Ночь с привкусом абсента

Я не помню, кто первым предложил выпить. Кажется, это был Велимир — тот самый антиквар с Мойки, который торговал венецианскими зеркалами и утверждал, будто видел в одном из них лицо человека, утонувшего три века назад. Мы сидели в его лавке, среди пыльных рам и потрескавшихся полотен, и абсент в наших стаканах отливал зеленью.
— Знаете, — говорил Велимир, наливая третью порцию, — есть такие часы в Праге. Куранты мертвецов их называют. Каждую ночь, ровно в три пятнадцать, они останавливаются на одну секунду. И в эту секунду все, кто умер неправильной смертью — повешенные, утопленники, отравленные — получают шанс вернуться.
Я усмехнулся. Абсент размывал контуры предметов, и казалось, что фигуры на портретах начинают дышать. Рядом сидел еще кто-то — его имя я так и не запомнил, человек в сером, говоривший мало и курящий папиросы одну за одной. Пепел падал на его колени, но он не замечал.
— Вздор, — сказал я, но голос прозвучал неуверенно. — Мертвые не возвращаются.
— Мертвые, — повторил Велимир и улыбнулся, — мертвые везде. Просто мы не умеем смотреть. Вы думаете, эта комната пуста? Да здесь десятки их. Вон та женщина в углу — видите? — она утопилась в Фонтанке в восемнадцатом году. А тот господин у двери умер от морфия. Они приходят, когда мы пьем. Абсент — это такой... мост.
Человек в сером кивнул, будто соглашаясь, и я почувствовал холод. В углу действительно что-то шевельнулось — может, тень от свечи, может, мое воспаленное воображение. Но я увидел силуэт женщины в платье с турнюром, мокрые волосы, прилипшие к щекам.
— Чушь, — повторил я громче, словно пытаясь убедить самого себя.
Велимир поднял стакан:
— За мертвых. За тех, кто не может уйти.
Мы выпили.
И тогда часы пробили три.
Не пятнадцать минут четвертого, нет — просто три удара. Я обернулся к стене, но часов там не было. Никогда не было. Человек в сером погасил папиросу и посмотрел на меня в упор:
— Пятнадцать секунд, — прошептал он. — У вас есть пятнадцать секунд.
— Чего? — не понял я, но он уже исчезал, и комната поплыла. Свечи горели синим пламенем. Портреты на стенах ожили — старики моргали, дамы шептались за веерами, дети показывали языки. Велимир стоял у окна спиной ко мне, и в отражении стекла его лицо было как незаконченный набросок.
Я попытался встать, но ноги не слушались. Абсент. Проклятый абсент с полынью и какой-то дрянью, которую подмешивают торговцы грезами. Я видел, как пол поднимается волнами, как из щелей между досками прорастают тонкие белые грибы — поганки с красными шляпками в крапинку. Мухоморы. Везде мухоморы.
— Это ваш первый раз? — спросил кто-то совсем рядом, и я с ужасом понял, что это женщина из угла. Она сидела теперь напротив, и вода все еще стекала с ее волос, капала на пол, но лужи не было. — Первый раз на балу?
— Какой бал? — выдавил я.
Она рассмеялась — звук, как разбитое стекло:
— Бал тех, кто застрял, милый, между жизнью и...
Она не закончила. Вместо этого протянула руку — холодную, влажную — и коснулась моего виска. И я увидел.
Тысячи их. В этой комнате, на этой улице, в этом городе. Они танцевали бесконечный танец, в ритме, который не слышен живым. Мужчины в рваных фраках, женщины с разложившимися лицами, дети с пустыми глазницами. Они кружились под музыку, которая была скорее какофонией, чем мелодией.
— Вы выпили, — шептала женщина. — Вы выпили из нашей чаши. Теперь вы видите. Теперь вы должны танцевать.
— Нет, — я мотал головой, но она уже тянула меня, и я чувствовал, как ноги начинают двигаться сами, в такт этой проклятой музыке. Один-два-три, один-два-три. Вальс мертвых.
Велимир повернулся наконец. На месте лица была маска — белая, гладкая, без прорезей для глаз. Он медленно снял ее, и под ней оказалось другое лицо — мое собственное, но старое, изможденное, с запавшими глазами.
— Ты уже умер, — сказал он моим голосом. — Три года назад. Помнишь? Абсент с настойкой белладонны. Ты думал, это придаст остроты ощущениям. Но передозировка — штука непредсказуемая. Твое сердце остановилось прямо здесь, в этом кресле. Твое тело похоронили. А ты... ты остался. Потому что не мог поверить.
Я хотел закричать, но из горла вырвался только хрип. Руки женщины сжимали мои плечи, холод от них проникал внутрь, леденил кости. Вокруг все кружилось быстрее — портреты, грибы, свечи, лица, лица, лица...
— Каждую ночь, — продолжал мой двойник, — ты приходишь сюда. Каждую ночь пьешь тот же абсент. Каждую ночь заново умираешь. И заново забываешь. Это твоя петля. Твоя секунда между секундами. Твой бал.
Музыка достигла пика — визгливой, невыносимой ноты, и я почувствовал, как что-то рвется внутри. Как будто нить, на которой держалось все мое существование, истончилась до предела.
И тогда я вспомнил.
Онемение пальцев. Лицо Велимира, склонившегося надо мной: "Держись, держись, сейчас доктора..." Но доктор не успел. Никто не успел. И эта секунда — последняя секунда — растянулась навечно.
Я понял, что никогда не покидал этой комнаты. Что все остальное — работа, дом, друзья — было лишь иллюзией, которую создавал мой разум, не способный принять смерть. Что я навсегда застрял в этом мгновении.
Женщина отпустила меня. Двойник растаял. Музыка стихла.
Я снова сидел в кресле, держа стакан с абсентом. Велимир наливал себе вторую порцию. Человек в сером закуривал папиросу. Все было как прежде.
— Знаете, — говорил Велимир, — есть такие часы в Праге...
И я слушал. Потому что это все, что мне осталось — слушать один и тот же рассказ, пить один и тот же абсент, умирать одной и той же смертью.
Каждую ночь.
Навсегда.
В углу снова появилась женщина в мокром платье. Она улыбнулась мне, и я кивнул ей в ответ — как старой знакомой. Потому что мы здесь все знакомы. Все застрявшие, все забывающие, все танцующие бесконечный бал.
Бал тех, кто не может уйти.
Часы пробьют три. Через несколько минут, или часов, или лет — время здесь не имеет значения. И снова начнется танец. И снова я буду пытаться вспомнить. И снова забуду.
Я поднял стакан.
— За мертвых, — сказал я.
И выпил до дна.