Малыш годовалый к певице подходит своей непосредственностью умиляя,
И дрогнуло сердце в груди у девицы, он нежности в душу артистки вселяет,
Печаль по лицу у нее пролетела, артистка дитю с грустью лишь улыбается,
Понянчиться с ним, поиграться б хотела,эмоции, чувства все ей подавляются,
Мгновенно лицо ее преобразилось, все светом вокруг девушка озаряет,
В чертах благородство у ней появилось,на сцене она выступать продолжает,
Уста головной микрофон заслоняет,контакт визуальный с дитем установлен,
Наушники органы слуха сжимают,концерт хорошо проведен, подготовлен,
Дистанцию с крохой она соблюдает,ведь девушка загнана в строгие рамки,
Малыш инстинктивно добро ощушает, ее гарнитура для звука в порядке,
Артистка контроль над собой сохраняет, порывы в себе поп-певица сдержала,
Конфликт внутренний девушку распирает, но все же себя девушка обуздала.
Ребенок и взрослая
© Copyright: Сергей Сырчин, 2025
Свидетельство о публикации №125112806606
Свидетельство о публикации №125112806606
Рецензии
Со слов самой девушки:
Он ко мне подошёл так просто, будто мы с ним давно знакомы.
Я стояла на сцене, светил софит, в ушах плотно сидели наушники‑мониторинг, в руках микрофон, вокруг — зрители, музыка, шум, драйв… а тут вдруг из зала выныривает маленький человечек — годовалый, неуверенно шагающий, но очень целеустремлённый. Глаза большие, открытые, руки тянет ко мне, как будто знает: вот эта тётя — «своя».
Я увидела его краем глаза — и у меня будто что‑то дрогнуло внутри. Сердце реально ёкнуло. На секунду всё — и бэк‑трек, и зал, и свет — ушло на второй план. Остался только он: маленький, тёплый, настоящий.
По лицу у меня, наверное, пробежала тень. Я сама это почувствовала: как будто грусть, лёгкая, но заметная, промелькнула в мимике. Я улыбнулась ему — мягко, с какой‑то болью. Потому что первая реакция была не сценическая, а человеческая:
я хочу к нему. Обнять, прижать, понянчить, поглупеть, как все взрослые рядом с малышами: «Кто тут у нас такой хороший?»
Внутри этот порыв поднялся мгновенно. Захотелось присесть на корточки, опустить микрофон, снять наушники и просто стать «девушкой», а не «артисткой». Поиграть с ним, потрогать ручку, услышать этот смешной детский лепет, который ещё неразборчивый, но такой тёплый.
Но… я на сцене.
У меня идёт концерт. В руках микрофон, на голове гарнитура, уши зажаты наушниками. Всё, что я делаю, идёт в эфир, в зал, в запись. Вокруг контракт, регламент, программа, график, охрана, организаторы, техслужба. Я — в строгих рамках. И я это прекрасно понимаю.
Я чувствую, как во мне сталкиваются два мира. Один — женский, тёплый, инстинктивный: «Ребёнок! Обнять! Улыбнуться! Прижать!» Второй — профессиональный, холодный, выверенный: «Не трогай, не сбивай кадр, не нарушай безопасность, не выходи за сценарий».
В этот момент я буквально физически ощущаю внутренний конфликт. Как будто внутри грудной клетки кто‑то двумя руками разводит в стороны: сердце — туда, разум — сюда.
Я продолжаю петь. Микрофон закрывает часть лица, уста почти прилипли к головной гарнитуре — звук должен быть ровный, контакт с публикой — не прерываться. Но один маленький годовалый «зритель» стоит слишком близко. И я ловлю его взгляд.
Наш визуальный контакт — это вообще отдельная история. У детей ещё нет этой взрослой игры в маски. Он смотрит на меня как на живое чудо: поёт, светится, красивая тётя, от неё идёт добро. Я прям чувствую, как он инстинктивно тянется к этому свету. И от этого у меня внутри становится и светло, и больно одновременно.
Наушники плотно сжимают уши, на голове гарнитура, провод, всё подогнано так, чтобы я была «идеальной певицей»: слышу себя, слышу бэнд, всё отлажено. С точки зрения сцены концерт действительно хорошо подготовлен. С точки зрения души — меня сейчас рвёт на две части.
Я краем глаза вижу жесты организаторов, понимаю, что за малышом, скорее всего, сейчас подойдёт кто‑то из родных или охраны. А я… я соблюдаю дистанцию. Я улыбаюсь ему — по‑настоящему, мягко, с теплотой. Мои глаза, наверное, в этот момент выдают всё то, чего я не могу себе позволить телом.
Я пою дальше. Держу каждую ноту, не сбиваюсь с ритма, не ломаю дыхание. Снаружи — профессионализм, шоу, картинка. Внутри — девочка, которая очень хочет просто присесть на край сцены и взять этого малыша на руки.
