Сладкая вата

Артём как обычно выступает в цирке. Под куполом носятся акробаты, пахнет жареным миндалем, лошадиным потом и пылью. Он — профессиональный клоун. Его улыбка нарисована слишком идеально, а за гримом скрывается лишь пустота. Его движения отточены годами, но в них нет веселья — только профессиональная, вымученная усталость, скрывающаяся за размашистыми, привычно-гротескными жестами.

Он вспоминает, как в детстве мечтал стать клоуном, чтобы всех веселить, чтобы видеть счастливые лица. Теперь же эти улыбки, вспыхивающие на трибунах, вызывают у него тихую, глухую тошноту.

Очередное представление закончено. За кулисами царит привычный хаос — разносят реквизит, где-то ржёт лошадь. Он уходит, ни с кем не прощаясь, пропуская мимо ушей обрывки фраз и смех. Никто не пытается заговорить с ним — даже силач цирка, протискивающийся в узком проходе, лишь молча кивает и отводит взгляд.

Артём выходит на задворки, за фургоны, и припадает к бутылке с дешёвым ромом, даже не снимая клоунского наряда. Яркие пятна на его костюме кажутся грязными под тусклым уличным фонарём. Из-за угла появляется маленькая девочка, в руке у неё полуобгоревший сахарный петушок на палочке.
—Клоун, а что вы пьёте? — она с любопытством разглядывает бутылку. — Папа такое пьёт, когда ругается. Оно... вкусное? Можно мне попробовать?

Артём, пьяный и усталый, опешил от её наглости и этого прямого, детского вопроса. В его глазах на мгновение мелькнуло что-то живое — раздражение, смешанное с брезгливостью.
—Нет, маленькая дрянь, — сипло выдохнул он, отшатываясь. — Тебе такое рано. Иди к своей маме.

Он разворачивается и уходит, залпом допивая ром, и оставляет девочку одну в темноте. Он не видит, как её лицо искажается от обиды, как петушок падает в грязь, а её тихий плач тонет в отдалённых звуках разбираемого цирка.

На следующий день — снова выступление. Выходя на залитую светом арену, он скользит взглядом по рядам и видит в первом ряду ту самую девочку. Она не смеётся, не хлопает, не боится клоунов. Она просто сидит, сжавшись в комочек, и смотрит на него пристальным, недетским, обвиняющим взглядом — как призрак. Артёму всё равно. Он отрабатывает номер, его улыбка не дрогнет ни разу, и он уходит за кулисы ждать конца представления.

Вечер. Он смывает грим жирным кремом, снимает пёстрый костюм, идёт домой. Выпивает несколько стаканов водки и отключается на голом полу, не добравшись до кровати.

Ему снится, что он в том же клоунском наряде, тонет в бесконечной, липкой сладкой вате, как в зыбучих песках. Он задыхается, и эта слащавая масса забивает ему рот и нос.

Просыпается в леденящем поту, весь бледный. В ноздри бьёт тот самый приторный, тошнотворный запах сладкой ваты. Он с ужасом смотрит на свою руку и видит: кожа теряет форму, пальцы расплываются, превращаясь в липкую, сахарную, розовую субстанцию.

И тут он слышит за спиной тихий, девичий голосок, в котором нет ни капли детской беззаботности:
—Ну что, клоун? Вкусно?

Прежде чем он успевает что-то понять, его сознание накрывает абсолютная, беспросветная тьма. Последнее, что остаётся, — сладкий, тошнотворный запах ваты, который теперь стал запахом его распада.