Потому что — вы сами понимаете. И пусть он попробует в Кишинёве. Там не так за этим следят. Там, правда… Но губы мальчику поставят. И диплом. И летом он может брать уроки тут.

А он возьми и заболей. Не тогда, как вы подумали, а только на прошлой неделе. Он сказал, что ему плохо с сердцем. Или его продуло. Или эти дети… они пишут, что там мучаются и скучают. Надо было ехать чёрт-те-куда, чтобы мучаться уже там. Тут уже негде. Тут уже так хорошо, что мучаться надо именно в Хайфе. Тут уже Геня не оббегала все аптеки и не отдала всё за Мишино сердечное. Они там скучают? Тут бы им было весело.

Да, так приходила врач — девушка. Вы бы видели этого врача. Нет, слава богу, всё при ней. Даже хорошенькая. Молоденькая, лет тридцать пять. В кожаной курточке. Геня сказала, что ничего особенного. Ей всё ничего особенного — сравнить с тем, какая она была в молодости. За ней бегала вся Дерибасовская. Я должен помнить. А что я должен? Я помню, что за всеми бегала вся Дерибасовская. Можно подумать, туда не за этим ходили.

Что Мише повезло — это да. Но чтобы Геня была такая одна — я не помню. Наоборот, раньше было к кому подойти. И гулять можно было спокойно, даже когда темно. Раньше все ходили в золоте и никто не боялся. Никому даже не могло прийти в голову, что человека можно ограбить прямо на улице.
Мы ходили и в ресторан, и в компании — и так, и с девушками. Миша вообще, как познакомится, — так сразу хочет купаться. Ночью море теплее, и вода светится. Ну и что, что не взяли купальник? Кто ночью купается в купальнике? И никто не слышал, чтобы что-нибудь такое…

Она его послушает. Его — это Мишино сердце. Так слушают сердце. А что хотеть, если такие девчонки работают врачами? Что она может уметь? Ничего — только гулять. Посмотреть пульс — ей уже дело. Сесть и спокойно послушать боль она уже не может: ей же некогда даже раздеться. Она же ещё не вошла, уже сразу бежит. Она добегается, как Миша. Потому что, когда нет ни капли ума, так и бегают, и курят, как ненормальные. И этот кофе — чашка за чашкой. И ходят в мороз в этих куцых курточках и с голыми ногами. Тоже мне великий врач!

Геня говорит, что сейчас все так ходят. Или я не вижу, кто в чём ходит. Я так не хожу. Почему-то мне можно одеться и выглядеть как человек.

Мало мы с Мишей знаем случаев, что сначала хоронят. Особенно молодые… Что им подумать, что это кладбище, и может быть ветер, и холод, и, вообще, траур. Так что это за мода — так хоронить? И Геня права: как холод — так они все в таких курточках. А потом — хорошо, если ОРЗ. Они же только и знают лечить, что ОРЗ. А если нет — так ложись и умирай. А если выздоровел — слава богу. Нет, они вас вылечат этими таблетками. Можно подумать, те, кому мы играем, не ели эти таблетки.

Уже, кажется, уехали все, кто не умер. Кого хоронить? Так все кладбища опять полные. Что говорить — они заполняются быстрей, чем кошельки. И лечь стоит столько денег…

Но уехать дороже. Когда Мишины дети ехали — это сплошное разорение. Тем дай, этим дай, и за багаж дай, чтоб только дали вывезти. Этот отъезд — хуже, чем просто наказание. Вы бы видели Геню в эти дни. Это не Геня — это Генина тень. Она же вообще не жила. У неё были такие глаза…

Она говорит, что сейчас, кажется, и Мишенька, не про кого будь сказано, заболел, и что она его так любит. Но когда дети уезжали, ей было хуже. Это же не хватало никаких рук. И что вы думаете — они всё забыли. Хорошо, что голову не забыли.

У их сына — он инженер — такая голова! Кто его видел, говорили, что это один на весь город. И начальство — тоже. Он ездил в эти свои командировки один. Раньше их ездило три. Так они не могли сделать, чтобы мальчик остался. И что — они теперь без него работают? И что он там мучается? И что Мишу тут без него продуло? Кого это волнует, когда каждый думает только за себя? Когда кому до кого есть дело, кто где мучается? Они лучше будут опять ездить втроем — только чтобы не дать мальчику квартиру. Так тоже можно жить — Миша, Геня, сын, эта невестка, внук...

