Канарейка Даша

Я помню свет в большом окне,
Прозрачный, зимний, довоенный.
И крошки хлеба на ладони,
И голос ласковый, смиренный.

Хозяин мой, седой скрипач,
Делил со мной паёк свой скудный.
И каждый крошечный калач
Казался нам наградой чудной.
Он говорил, «Пока поёшь,
Нас не сломает эта небыль.
Ты, Даша, музыку даёшь,
А я её отправлю в небо».

Но небо рушилось огнём.
Дрожали стёкла в раме старой.
Мы замирали с ним вдвоём
Под вой чудовищной гитары.
Он клетку прятал под кровать,
Собой прикрыв от гула злого.
«Не бойся, птаха, выживать,
Вот наше праведное слово».

Хозяйка библиотекарь, хрупкая, как тень,
С лицом, прозрачнее фарфора,
Меняла воду каждый день,
Что приносила из-затвора.
По льду, под свист стальных стрижей,
С бидоном шла к промерзшей Мойке.
И каждый шаг был всё страшней
На этой ледяной, жестокой голгофе.

Она носила мне зерно,
Что сберегла в платочке белом.
«Покушай, Дашенька, давно
Душа от голода не пела.
Смотри, какое! Золото!
Не то, что жмых или лебёдка…»
И гладила моё крыло
Своей иссохшею ручонкой.

Но смолкли в доме голоса.
Сперва её не стало, тихой.
Она ушла на полчаса
За хлебом... и накрыло лихо.
Хозяин ждал. Смотрел в окно.
Потом сел, сгорбившись, у печки.
И стало в комнате темно,
Как в догоревшей серой свечке.

Он перестал со мной играть.
Лишь молча слушал метронома стуки.
И я пыталась закричать,
Разбить крылом оковы муки.
Он положил мне на прощанье
Последний зёрнышек запас,
Как горькое любви признанье,
И тихий свет в глазах угас.

И я осталась. Тишина.
И трупный холод в мёртвой клетке.
И за окном ревёт война,
Срывая с обмороженных веток
Последний иней. Пустота.
Ни крошки нет, поилка льдинка.
И только память, как игла,
Колола сердце без заминки.

Я пела в холод, в пустоту,
Сквозь вой сирен, сквозь грохот близкий.
Я пела им... Я верила, что ту
Мелодию услышат с выси.
Я пела про тепло руки,
Про скрипки плач, про шёпот нежный.
Мои трели были так горьки
В той тишине большой, безбрежной.

Их больше нет. Но в песне есть
Их доброта, их руки, лица.
И эта маленькая честь.
О них живых молиться, птица.