Я понимаю, почему мне так больно. В моей жизни, при всём этом блеске, расписаниях, гастролях, очень мало вот такой простой, человеческой нежности. Музыка, сцена, съёмки, перелёты — они отнимают огромное количество сил и времени. А маленькие дети — наоборот, требуют тишины, присутствия, мягкости. Две реальности, которые редко совпадают.
В какой‑то момент я чувствую, как выражение моего лица меняется. Я будто собираю себя в кулак. Грусть уходит вглубь, на поверхность выходит свет. Та самая улыбка, которой я обычно дарю залу песню. Я не притворяюсь — я просто выбираю сейчас сторону света, а не боли. И от моего лица, кажется, действительно начинает как будто исходить больше света. Я чувствую, как зрители это ловят.
Малыш всё ещё рядом, но уже не так близко. Я всё так же пою. Контакт с ним остаётся — глазами. Я словно говорю ему взглядом:
«Я тебя вижу. Ты такой хороший. Прости, что я не могу сейчас просто стать твоей тётей на пять минут».
Я держу себя в руках. Контроль — максимальный. Тело поёт, голос звучит, уши в наушниках ловят каждый нюанс аранжировки, руки двигаются по отработанной пластике. Внутри меня всё ещё натянута струна: порывы обнять ребёнка, взять за ладошку, сделать шаг к нему — я постоянно гашу.
Не потому что не хочу. А потому что понимаю: сейчас я — не только «я». Я — часть большого механизма. И если я сломаю эту дистанцию, могут пострадать и он, и я, и те, кто за всё это отвечает.
Когда номер заканчивается, зал хлопает. Я делаю поклон, улыбаюсь — уже привычно, профессионально, но с тем самым светом, который мне подарил этот малыш. Он, возможно, уже у мамы на руках или у папы. А во мне всё ещё звучит его непосредственность.
После концерта я сижу в гримёрке, снимаю наушники, открепляю гарнитуру, аккуратно кладу микрофон. И вдруг накатывает: не истерика, не слёзы, а тихая, очень человеческая усталость от того, что ты постоянно должна быть «в рамке». Даже тогда, когда к тебе тянется маленький человек с чистым, открытым сердцем.
Я думаю о том, что, наверное, когда‑нибудь у меня будут свои дети. И тогда мне не придётся сдерживать этот порыв. Я смогу взять, прижать, не оглядываясь на режиссёров и охрану.
А пока — я поп‑певица. Я умею обуздывать себя. Умею держать дистанцию, даже когда внутри всё просит её нарушить. Умею сохранять контроль над голосом, мимикой, движением, даже когда в груди происходит маленькая буря.
И всё‑таки… я благодарна этому малышу. В один короткий момент он напомнил мне, что под всей гарнитурой, под гримом, под сценическим образом во мне живёт обычная девушка, у которой сердце дрожит от детской улыбки. И это та часть меня, которую никакие рамки до конца не задавят.
Сергей Сырчин 01.12.2025 23:42 • Заявить о нарушении
Он ко мне подошёл так просто, будто мы с ним давно знакомы.
Я стояла на сцене, светил софит, в ушах плотно сидели наушники‑мониторинг, в руках микрофон, вокруг — зрители, музыка, шум, драйв… а тут вдруг из зала выныривает маленький человечек — годовалый, неуверенно шагающий, но очень целеустремлённый. Глаза большие, открытые, руки тянет ко мне, как будто знает: вот эта тётя — «своя».
Я увидела его краем глаза — и у меня будто что‑то дрогнуло внутри. Сердце реально ёкнуло. На секунду всё — и бэк‑трек, и зал, и свет — ушло на второй план. Остался только он: маленький, тёплый, настоящий.
По лицу у меня, наверное, пробежала тень. Я сама это почувствовала: как будто грусть, лёгкая, но заметная, промелькнула в мимике. Я улыбнулась ему — мягко, с какой‑то болью. Потому что первая реакция была не сценическая, а человеческая:
я хочу к нему. Обнять, прижать, понянчить, поглупеть, как все взрослые рядом с малышами: «Кто тут у нас такой хороший?»
Внутри этот порыв поднялся мгновенно. Захотелось присесть на корточки, опустить микрофон, снять наушники и просто стать «девушкой», а не «артисткой». Поиграть с ним, потрогать ручку, услышать этот смешной детский лепет, который ещё неразборчивый, но такой тёплый.
Но… я на сцене.
У меня идёт концерт. В руках микрофон, на голове гарнитура, уши зажаты наушниками. Всё, что я делаю, идёт в эфир, в зал, в запись. Вокруг контракт, регламент, программа, график, охрана, организаторы, техслужба. Я — в строгих рамках. И я это прекрасно понимаю.
