Яма

Истина лежала в яме, на дне пустого котлована, вырытого для нового дома. Ее искал Васька, активист с худым, как щепка, телом и глазами, горящими изнутри голодным огнем.

Он не спал третьи сутки, читая брошюры, где буквы, ровные как шеренги, обещали всеобщее счастье. Но Ваське было мало букв. Он хотел пощупать Истину руками, положить ее в сердце, как положил туда образ Мирового Коммунизма – большого, светлого, как тот самый дом, что должны были строить поверх ямы.

Яма была похожа на могилу. Но не для одного человека, а для старого мира, для тьмы и частной собственности. Так говорил оратор на митинге. Васька смотрел на обрывистые края, на глину, на мокрые следы от сапог, и думал, что могила должна быть все-таки поменьше, а дом – побольше.

Он ходил по баракам, агитировал. Говорил выученными словами о светлом пути, о труде, о братстве. Люди слушали его молча, их лица в сумерках были как выбоины на проселочной дороге. Один старик, чьи руки были искривлены от пожизненной работы, спросил:
– А в этом доме, в новом, у меня угол будет? С окошком?
– Все будет общее! – горячо ответил Васька. – И свет, и воздух!
– Общее, – беззвучно повторил старик и отвернулся, глядя на свою печку, которую он считал своей, и на котелок, который был его на три четверти.

Васька злился на эту тьму, на это прилипчивое чувство «своего». Он работал в яме до кровавых мозолей, бросал в тачку мерзлую землю, чувствуя, как внутри у него тоже что-то копают, роют, пытаясь найти основание для будущей радости.

Однажды ночью он спустился в самую глубь котлована. Луна освещала глинистые стены, и они кажутся ему стенами того самого дома. Он сел на камень, который был похож на чью-то могильную плиту, и начал шепотом агитировать самого себя, как последнего, самого несознательного батрака в своей душе.

– Вот будет дом, – шептал он своему усталому, непонятливому сердцу. – В нем не будет горя. Не будет одиноких стариков. Не будет детей, которые плачут от голода. Все будут друг друга кормить с ложки, как в семье. Понимаешь?

Сердце молчало. Оно помнило тепло своей, отдельной печки в заброшенной избенке, где он жил до прихода в коллектив. Помнило вкус своей, отдельной краюхи хлеба.

– Это все – пережитки! – строго сказал Васька своему сердцу. – Это надо выкопать и выбросить! Вот здесь, на дне, и зарыта Истина. Надо только докопаться.

Он лег на сырую землю, прижался ухом к промерзшей глине, словно слушая, что творится в недрах. Ему почудился далекий гул – может, от машин, а может, от общего страдания всех людей, которое копилось веками и теперь гудело, как земная струна.

И тут он понял. Понял вдруг, не умом, а всем своим изможденным телом. Дом, который они строят, – это и есть яма. А могила, которую они роют для старого мира, – это их же общая могила. Истина была не в будущем, которое обещали брошюры. Она была здесь, в этом холодном рве, в этой усталости, в этом молчании старика. Она была страшной и неуютной, как голая земля.

Он поднял с земли комок мерзлой глины. Это была его Истина. Не светлая и не гладкая, а серая, холодная и неудобная. Ее нельзя было принести людям и осчастливить их. Ее можно было только положить обратно в землю и сесть рядом, охраняя ее молчание, как свою единственную, личную, никому не нужную собственность.

Васька больше не пошел агитировать. Он сидел в яме, глядя на поднимающиеся над ее краями звезды. Они были общие. И это было единственное общее, что у него теперь оставалось. А дом все не начинали строить, и яма становилась все глубже, все больше походила на последнее пристанище, на братскую могилу для неродившегося счастья.