Глава i Машет палкой и забивает птиц

Рассвет ещё только угадывается в тумане — серо-молочный, недоверчивый, как взгляд женщины, проснувшейся слишком рано и слишком честно. Я сижу в маленькой белой лодке, украшенной голубыми цветами, будто их кто-то нарисовал на свежем молоке дрожащей кистью. Платье — лёгкое, почти невесомое, цвета зимнего неба, которое так и не собрало сил стать настоящей синевой. На голове — венок, конечно. Ирония судьбы: корона из засохших полевых цветов для той, что давно перестала чувствовать себя королевой хоть чего-то.

Лодка стоит впритирку к странному забору, выросшему ночью. Забор этот — деревенский, но будто прошедший через бред тяжёлого сна: колья сделаны из берцовых костей, на них — черепа. Птичьи? человеческие? Или те, что не существуют ни в одном анатомическом атласе? Неважно. Важно другое — черепа, кажется, слушают. И ждут.

А ещё — гигант. Он стоит справа, прислонившись к забору, как усталый пастух к своему вечному сумраку. Несколько секций переломаны его весом — виновато, как будто нечаянно. Его кожа — сплетение глаз: больших, маленьких, круглых, продолговатых. Они моргают не в унисон, как оркестр без дирижёра, играющий на костях дождя.

В руках у гиганта — посох. Из спинного мозга, конечно. Кто бы в этом мире выбирал дерево, когда есть сущность чужой храбрости, вытянутая в одну серебристую жилу?

— Ну что же ты, — говорю я ему, качаясь в лодке, — опять машешь своей палкой и сбиваешь птиц?

Он поднимает взгляд — один из сотни, самый человеческий — и будто смущается.

— Они сами летают низко, — объясняет тихо, хрипло. — Я не всегда отличаю их от мыслей.

Я смеюсь. Глухо. Горько. Как смеются женщины, которые уже тысячу раз победили собственную слабость и тысячу раз от неё пали.

— Мысли, говоришь? А я вот давно жду, когда хоть одна из моих взлетит.

Первая полоска солнца прорывает туман — мягкая, как забытое обещание. Черепа на заборе тихо звенят, будто в них кто-то дунул весенним ветром. Лодка чуть дрожит. Цветы на её бортах синеют глубже, будто им тоже стыдно за мою меланхолию.

Гигант наклоняется ко мне — осторожно, как ребёнок, боящийся, что испортит любимую игрушку.

— Хочешь, — предлагает он, — я подниму одну мысль за тебя?

И тут я чувствую то странное, стылое, взволнованное счастье, которое всегда приходит слишком рано и слишком резко — как рассвет, ворвавшийся в туман:

— Нет. Не надо. Я всё ещё верю, что справлюсь сама. Хоть однажды.

И солнце, как понимающая подруга, тихо касается моего плеча — согревая, но не утешая.

Потому что утешать меня — занятие неблагодарное. А вот жить — всё ещё чудо.