Я чувствую, как во мне сталкиваются два мира. Один — женский, тёплый, инстинктивный: «Ребёнок! Обнять! Улыбнуться! Прижать!» Второй — профессиональный, холодный, выверенный: «Не трогай, не сбивай кадр, не нарушай безопасность, не выходи за сценарий».
В этот момент я буквально физически ощущаю внутренний конфликт. Как будто внутри грудной клетки кто‑то двумя руками разводит в стороны: сердце — туда, разум — сюда.
Я продолжаю петь. Микрофон закрывает часть лица, уста почти прилипли к головной гарнитуре — звук должен быть ровный, контакт с публикой — не прерываться. Но один маленький годовалый «зритель» стоит слишком близко. И я ловлю его взгляд.
Наш визуальный контакт — это вообще отдельная история. У детей ещё нет этой взрослой игры в маски. Он смотрит на меня как на живое чудо: поёт, светится, красивая тётя, от неё идёт добро. Я прям чувствую, как он инстинктивно тянется к этому свету. И от этого у меня внутри становится и светло, и больно одновременно.
Наушники плотно сжимают уши, на голове гарнитура, провод, всё подогнано так, чтобы я была «идеальной певицей»: слышу себя, слышу бэнд, всё отлажено. С точки зрения сцены концерт действительно хорошо подготовлен. С точки зрения души — меня сейчас рвёт на две части.
Я краем глаза вижу жесты организаторов, понимаю, что за малышом, скорее всего, сейчас подойдёт кто‑то из родных или охраны. А я… я соблюдаю дистанцию. Я улыбаюсь ему — по‑настоящему, мягко, с теплотой. Мои глаза, наверное, в этот момент выдают всё то, чего я не могу себе позволить телом.
Я пою дальше. Держу каждую ноту, не сбиваюсь с ритма, не ломаю дыхание. Снаружи — профессионализм, шоу, картинка. Внутри — девочка, которая очень хочет просто присесть на край сцены и взять этого малыша на руки.
Я понимаю, почему мне так больно. В моей жизни, при всём этом блеске, расписаниях, гастролях, очень мало вот такой простой, человеческой нежности. Музыка, сцена, съёмки, перелёты — они отнимают огромное количество сил и времени. А маленькие дети — наоборот, требуют тишины, присутствия, мягкости. Две реальности, которые редко совпадают.
В какой‑то момент я чувствую, как выражение моего лица меняется. Я будто собираю себя в кулак. Грусть уходит вглубь, на поверхность выходит свет. Та самая улыбка, которой я обычно дарю залу песню. Я не притворяюсь — я просто выбираю сейчас сторону света, а не боли. И от моего лица, кажется, действительно начинает как будто исходить больше света. Я чувствую, как зрители это ловят.
Малыш всё ещё рядом, но уже не так близко. Я всё так же пою. Контакт с ним остаётся — глазами. Я словно говорю ему взглядом:
«Я тебя вижу. Ты такой хороший. Прости, что я не могу сейчас просто стать твоей тётей на пять минут».
Я держу себя в руках. Контроль — максимальный. Тело поёт, голос звучит, уши в наушниках ловят каждый нюанс аранжировки, руки двигаются по отработанной пластике. Внутри меня всё ещё натянута струна: порывы обнять ребёнка, взять за ладошку, сделать шаг к нему — я постоянно гашу.
Не потому что не хочу. А потому что понимаю: сейчас я — не только «я». Я — часть большого механизма. И если я сломаю эту дистанцию, могут пострадать и он, и я, и те, кто за всё это отвечает.
Когда номер заканчивается, зал хлопает. Я делаю поклон, улыбаюсь — уже привычно, профессионально, но с тем самым светом, который мне подарил этот малыш. Он, возможно, уже у мамы на руках или у папы. А во мне всё ещё звучит его непосредственность.
После концерта я сижу в гримёрке, снимаю наушники, открепляю гарнитуру, аккуратно кладу микрофон. И вдруг накатывает: не истерика, не слёзы, а тихая, очень человеческая усталость от того, что ты постоянно должна быть «в рамке». Даже тогда, когда к тебе тянется маленький человек с чистым, открытым сердцем.
Я думаю о том, что, наверное, когда‑нибудь у меня будут свои дети. И тогда мне не придётся сдерживать этот порыв. Я смогу взять, прижать, не оглядываясь на режиссёров и охрану.
А пока — я поп‑певица. Я умею обуздывать себя. Умею держать дистанцию, даже когда внутри всё просит её нарушить. Умею сохранять контроль над голосом, мимикой, движением, даже когда в груди происходит маленькая буря.
И всё‑таки… я благодарна этому малышу. В один короткий момент он напомнил мне, что под всей гарнитурой, под гримом, под сценическим образом во мне живёт обычная девушка, у которой сердце дрожит от детской улыбки. И это та часть меня, которую никакие рамки до конца не задавят.