Внук — просто чудный мальчик. Это такой ребенок. Но их же пятеро. И эти удобства. И этот двор. И Мише когда-никогда надо тренироваться на трубе. И эта вода. Мы уже привыкли. Но мальчик… Он был весь в диатезе. И ничего нельзя сделать. Что — можно вообще не пить? Особенно впятером, в двух комнатах.

Миша сам сказал, чтобы ехали. Что у него разорвётся сердце, но пусть они едут. Что ещё делать? Это такая боль. От них с Геней осталась половина. Половина — это ещё не то слово.

Миша тогда играл, как будто это его хоронят. Даже мне… Вы знаете, какой я человек, — так даже у меня был комок в горле. Что я? Эти, которые копают могилы, говорили, что это просто невозможно. Вы бы видели родственников. Даже те, кто пришел просто постоять. Ой, у музыканта, чтоб играть, должно быть горе. Даже, когда играешь что-то веселое. Я уже молчу про марш.

Я так говорил Мишиному внуку — пусть он там будет здоров! — что нет грусти — нет музыки. Только так. Это когда я учил его на скрипке. Сначала Геня хотела на фоно, но куда в их комнату фоно? И потом, мальчик такой был музыкальный. Если б он мог сидеть спокойно — это уже был бы Ойстрах. В моих руках.

Но это же не ребёнок — это юла. Ему же везде надо. Он же только взял смычок — у него чешется всё тело. Ему уже надо в туалет. И пить. И онемела нога. Но чтобы ему только вернуться!

Я говорил, что с ним просто невозможно? Так, чтобы я онемел. Вы же не видели другого такого мальчика. Что, что он не хотел играть? Он мог. Что, что другие хотят? У них что, есть руки, как у этого мальчика? Они хотят. Мало ли чего я хочу? Я может такое хочу. Ну, и что из этого? Что, мир остановился? Или не наступила осень? Или Мишу не продуло? Может, ему хотя бы стало легче? Или мальчик уже не в Хайфе? Мало ли, кто чего хочет. Можно проснуться и стать скрипачом? Можно не учится музыке и стать человеком?

Можно только бегать. Тоже мне время. Уже осень не может наступить по- человечески. Уже гроб нельзя пронести по улице. Даже пару шагов. Уже нельзя сыграть ту же пару тактов во дворе. Уже, мы не хотим, чтобы люди беспокоились. И что им расстраиваться. Сейчас и так такая жизнь. А его все равно не вернешь. И, вы же знаете, он был такой скромный человек, он бы сам не хотел такие похороны. Нет, вы, пожалуйста, только на кладбище. А то у вас барабан. И труба. И это не будет тихо. Здесь на третьем этаже маленький - два года. Ему еще рано похороны. И вы не обижайтесь, ради бога. Он бы так расстроился, если бы знал, что вы обидитесь. В такой день. Вы лучше помогите с крышкой. Раньше нас было много. А сейчас... Остались одни старики. Уже скоро некому показать, как идти к нашим на кладбище. Что некому показать? Уже я, бог даст, уйду к нему, - как он лежит, люба моя, - и некому будет ходить. Мы уже все будем там. Разве что вы нас навестите.

Я только молчу. А вы же ждёте за Мишину болезнь. Так приходила врач — девчонка. Что она знает, эта врач? Я это уже говорил? Я ещё раз скажу. Надо будет — я пять раз скажу. Я, вообще, могу молчать. Если вам все равно Мишины дела - так о чем я с вами разговариваю? Что? Зачем? А чтобы просто прийти и проведать человека? А чтобы принести что-нибудь сладкое? Это же никому не нужно. Пока вас самих не коснется похороны - Миша не нужен. Как гулять - так можно сами. А похороны - Миша, вставай. Болен-не-болен, вставай. У них такое горе. Никто не вспомнит, что ты не здоров. Ой, вы оденетесь потеплее и выпьете потом что-нибудь горячее.

Да, так эта врач сказала, что нельзя ничего такого: ни горького, ни солёного, ни жирного, ни холодного, ни горячего. Но чтобы сразу умереть — это не с Мишенькиным здоровьем. И чтобы больше гулять. И на воздухе.

Вот это — то, что мы с этой собачьей работой имеем каждый день. Если бы ещё не воздух и зелень, это была бы не работа, а каторга. Это же каждый божий день, кроме субботы. В субботу я учил мальчика музыке. Тихо, я знаю, что нельзя. Но люди умирают и не могут лежать, особенно летом.

