Глава 2 Где глаза учатся смеяться

Гигант, весь из моргающих зрачков, всё ещё неловко стоит рядом с моим утренним одиночеством. Лодка покачивается — так нежно, будто хочет убаюкать, но я не из тех, кого можно убаюкать простой водой. Моё беспокойство — хищная птица. Её палкой не собьёшь.

— Я вот думаю, — говорю я, поправляя венок, который постоянно норовит съехать набок, — зачем тебе столько глаз? Это в смысле компенсация за отсутствие… всего остального?

Гигант моргает всеми сотнями глаз сразу — так ярко, что туман на мгновение серебрится, будто его ткнули ложкой.

— Это не мои глаза, — вздыхает он. — Мне их дарят.

— Дарят? — я приподнимаю бровь. — Что ж это за милосердные санты-клаусы такие?

Он мнётся. Несколько глаз стыдливо закрываются, другие наоборот глазеют во все стороны, как дети в лавке сладостей.

— Те, кто… не хочет дальше смотреть на мир, — наконец признаётся он.

И вот тут меня пробирает холодок. Такой, что даже платье напрягается — шёлк, конечно, трусливый материал.

— Значит, ты… забираешь зрение? Добровольно? Насильно? Или просто подбираешь заблудившиеся зрачки, как ягоды?

Гигант качает огромной головой.

— Я хранитель. Я ношу их до тех пор, пока их хозяева не передумают. Если передумают.

— И… передумывают? — спрашиваю я тихо, как спрашивают о чуде, которое заранее оплакивают.

— Редко, — признаётся он. — Но бывает. Тогда глаз сам уходит. Возвращается. Как птица в гнездо.

— Птицы, — усмехаюсь я, — ты же их сбиваешь.

Гигант виновато поднимает свой спинномозговой посох. Он дрожит. Нет — именно посох дрожит. Как будто внутри него живёт что-то, что давно хочет сбежать.

— Так получилось, — он вздыхает. — Я иногда не отличаю формы полёта. Мысли, птицы… Понимаешь?

— Слишком хорошо, — хмыкаю я. — Начнём с того, что и мои мысли иногда падают лицом вниз.

Туман вокруг вдруг сдвигается, как будто кто-то огромный делает лёгкий вдох. Из глубины леса — если это вообще лес, а не костяной лабиринт — доносится тихий скрип. Скрип, который ни один нормальный предмет не имеет права издавать. Он слишком… влажный. Сочный.

— Это к нам кто-то идёт? — спрашиваю я с той меланхолической бодростью, в которой обычно скрывается чистый, дистиллированный ужас.

Гигант напрягается. Несколько глаз уплывают по его коже, как рыбы.

— Вроде… да, — говорит он. — Но шагов не слышно.

— А что слышно?

Он моргает.

— Слышно, как кто-то… улыбается.

Чудесно. Вот это прямо то, чего мне не хватало в утреннем свете — чудовище, которое улыбается слишком громко.

Я поправляю венок, сажусь ровнее и говорю самой себе, но вслух:

— Ну что ж. Если это смерть — надеюсь, она хотя бы с чувством юмора. И с хорошим вкусом. А то умирать рядом с забором из берцовых костей — это, честно, так себе декорация.

Гигант шепчет:

— Это не смерть.

— А кто?

Он поднимает один-единственный глаз — тот самый человеческий.

— Тот, кто ищет тебя.

И лодка начинает сама отплывать от берега.