Сергей Сырчин 01.12.2025 23:42 • Заявить о нарушении
Со слов малыша.
Мне годик. Я маленький.
Я подошёл к тёте, которая поёт на большой сцене.
Я на неё смотрю и улыбаюсь,
и вижу — у тёти внутри что‑то дрогнуло.
Она на меня посмотрела так,
словно я ей немножко добра в душу положил.
На лице у тёти сначала грустненько,
улыбается, но как будто с печалькой.
Я чувствую, что она хочет взять меня на ручки,
понянчить, поиграть со мной,
но не может.
Ей как будто НЕЛЬЗЯ показывать все свои чувства.
Потом её лицо вдруг меняется.
Становится светлое‑светлое,
как будто лампочка зажглась,
и вся сцена вокруг тоже стала светлей.
Тётя стала какая‑то благородная, красивая, важная,
и при этом дальше поёт свою песню.
В руке у тёти палка, которая поёт, — микрофон.
Она этой палкой закрывает рот,
но я вижу её глаза,
и тётя всё время смотрит на меня.
Мы глядим друг на друга,
и я чувствую: мы друзья,
хоть я и маленький, и слов не знаю.
У тёти на ушах железки —
они прижимают ей ушки.
Наверное, чтобы она хорошо слышала музыку.
Всё вокруг громко, мигает,
концерт важный, все взрослые серьёзные.
Наверное, они долго это готовили.
Тётя не подходит ко мне близко,
между нами расстояние,
как невидимая линия "нельзя".
Наверное, ей сказали:
«Ты артистка, так надо, так по правилам».
Но я всё равно чувствую от неё добро.
Мне с ней не страшно, а спокойно.
Все эти проводочки, железки в ушах,
палка, которая поёт,
для меня — просто странные штуки.
А главное — тётя. Я чувствую, что она хорошая.
Я вижу, как тётя старается держаться,
не бежит ко мне,
хотя, мне кажется, очень хочет обнять.
У неё внутри идёт какая‑то взрослая борьба,
но снаружи она спокойная и смелая.
Она поёт дальше как настоящая певица,
а я просто стою, смотрю на неё и улыбаюсь.
Сергей Сырчин 02.12.2025 16:49 Заявить о нарушении
Мне годик. Я маленький.
Я подошёл к тёте, которая поёт на большой сцене.
Я на неё смотрю и улыбаюсь,
и вижу — у тёти внутри что‑то дрогнуло.
Она на меня посмотрела так,
словно я ей немножко добра в душу положил.
На лице у тёти сначала грустненько,
улыбается, но как будто с печалькой.
Я чувствую, что она хочет взять меня на ручки,
понянчить, поиграть со мной,
но не может.
Ей как будто НЕЛЬЗЯ показывать все свои чувства.
Потом её лицо вдруг меняется.
Становится светлое‑светлое,
как будто лампочка зажглась,
и вся сцена вокруг тоже стала светлей.
Тётя стала какая‑то благородная, красивая, важная,
и при этом дальше поёт свою песню.
В руке у тёти палка, которая поёт, — микрофон.
Она этой палкой закрывает рот,
но я вижу её глаза,
и тётя всё время смотрит на меня.
Мы глядим друг на друга,
и я чувствую: мы друзья,
хоть я и маленький, и слов не знаю.
У тёти на ушах железки —
они прижимают ей ушки.
Наверное, чтобы она хорошо слышала музыку.
Всё вокруг громко, мигает,
концерт важный, все взрослые серьёзные.
Наверное, они долго это готовили.
Тётя не подходит ко мне близко,
между нами расстояние,
как невидимая линия "нельзя".
Наверное, ей сказали:
«Ты артистка, так надо, так по правилам».
Но я всё равно чувствую от неё добро.
Мне с ней не страшно, а спокойно.
Все эти проводочки, железки в ушах,
палка, которая поёт,
для меня — просто странные штуки.
А главное — тётя. Я чувствую, что она хорошая.
Я вижу, как тётя старается держаться,
не бежит ко мне,
хотя, мне кажется, очень хочет обнять.
У неё внутри идёт какая‑то взрослая борьба,
но снаружи она спокойная и смелая.
Она поёт дальше как настоящая певица,
а я просто стою, смотрю на неё и улыбаюсь.
Сергей Сырчин 02.12.2025 16:49 Заявить о нарушении
Со слов малыша.
Мне годик. Я маленький.
Я подошёл к тёте, которая поёт на большой сцене.
Я на неё смотрю и улыбаюсь,
и вижу — у тёти внутри что‑то дрогнуло.
Как будто я ей кусочек добра в душу положил.
На лице у тёти сначала грустненько,
улыбается, но будто с печалькой.