Только и осталось, что субботы. Можно заниматься только божескими делами. Можно подумать, что учить мальчика - это не божеское дело. Что же тогда божеское? Зажечь свечи и сидеть - божеское? А заниматься с мальчиком - нет? Тогда, пусть я горю в огне. Пусть я вечно горю. Чтоб это был мой самый страшный грех. Чтоб мальчику тоже не иметь других. Вы же видели его карточку в Хайфе. Когда нет, так Геня вам покажет. Просто ангел. Чтоб нам всем такие дети - так уже было бы слава богу. Но не всем такое счастье. И такой слух. Руки, я вам уже говорил. Так это - не все. На скрипке нужен абсолютный слух. Это не фоно, какие клавиши? Это все своими ушами.

У мальчика в голове камертон. Геня говорит, что это от дедушки. Что от дедушки? Где слух мальчика - и где Мишин? Ничего общего. Даже не рядом. Хотя, Миша от бога. Если кто-то может еще такой чистый звук, - так мы возьмем еще трубу. В нашем деле больше духовых еще никому не повредило.

Еще она говорила, что лучше, чтобы меньше отрицательных эмоций. Она что — узнала про Мишину работу? Она знает, что вообще делается? Меньше отрицательных эмоций? Пусть тогда уже никаких. А что? Хоронят — пусть хоронят. Не они одни. Было бы из-за чего волноваться. Умер, и слава богу. Только больше работы. Тоже какая-никакая копейка. Тоже не лишняя. И сыграть можно попроще. А что такое, если без эмоций? Можно не узнать, что за покойник? Как родственники? Что вообще? Конечно, можно. Можно даже хоронить без музыки. Ради бога. Или мы умираем не так, как живем? Именно, так. Или у вас есть слово против? Ну и держите его при себе.

Уже, кажется, я должен знать, как люди умирают. Не большая радость. Уже, он и праведник праведником, и пожил, - дай вам бог дожить до этих лет - и уже совсем один... Уже, кто другой может быть так уверен, что там ему будет только лучше? А, на тебе. Только чуть-что - сразу все лекарства. И сразу, что вы слышали про мануальную терапию? И сразу, у кого это уже было? И, отчего прошло? Он же сто раз говорил, что ему уже давно пора. Но мы все будем цепляться за эту жизнь. Чтоб она уже горела. Будем говорить, что плохо. И таки плохо. И даже с надеждой - тоже плохо.

Но она говорит, что эти уколы ему обязательно помогут. Даже можно внутримышечно. Вы должны знать, - это венгерское средство. Конечно, это деньги. Конечно, это не даром. Но на этом не экономят. Потому что, к чему было так гробиться? Только, чтобы мальчик мог приехать хоть на недельку. Нет, за детьми мы тоже скучаем. Но мальчик... Хорошо, что теперь можно. Стало очень хорошо - бери билет и езжай куда угодно. Но они там так заняты. Совершенно чужая страна. Все надо купить. Все, что взяли отсюда, не годится. Дети и есть дети. Что, им можно не помочь? Наплевать на свое родное и забыть? Эта девочка - врач, что, не мама дала на эту курточку? Ой, я вас прошу.

Миша говорит, что дети уже прекрасно могут вернуться. Ему уже недолго, Геню он тоже возьмёт с собой. Так что молодым почти есть где жить. А что, сидеть и не знать, как у них и что? У Миши такой рот, что лучше бы ему замолчать. Нет, я не о том, что вы думаете. А о том, что если бы этим ртом только играли на трубе, так мы не слышали бы столько глупостей.

Не мне говорить про Мишин рот? Но разве не он сказал детям, чтобы ехали? Что? Где были его мозги? Чем он, вообще, думал? Я не хочу даже говорить. Он кого-то спросил? Что я ему говорил? Что ему люди говорили? Что, тут уже нет никакой жизни? - Так это правда. Но, что из-за этого нужно сделать так, чтобы не видеться с детьми? Чтобы спрашивать у меня, кем, я думаю, там работает сын. Вот этого надо было хотеть? Это даже не смешно. Я тогда говорил, что так люди не делают - я и сейчас буду говорить.

Чтобы подумать, нет, не о себе - о мальчике. Да, я ему рассказал всё на полгода. И написал кому следует. Там тоже есть люди. И мальчика не оставят. Помогут, послушают, подскажут.

Но это же не я.
Они же ему не родные.