Откровения Вечной Любви ч. 143

ч143
Слова и смыслы 

Слова и смыслы , выходя с душой на связь,
И воспаряя сердцем в ликах «Годунова»,
Желали лично , превзойти в юнцах живую вязь,
Творя ей  красоту любви и яркость слова.

Передающегося даром Солнца на устах,
И удивляя чувствами простой крестьянки,
Всё вознося над высшим светом во дворцах,
За откровения мирской любви и самобранки.

Взрастив полёты к счастью Лиры и Мечты,
В Вершинах Духа и Величия Божественной Свободы,
Подняв Сознание в исток Бескрайней Высоты,
Рассветом мыслей , возвещая истину в народы.

Обьединившие пути России к царскому венцу,
Нести разумность доводов сравнений,
О счастье , создававших дух вселенскому творцу,
В обеспечении добром , растущих поколений.

Интересующихся искренно перипетиями борьбы,
За власть и мудрость исторического свода,
Событий , толковавшихся у населения внутри,
Как суть причин для проявлений недорода.

И свет большой семьи и отношения веков,
Сложились в дух восстаний и приметы,
Для восхождения в Божественный Альков,
Читая , ведать у святой любви заветы.

Дабы на дыбу всенародно не взойти,
И избежать в роду позорной речи,
На плаху с головою «мудрой» не придти,
И выбирать друзей во время встречи.

По сумме внешних отношений и причин,
Иметь в устах святую мудрость откровений,
Несущих в деле рода главный чин,
Свет чистоты и истины извечных наслаждений.

Быть в духе свода вечным светом и сутьбой,
В душе Христа наградою семьи явиться,
Для всех , кто сотворил любви устой,
И вместе с Богом в Крест Мечты Влюбиться.

Пославший свет величия и славы перемен,в небесный рай ,
Творящий мир любви прошедшими веками,
Радея вместе с сердцем Бога за родимый край,
И счастье жить и верить в Дух Любви за облаками.

Боготворящий суть незримо  в Дух Святой,
Распределяющийся в счастье повсеместно,
И верой в благость , сотворив святой настрой,
Где ждёт здесь каждого любимая невеста.

Открыть таланта золотую веру и мотив,
Возможностью творить в любимых людях,
Святой любви в семье императив,
Благо творя восторги счастья в судьях.

Вселенский мир и вечное любви добро,
Входящее в блаженный мир скрижалей,
Чтобы всем было на Земле всегда тепло,
И мир сиял в Божественность Реалий.

            Не один Погодин говорил, что «Годунов» чудо. Успех трагедии в тесном кругу избранных придал возвращению Пушкина в свет особую художественную живописность. А. И. Тургенев, верно отражавший суждения этих немногих, писал в Париж брату Николаю: «Пушкин написал прекрасную трагедию «Годунов». Вяземский называет ее «зрелое и возвышенное произведение». Ум его развернулся. Душа прояснилась. Он вознесся до высоты, которой еще не достигал» (3 ноября 1826 г.).
          В юности Пушкин был одержим поэтической общительностью, готов был всем и всюду читать стихи, которые подхватывались раньше, чем он успевал записать их. Он читал их лицеистам и гусарам в Царском Селе, в Петербурге читал своим ветреным друзьям под Зеленой Лампой, читал у Жуковского, у Олениных, у братьев Тургеневых. По привычке делиться стихами присылал из первой ссылки то отрывки, то целые поэмы. Но «Бориса Годунова», которого он писал с таким одиноким упоением, он ревниво таил даже от близких. В Москве на третий день после приезда он прочел трагедию в небольшом писательском кружке. «Годунов» произвел потрясающее впечатление. Погодин попал только на одно из позднейших чтений, 12 октября, у Веневитиновых. Там были Чаадаев, граф М. Ю. Виельгорский, братья Киреевские, Хомяков, Баратынский, Шевырев, Мицкевич. Вернувшись домой, Погодин пророчески записал: «Пушкин, ты будешь синонимом нашей литературы».
              Позже он так описал этот вечер: «Какое действие произвело на нас это чтение, описать невозможно. Мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова, которые мы все знали наизусть. Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Наконец, надо себе представить и самую фигуру Пушкина. Ожиданный нами величавый жрец высокого искусства был среднего роста, почти низенький человек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, с тихим приятным голосом, в черном сюртуке и черном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно повязанном галстуке. Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую, ясную, обыкновенную и между тем поэтическую, увлекательную речь.
             Первые явления выслушали спокойно, тихо или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущение усиливалось. Сцена летописца с Григорием всех ошеломила. А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещениях Кириллова монастыря Иваном Грозным, о молитве иноков – «да ниспошлет Господь покой его душе, страдающей и бурной», – мы все просто как бы обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы подымались дыбом. Не стало сил воздерживаться. То молчание, то взрыв восклицаний, например, при стихах Самозванца – «Тень Грозного меня усыновила». Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго, потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех… Полились слезы, поздравления. Эван! эвое! дайте чаши! Явилось шампанское, и Пушкин воодушевился, видя такое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше волнение. Он начал нам поддавать жару, читать свои песни, потом начал рассказывать о плане «Дмитрия Самозванца», о палаче, который шутит с чернью, стоя на плахе на Красной площади в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек, сцену с которой он написал верхом и потом забыл на половине, о чем глубоко сожалел. О, какое это было утро, оставившее след на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как кончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто из нас и спал в эту ночь. Так потрясен был весь наш организм».
             У Пушкина был гибкий, выразительный голос. Читал он просто, без модных тогда завываний, но, когда читал, весь менялся. «Это был удивительный чтец. Вдохновение так меняло его, что за чтением «Годунова» он показался мне красавцем», – писал Шевырев.
             И другие современники рассказывают, как менялось лицо поэта, как сияли, излучая таинственную силу, его прекрасные, прозрачные, голубые глаза. По-видимому, в Пушкинском чтении стихов была не только художественная прелесть, но и магическая заразительность, которую Лев Толстой справедливо считал необходимой основой искусства.

Пушкин А.В.Тыркова-Вильямс ГлаваГлава Х    БАЛОВЕНЬ МОСКВЫ