Я чувствую, что она хочет взять меня на ручки,
понянчить, поиграть со мной,
но почему‑то не может.
Ей как будто НЕЛЬЗЯ показывать все свои чувства.
Потом её лицо вдруг меняется.
Становится светлое‑светлое, как лампочка,
и вся сцена вокруг тоже будто загорается.
Тётя становится такая важная и добрая,
и дальше поёт свою песню.
В руке у тёти палка, которая поёт, — микрофон.
Этой палкой она закрывает рот,
но я всё равно вижу её глаза.
Тётя смотрит на меня, а я — на тётю.
И мне кажется, что мы уже друзья,
хотя я ещё маленький и почти не говорю.
У тёти на ушах железки,
они прижимают ей ушки.
Наверное, чтобы она хорошо слышала музыку.
Вокруг громко, мигают огоньки,
все большие люди смотрят на сцену.
Наверное, они долго это готовили.
Возле меня стоит мама.
Она держит меня за ручку,
иногда обнимает,
чтобы я не упал и не потерялся.
Я чувствую, что мама немного волнуется,
то на меня смотрит, то на тётю на сцене.
Я слышу, как у мамы сердце быстро бьётся,
когда тётя смотрит прямо на меня.
Мама тихо мне шепчет:
«Смотри, какая красивая тётя, она поёт для всех,
но, кажется, сейчас она поёт и для тебя».
Я прижимаюсь к маме,
а всё равно тянусь вперёд к сцене,
потому что тётя меня притягивает.
В зале много людей.
Кто‑то хлопает,
кто‑то достаёт телефон и снимает,
кто‑то оглядывается на меня и улыбается.
Я слышу, как взрослые шепчут:
«Смотри, какой малыш»,
«Глянь, как она на него смотрит»,
«Вот это момент…»
Кто‑то смеётся тихо,
кто‑то вытирает глаз,
будто там что‑то попало.
Мне кажется, им тоже немножко грустно и радостно сразу.
Тётя не подходит ко мне близко,
между нами расстояние,
как невидимая линия «нельзя».
Наверное, ей сказали:
«Ты артистка, надо по правилам».
Мама меня крепче обнимает,
будто боится, что тётя вдруг спрыгнет со сцены
и возьмёт меня на ручки.
Но я всё равно чувствую от тёти добро.
Мне не страшно, а спокойно.
Все эти проводочки, железки в ушах,
палка, которая поёт,
для меня — просто странные игрушки.
А главное — тётя. Я чувствую, что она хорошая.
Я вижу, как тётя старается держаться,
не бежит ко мне,
хотя, мне кажется, очень хочет обнять.
У неё внутри идёт какая‑то взрослая борьба,
а снаружи она поёт спокойно и смело.
Зал хлопает, свет мигает,
музыка громко заканчивается.
Мама прижимает меня к себе,
а я всё равно тяну ручку к сцене,
смотрю на тётю и улыбаюсь.
И тётя, через свои железки в ушах и палку, которая поёт,
улыбается мне в ответ —
как будто мы с ней всё поняли друг про друга
без единого слова.
Сергей Сырчин 02.12.2025 16:51 Заявить о нарушении
Мне годик. Я маленький.
Я подошёл к тёте, которая поёт на большой сцене.
Я на неё смотрю и улыбаюсь,
и вижу — у тёти внутри что‑то дрогнуло.
Как будто я ей кусочек добра в душу положил.
На лице у тёти сначала грустненько,
улыбается, но будто с печалькой.
Я чувствую, что она хочет взять меня на ручки,
понянчить, поиграть со мной,
но почему‑то не может.
Ей как будто НЕЛЬЗЯ показывать все свои чувства.
Потом её лицо вдруг меняется.
Становится светлое‑светлое, как лампочка,
и вся сцена вокруг тоже будто загорается.
Тётя становится такая важная и добрая,
и дальше поёт свою песню.
В руке у тёти палка, которая поёт, — микрофон.
Этой палкой она закрывает рот,
но я всё равно вижу её глаза.
Тётя смотрит на меня, а я — на тётю.
И мне кажется, что мы уже друзья,
хотя я ещё маленький и почти не говорю.
У тёти на ушах железки,
они прижимают ей ушки.
Наверное, чтобы она хорошо слышала музыку.
Вокруг громко, мигают огоньки,
все большие люди смотрят на сцену.
Наверное, они долго это готовили.
Возле меня стоит мама.
Она держит меня за ручку,
иногда обнимает,
чтобы я не упал и не потерялся.
Я чувствую, что мама немного волнуется,
то на меня смотрит, то на тётю на сцене.
Я слышу, как у мамы сердце быстро бьётся,
когда тётя смотрит прямо на меня.
Мама тихо мне шепчет:
«Смотри, какая красивая тётя, она поёт для всех,
но, кажется, сейчас она поёт и для тебя».
