Машенька

Каждый день, вернувшись из школы, она первым делом подходила к большому оконцу в гостиной, прижимала ладошки к холодному стеклу и смотрела на дорогу. Она помнила каждую травинку, каждую колею на той тропинке, что вела от их калитки в большой мир. Мир, который забрал у неё папу.
Война была для Маши абстрактным, страшным словом. Она не помнила взрывов и свиста пуль – они с мамой успели уехать из горящего города. Но она помнила папу. Помнила, как он подбрасывал её высоко-высоко, до потолка, а она визжала от восторга. Помнила, как он шептал ей на ночь сказки, и его голос был таким глухим и надёжным, что под него нельзя было не уснуть. Помнила его крепкие, шершавые ладони, которые могли быть такими нежными.
Его фотография в военной форме стояла на комоде. Маша каждый вечер, ложась спать, говорила ей: «Спокойной ночи, папка. Возвращайся».
Мама почти не улыбалась. Она много работала, а по вечерам вязала для фронта толстые варежки и носки, молча смотрела сводки по телевизору. Иногда, застигнув Машу у окна, она обнимала её и тихо говорила: «Он вернётся, рыбка. Обещал».
И Маша верила. Она верила так сильно, что, казалось, эта вера сама по себе была маяком, который должен был привести папу домой сквозь любой шторм.
Как-то раз, в день, когда по календарю должна была быть осень, а на улице лежал уже первый, хрупкий снежок, Маша сидела на своём посту у окна. Она не просто смотрела – она вслушивалась в пространство. И сквозь привычные звуки – карканье вороны, отдаленный лай собаки – ей почудился другой звук. Не резкий, не громкий, а твёрдый и мерный. Шаги.
Сердце её заколотилось, как птичка в клетке. Она вжалась в стекло, стараясь разглядеть дальше. Из утренней дымки, медленно, словно нехотя отпуская его, проступила фигура. Высокая, худая, в военной форме, с рюкзаком за спиной.
Маша не видела его лица, но она узнала его. Узнала по тому, как он нёс свою усталость – гордо и прямо. Узнала по ритму шагов.
Она не кричала, не бежала. Она соскользнула с подоконника, подошла к двери и стала её молча открывать. Руки плохо слушались, тяжёлая дверь поддалась не сразу.
Мама на кухне замерла с половником в руке, увидев бледное, окаменевшее лицо дочери.
А Маша уже выскочила на крыльцо. Морозный воздух обжёг легкие. Человек подходил всё ближе. Вот он уже у калитки. Он остановился, поднял голову. И она увидела его глаза. Усталые, иссечённые морщинами, но свои – папины глаза. В них была вся война, вся боль, вся тоска по дому.
– Папа, – выдохнула Маша. И это было не слово, а целая вселенная, вместившая в себя все дни ожидания.
Он бросил свой рюкзак на снег, широко раскрыл руки, и она, сорвавшись с места, влетела в его объятия. Он пах ветром, дорогой, табаком и чем-то бесконечно родным. Он поднял её на руки, прижал к себе так крепко, словно боялся, что это сон, и она вот-вот растает. Он не говорил ни слова, просто целовал её спутанные волосы, её щеки, закрытые влажные глаза.
Мама стояла на пороге, обняв косяк, и тихо плакала, но это были слёзы, от которых на душе становится светло и просторно.
В тот вечер папа снова читал ей сказку. Его голос был другим – более глухим, с новыми, грубыми нотами. Но для Маши он был прекраснее любой музыки. Она заснула, сжимая его руку, боясь, что он исчезнет.
Но он не исчез. Он остался.
Он остался, чтобы починить скрипящую ступеньку на крыльце. Остался, чтобы снова качать Машу на качелях, которые он сам когда-то смастерил. Остался, чтобы по вечерам пить чай с мамой и смотреть, как за окном идёт снег – мирный, тихий, не несущий в себе свинца и огня.
Война осталась где-то там, далеко, в фотографиях и тяжёлых снах, которые иногда будили его по ночам. Но каждое утро, просыпаясь, он видел рядом на подушке спящую жену и слышал за дверью легкие шаги дочери. И это было сильнее всех воспоминаний о войне.
Машенька больше не ждала у окна. Потому что её маяк, её опора, её любимый папа был дома. И они больше никогда не расставались.