Колокольчики в костях

В том квартале, где тротуары покрыты трещинами, стоял дом с окнами, прищуренными в вечную полудрёму. Его стены хранят отпечатки тысяч ладоней — тех, кто приходил сюда в поисках убежища от собственных мыслей. Но здесь не находили покоя. Только звон. Назойливый, как комариный писк в темноте, он впивался в виски ещё до рассвета. Старый часовщик Лука слышал его чаще других. Его пальцы, когда-то ловко собирающие шестерёнки, теперь дрожали над пустыми чашками чая, будто пытаясь поймать невидимые звуки.
«Это не в ушах, — бормотал он соседке Марте, разминая в руках сухой ломоть хлеба. — Это там, внизу».
Марта лишь крестилась. Она знала: в подвале Лукиного дома, за ржавой дверью с замком, который сломался ещё до войны, что-то жило. Не крысы — они боялись спускаться первыми.
Однажды ночью, когда звон стал нестерпимым, ввинчиваясь в череп будто сверло, Лука взял керосиновую лампу. Его тень, дрожащая на стенах лестницы, казалась живой — она рвалась вперёд, опережая хозяина. В подвале пахло сыростью и чем-то сладковатым, будто там гнили перезрелые фрукты. В углу, под куском потрескавшегося брезента, он нашёл люк. Железный, холодный на ощупь, с надписью: «Не трогай — вернёшься без себя».
Лука усмехнулся. Что ему терять?
Спустившись по скользкой верёвочной лестнице, он попал не в шахту, а в тоннель, уходящий в горизонтальную тьму. Стены здесь были покрыты граффити — не детскими каракулями, а сложными узорами, словно письмена неизвестного языка. Они фосфоресцировали в свете лампы, и Лука понял: это не рисунки. Это следы. Каждая линия — след от прикосновения тени, каждая спираль — отпечаток чьей-то алчной мысли.
Тоннель вывел его в зал. Огромное помещение, уходящее вверх в непроглядную мглу, держалось на колоннах из связанных человеческих костей. Посреди зала висело колесо. Не деревянное, не железное — оно было соткано из тончайших нитей, переливающихся всеми оттенками боли. На его ободе висели сотни колокольчиков из застывших слёз. Они звенели без ветра, отталкивая друг друга, как мошкара в безумном танце.
— Это не ад, — прошептал голос за спиной. Лука обернулся. Его собственная тень стояла отдельно, чёткая, плотная, с глазами, горящими тусклым багрянцем. — Это аптека. Мы здесь лечимся.
Тени других обитателей квартала кружили вокруг колеса. Они поднимали над головой предметы, которые днём прятали в карманах: ножницы для обрезания удачи у соседей, иглы для вшивания в чужие сны кошмаров, мешочки с ворованным смехом. Каждый подходил к колесу, чтобы заточить своё орудие о вращающиеся нити. Искры от точения падали на пол, превращаясь в маленьких светлячков, которые тут же гасли, шипя.
— Почему вы это делаете? — спросил Лука, хотя знал ответ. Его тень усмехнулась, обнажив зубы из чёрного стекла.
— Потому что днём мы — рабы. Рабы будильников, счетов, чужих ожиданий. А здесь… здесь мы можем расти. Острыми быть.
Лука посмотрел на свои руки. Под звон колокольчиков он увидел, как по жилам под кожей ползёт зеленоватый огонёк — алчный дух, готовый вырваться на свободу. Он вспомнил, как тридцать лет назад подменил деталь в часах конкурента, чтобы тот опоздал на заказ. Вспомнил, как воровал взгляды Марты, когда та смеялась с почтальоном. Вспомнил, как каждую ночь его тень спускалась сюда, чтобы точить зависть, как нож.
— Колесо не враг, — прошелестела тень, приближаясь. — Оно зеркало. Оно даёт то, чего мы жаждем, даже если это разрушает нас.
Лука поднёс лампу к колесу. В отблесках пламени он увидел лица в нитях: плачущего ребёнка, который так и не получил игрушку, женщину у окна, ожидающую письма, которого нет, старика, выбрасывающего письма, которые так и не отправил. Это были все они — обитатели квартала. Их нерастраченные жизни, их скрытые желания, сплетённые в одну паутину.
— Разбей лампу, — прошипела тень. — Пусть тьма сожрёт их. Тогда ты станешь единственным, кто слышит звон.
Лука почувствовал, как пальцы сжимают горлышко лампы. Достаточно одного движения — и огонь поглотит нити. Но в этот момент колокольчики зазвенели громче, складываясь в мелодию. Он узнал её: это была колыбельная, которую пела его мать перед сном. Тогда, в детстве, когда мир ещё не превратился в механизм с заржавевшими шестерёнками.
— Нет, — сказал Лука. Он опустил лампу. — Это не зеркало. Это клетка.
Тени замерли. Колесо дрогнуло, и одна из нитей лопнула. Из разрыва хлынул свет — не тёплый, а холодный, синий, как ледник. В нём на миг мелькнули лица: не искажённые жаждой, а спокойные. Люди, которые не воровали удачу, а делились ею.
— Что ты наделал?! — завопила тень, корчась. Её контуры расплывались, как дым. Остальные призраки застыли, глядя на разрыв в колесе.
Лука подошёл к краю и протянул руку в синий свет. Он не обжигал — он вспоминал. Вспомнил запах первых весенних цветов в саду отца, полку книг в библиотеке юности, тепло ладони Марты, когда та впервые протянула ему тарелку с супом.
— Мы не должны затачивать себя в ножи, — сказал он теням. — Мы должны… расти.
Колесо треснуло посередине. Колокольчики рассыпались дождём, превращаясь в воду при падении. Тени начали таять, их крики сливались в единый вздох облегчения. Последним исчезла тень Луки, оставив после себя лишь шепот: «Спасибо».
Когда Лука поднялся в подвал, звон в ушах стих. На улице уже светало. Марта, проходя мимо его дома, удивилась: окна распахнуты, а на подоконнике стоит чашка с остывшим чаем — рядом с ней лежит ключ от ржавого замка.
Лука больше не часовщик. Теперь он сидит на скамейке в парке и учит детей собирать из подручных вещей маленькие колокольчики. Они звенят тихо, не ранят — как смех. А по ночам, когда луна освещает трещины на тротуарах, кажется, что где-то глубоко под землёй что-то перестало вращаться. Но время от времени… очень редко… в тишине можно услышать, как плачет ребёнок. Или смеётся. Никто не знает точно.
Колёса судьбы лопнули. Но звон остался — в костях тех, кто помнит.