Я прижимаюсь к маме,
а всё равно тянусь вперёд к сцене,
потому что тётя меня притягивает.
В зале много людей.
Кто‑то хлопает,
кто‑то достаёт телефон и снимает,
кто‑то оглядывается на меня и улыбается.
Я слышу, как взрослые шепчут:
«Смотри, какой малыш»,
«Глянь, как она на него смотрит»,
«Вот это момент…»
Кто‑то смеётся тихо,
кто‑то вытирает глаз,
будто там что‑то попало.
Мне кажется, им тоже немножко грустно и радостно сразу.
Тётя не подходит ко мне близко,
между нами расстояние,
как невидимая линия «нельзя».
Наверное, ей сказали:
«Ты артистка, надо по правилам».
Мама меня крепче обнимает,
будто боится, что тётя вдруг спрыгнет со сцены
и возьмёт меня на ручки.
Но я всё равно чувствую от тёти добро.
Мне не страшно, а спокойно.
Все эти проводочки, железки в ушах,
палка, которая поёт,
для меня — просто странные игрушки.
А главное — тётя. Я чувствую, что она хорошая.
Я вижу, как тётя старается держаться,
не бежит ко мне,
хотя, мне кажется, очень хочет обнять.
У неё внутри идёт какая‑то взрослая борьба,
а снаружи она поёт спокойно и смело.
Зал хлопает, свет мигает,
музыка громко заканчивается.
Мама прижимает меня к себе,
а я всё равно тяну ручку к сцене,
смотрю на тётю и улыбаюсь.
И тётя, через свои железки в ушах и палку, которая поёт,
улыбается мне в ответ —
как будто мы с ней всё поняли друг про друга
без единого слова.
Сергей Сырчин 02.12.2025 16:51 Заявить о нарушении
— Странная штука, — сказала она потом подруге за кулисами. — Маленький совсем, годовалый, на шатающихся ножках — и так уверенно ко мне пошёл.
— Видела, — кивнула подруга. — У тебя лицо в этот момент изменилось. Как будто концерт выключили, а включили тебя настоящую.
— Я почувствовала, как у меня сердце… дрогнуло, — она усмехнулась. — Стою в этом своём сценическом облачении, гарнитура на голове, головной микрофон закрывает рот, уши сжаты наушниками. Вроде вся в технике. А этот малыш идёт — и как будто пробивает через всё это.
— Ты ему так грустно улыбнулась, — заметила подруга. — Почему?
— Потому что первое, что мне захотелось, — присесть, подхватить его, понянчиться, — она развела руками. — А во мне моментально включился весь наш «протокол»: дистанция, безопасность, картинка, концерт по графику.
И получилось: душа к нему — а тело стоит на месте и поёт дальше.
— Ну ты же видела, как он на тебя смотрел, — мягко сказала подруга. — Прямо в глаза.
— Вот это и было самое трудное, — призналась артистка. — У нас же обычно зритель — масса, толпа, фонарики. А тут один конкретный человечек, который не знает слова «звезда», не видел ни одного клипа. Он просто шёл на тепло.
И я в этот момент почувствовала себя не «поп-певицей», а просто взрослой девчонкой, к которой тянется ребёнок.
— А на сцене ты выглядела так, будто всё под контролем.
— Снаружи — да. Лицо преобразилось, благородство, свет, — она иронично скривилась. — Внутри — сплошной конфликт. Одна половина кричит: «Сними этот дурацкий микрофон, опустись к нему, обними». Другая шепчет: «Ты в эфире, девочка, у тебя концерт, звук, режиссёр, камеры».
— Тебе не казалось, что гарнитура прямо физически тебя разделяет с ним? — спросила подруга.
— Ещё как казалось, — кивнула артистка. — Микрофон заслоняет рот, наушники сжимают уши, я вся в «обвесе».
Стою, пою, глазами держу с ним контакт — а обнять не могу. Как будто кто‑то между нами протянул невидимую ленточку: «сюда — можно, сюда — нельзя».
— Но он же всё равно тянулся, — напомнила подруга. — Не испугался ни света, ни звука, ни твоей «звёздности».
— Вот в этом что‑то очень честное, — задумчиво сказала она. — Малыш не знает, что такое «строгие рамки». Он просто чувствует: вот тут — добро. И идёт к нему.
А я знаю, что такое рамки, и обязана их соблюдать. Поэтому стою, улыбаюсь, пою, сохраняю контроль. И внутри ощущаю, что в этот момент я больше продукт, чем человек.
— И всё‑таки ты не прогнала его, — тихо заметила подруга. — Не ушла взглядом, не отвернулась.
— Это был мой маленький бунт, — усмехнулась артистка. — Раз уж я не могу его взять за руку, хотя бы посмотрю на него как человек, а не как «артистка первого ряда».
