Сердце паровоза

В депо имени Прогресса жил-был машинист Фаддей. Был он не старый еще человек, но глаза его, как потухшие угли, светились тихим, усталым огнем. Он любил паровоз свой, серию «Л», как любят брата или немого товарища, понимающего тебя без слов. Паровоз этот был не новый, битый, весь в заплатах, но сердце его – паровой котел – было еще крепким, идущим вперед.

Рядом с Фаддеем жил в депо мастер Ефим, старый, как сами рельсы. Руки его были исчерчены сажей и окалиной, точно географическая карта истерзанной земли. Он помнил паровозы еще младенцами, когда они только сходили с заводов, пахнущие свежей краской и надеждой. Теперь он латал их, как врач – раненых солдат, вставляя новые заклепки вместо выбитых зубов, подлечивая изношенные поршни.

Был у Ефима ученик, паренек по имени Артем. Не по годам серьезный, молчаливый, он смотрел на паровоз не как на машину, а как на живое, дышащее существо. Он подкладывал уголь в ненасытную утробу топки и прислушивался к ее гулу, стараясь понять, отчего она сегодня вздыхает глубже, а завтра – злее и суше.

«Он, Артем, не ест, – говорил Ефим, поглаживая закопченный бок локомотива. – Он потребляет. Он жрет огонь и плюется паром. А ты смотри, чтоб у него в душе не остывало».

Под «душой» Ефим понимал давление в котле. А под «сердцем» – тот неуловимый стук и гул, что рождался в недрах машины, когда она была и сыта, и исправна, и желанна своему машинисту.

Фаддей водил составы на дальний перегон. Он стоял в своей тесной будке, прильнув к круглому оку стекла, и вел вперед тысячи тонн груза – лес, уголь, зерно. Он чувствовал, как за спиной у него бьется, пыхтит, трудится верное сердце. И он разговаривал с ним: «Ну, брат, потерпи, подъем скоро, натужься маленько… А теперь полегче, можно и отдышаться».

Но однажды случилось несчастье. На самом крутом подъеме, где рельсы упирались в небо, сердце паровоза дрогнуло. Раздался сухой, как выстрел, хлопок – и будку заполнил белый, шипящий, слепящий пар. Лопнула где-то малая трубка в котле. Не смертельно, но больно. Ошпаренный Фаддей не бросил регулятор. Сквозь боль и белую мглу он почуял, как его товарищ, паровоз, заходился в судороге, теряя силы. Он понял – остановиться сейчас, на подъеме, – значит, погубить его и весь состав.

«Держись, брат! – простонал он, вжимаясь в стенку. – Сейчас… Сейчас выберемся!»

Он дал машине последний, отчаянный наказ, и она, истекая кипятком и силой, поползла вверх, как раненый зверь. Выбравшись на площадку, Фаддей потерял сознание.

Очнулся он уже в депо. Первое, что он увидел, – это лицо мастера Ефима и широко открытые, полные ужаса и восхищения глаза Артема.

Паровоз стоял молчаливый, с развороченным боком. Из него вытекала последняя жизнь – вода и пар.

«Жив будешь, Фаддей, – хрипло сказал Ефим. – И он жив будет. Потому что ты его не бросил. Он тебя послушался».

Дни и ночи Ефим с Артемом лечили железного больного. Артем не отходил от мастера, подавая инструменты, зажимая ладонями еще теплые раны. Он видел, как Ефим, как хирург, вживляет новую трубку, и шептал: «Дядя Ефим, а он боль чувствует?»

Ефим остановился, вытер лоб.
«Все живое боль чувствует, сынок. И он живой. Потому что трудится и терпит. И пока есть у него машинист, который слышит его боль, он не умрет».

Когда последнюю заклепку поставили на место, Ефим велел Артему: «Ну-ка, подкинь в топку. Разожги ему сердце».

Артем дрожащей рукой бросил угля. Раздался привычный, слабый еще гул. И тогда из будки машиниста, где лежал, закутанный в шинель, Фаддей, донесся тихий, хриплый голос:
«Спасибо, братцы… Слышу… Дышит…»

Артем подошел к паровозу и приложил ухо к его черному, теплому боку. Изнутри доносился ровный, глубокий стук – будто огромное, железное сердце билось в такт с его собственным, маленьким, человеческим сердцем. Он понял, что это не просто машина. Это – товарищ. И его обязанность – слышать его и беречь, чтобы огонь в его утробе не угас, а сила не оставила его на трудной дороге.