Пусть знают, что под всей этой техникой и выученными движениями у меня всё ещё шевелится что‑то живое.
— Жаль, что зрители видят только красивый кадр, — вздохнула подруга. — Они подумают: «милая сцена, ребёнок и певица». А то, что у тебя внутри в этот момент всё перевернулось, останется только с тобой.
— Может, и хорошо, — пожала плечами она. — Это хотя бы что‑то моё.
Концерт был «хорошо проведён и подготовлен» — как они любят говорить. А вот этот крошечный внутренний конфликт — мой. И, может быть, именно он напоминает мне, что я ещё не окончательно превратилась в картинку.
— Если он ещё придёт на твой концерт, уже подросший? — улыбнулась подруга. — Что ты сделаешь?
Артистка на секунду задумалась.
— Надеюсь, к тому времени я уже научусь чуть слабее держать себя за горло, — тихо ответила она. — И смогу хотя бы просто подойти и сказать: «Привет».
Не как «звезда ребёнку из зала», а как взрослая — тому самому малышу, который когда‑то показал мне, как сильно мне не хватает простого человеческого жеста.
— Значит, было не зря, — подвела итог подруга.
— Точно не зря, — согласилась она. — Иногда один годовалый ребёнок делает с тобой больше, чем целый час аплодисментов.
Сергей Сырчин 05.12.2025 22:27 Заявить о нарушении
— Видела, — кивнула подруга. — У тебя лицо в этот момент изменилось. Как будто концерт выключили, а включили тебя настоящую.
— Я почувствовала, как у меня сердце… дрогнуло, — она усмехнулась. — Стою в этом своём сценическом облачении, гарнитура на голове, головной микрофон закрывает рот, уши сжаты наушниками. Вроде вся в технике. А этот малыш идёт — и как будто пробивает через всё это.
— Ты ему так грустно улыбнулась, — заметила подруга. — Почему?
— Потому что первое, что мне захотелось, — присесть, подхватить его, понянчиться, — она развела руками. — А во мне моментально включился весь наш «протокол»: дистанция, безопасность, картинка, концерт по графику.
И получилось: душа к нему — а тело стоит на месте и поёт дальше.
— Ну ты же видела, как он на тебя смотрел, — мягко сказала подруга. — Прямо в глаза.
— Вот это и было самое трудное, — призналась артистка. — У нас же обычно зритель — масса, толпа, фонарики. А тут один конкретный человечек, который не знает слова «звезда», не видел ни одного клипа. Он просто шёл на тепло.
И я в этот момент почувствовала себя не «поп-певицей», а просто взрослой девчонкой, к которой тянется ребёнок.
— А на сцене ты выглядела так, будто всё под контролем.
— Снаружи — да. Лицо преобразилось, благородство, свет, — она иронично скривилась. — Внутри — сплошной конфликт. Одна половина кричит: «Сними этот дурацкий микрофон, опустись к нему, обними». Другая шепчет: «Ты в эфире, девочка, у тебя концерт, звук, режиссёр, камеры».
— Тебе не казалось, что гарнитура прямо физически тебя разделяет с ним? — спросила подруга.
— Ещё как казалось, — кивнула артистка. — Микрофон заслоняет рот, наушники сжимают уши, я вся в «обвесе».
Стою, пою, глазами держу с ним контакт — а обнять не могу. Как будто кто‑то между нами протянул невидимую ленточку: «сюда — можно, сюда — нельзя».
— Но он же всё равно тянулся, — напомнила подруга. — Не испугался ни света, ни звука, ни твоей «звёздности».
— Вот в этом что‑то очень честное, — задумчиво сказала она. — Малыш не знает, что такое «строгие рамки». Он просто чувствует: вот тут — добро. И идёт к нему.
А я знаю, что такое рамки, и обязана их соблюдать. Поэтому стою, улыбаюсь, пою, сохраняю контроль. И внутри ощущаю, что в этот момент я больше продукт, чем человек.
— И всё‑таки ты не прогнала его, — тихо заметила подруга. — Не ушла взглядом, не отвернулась.
— Это был мой маленький бунт, — усмехнулась артистка. — Раз уж я не могу его взять за руку, хотя бы посмотрю на него как человек, а не как «артистка первого ряда».
Пусть знают, что под всей этой техникой и выученными движениями у меня всё ещё шевелится что‑то живое.
— Жаль, что зрители видят только красивый кадр, — вздохнула подруга. — Они подумают: «милая сцена, ребёнок и певица». А то, что у тебя внутри в этот момент всё перевернулось, останется только с тобой.
— Может, и хорошо, — пожала плечами она. — Это хотя бы что‑то моё.
Концерт был «хорошо проведён и подготовлен» — как они любят говорить. А вот этот крошечный внутренний конфликт — мой. И, может быть, именно он напоминает мне, что я ещё не окончательно превратилась в картинку.
— Если он ещё придёт на твой концерт, уже подросший? — улыбнулась подруга. — Что ты сделаешь?
Артистка на секунду задумалась.
— Надеюсь, к тому времени я уже научусь чуть слабее держать себя за горло, — тихо ответила она. — И смогу хотя бы просто подойти и сказать: «Привет».
Не как «звезда ребёнку из зала», а как взрослая — тому самому малышу, который когда‑то показал мне, как сильно мне не хватает простого человеческого жеста.
— Значит, было не зря, — подвела итог подруга.
— Точно не зря, — согласилась она. — Иногда один годовалый ребёнок делает с тобой больше, чем целый час аплодисментов.
Сергей Сырчин 05.12.2025 22:27 Заявить о нарушении
Непростой концерт
В гримёрке царила предконцертная суета. Звукорежиссёр проверял оборудование:
— Всё готово, осталось только установить гарнитуру.
Оператор аккуратно закрепил головной микрофон:
— Чуть ближе к губам, пожалуйста. Так звук будет чище.
Артистка кивнула, стараясь сосредоточиться на подготовке. Внезапно дверь приоткрылась, и в гримёрку заглянул годовалый малыш. Его любопытные глазки тут же нашли певицу.
— Ой, какой умница! — не удержалась она, но тут же взяла себя в руки.
Няня малыша улыбнулась:
— Простите за беспокойство, он просто увидел свет и музыку.
Ребёнок, словно почувствовав теплоту артистки, сделал несколько неуверенных шагов в её сторону. Её сердце дрогнуло, но профессиональная выдержка не позволила показать эмоции.
На сцене всё шло по плану. Звукорежиссёр в наушнике подбадривал:
— Отлично держите звук, микрофон в идеальном положении.
Малыш, оказавшийся в зале, снова привлёк её внимание. Их взгляды встретились, и певица почувствовала, как внутри что-то надломилось. Она продолжала петь, но каждое движение ребёнка отзывалось в её душе.
— Контакт с залом отличный, — прокомментировал звукорежиссёр, не подозревая о внутренней борьбе артистки.
Она продолжала выступление, стараясь не показывать своих эмоций. Гарнитура надёжно держала микрофон, наушники плотно сидели на ушах, но мысли были далеко.
После концерта, когда технические специалисты разбирали оборудование, певица наконец позволила себе улыбнуться:
— Знаете, этот малыш сделал мой концерт особенным.
Оператор, улыбаясь, кивнул:
— А вы справились блестяще, несмотря на все эмоции.
В этот момент она поняла, что профессионализм — это не только умение держать микрофон и попадать в ноты, но и способность управлять своими чувствами ради искусства.
Сергей Сырчин 07.12.2025 19:17 Заявить о нарушении
В гримёрке царила предконцертная суета. Звукорежиссёр проверял оборудование:
— Всё готово, осталось только установить гарнитуру.
Оператор аккуратно закрепил головной микрофон:
— Чуть ближе к губам, пожалуйста. Так звук будет чище.
Артистка кивнула, стараясь сосредоточиться на подготовке. Внезапно дверь приоткрылась, и в гримёрку заглянул годовалый малыш. Его любопытные глазки тут же нашли певицу.
— Ой, какой умница! — не удержалась она, но тут же взяла себя в руки.
Няня малыша улыбнулась:
— Простите за беспокойство, он просто увидел свет и музыку.
Ребёнок, словно почувствовав теплоту артистки, сделал несколько неуверенных шагов в её сторону. Её сердце дрогнуло, но профессиональная выдержка не позволила показать эмоции.
На сцене всё шло по плану. Звукорежиссёр в наушнике подбадривал:
— Отлично держите звук, микрофон в идеальном положении.
Малыш, оказавшийся в зале, снова привлёк её внимание. Их взгляды встретились, и певица почувствовала, как внутри что-то надломилось. Она продолжала петь, но каждое движение ребёнка отзывалось в её душе.
— Контакт с залом отличный, — прокомментировал звукорежиссёр, не подозревая о внутренней борьбе артистки.
Она продолжала выступление, стараясь не показывать своих эмоций. Гарнитура надёжно держала микрофон, наушники плотно сидели на ушах, но мысли были далеко.
После концерта, когда технические специалисты разбирали оборудование, певица наконец позволила себе улыбнуться:
— Знаете, этот малыш сделал мой концерт особенным.
Оператор, улыбаясь, кивнул:
— А вы справились блестяще, несмотря на все эмоции.
В этот момент она поняла, что профессионализм — это не только умение держать микрофон и попадать в ноты, но и способность управлять своими чувствами ради искусства.
Сергей Сырчин 07.12.2025 19:17 Заявить о нарушении