Осколки

Кафе «У старого причала» давно перестало быть тем местом, где шумят студенты и звенят бокалы. Теперь здесь царит полумрак, пахнущий кофе и табачным дымом. Я сижу у окна, наблюдая, как последние листья кленов кружат на холодном ветру. За соседним столиком трое мужчин в пальто до пят обсуждают цены на пшеницу, но их голоса тонут в шуме дождя за стеклом. И тогда я вижу его.
Он появляется внезапно, будто возникает из тумана, стелющегося над рекой. Худощавый, с измождённым лицом, в пальто, которое явно принадлежало кому-то более крупному. В руках — деревянный ящик с выцветшими узорами, внутри которого мерцают… Лунные капли. Так он называет эти шары из матового стекла, наполненные жидкостью, переливающейся, как расплавленный опал. Продавец подходит к столу, и его пальцы, с ногтями, обломанными до мяса, осторожно кладут один шар передо мной. «Купите, — шепчет он. — Он покажет вам то, что вы когда-то знали». Голос его прерывается, будто нить, которую вот-вот оборвут слезы над старыми книгами.
Я узнаю его. Вернее, узнаю то, что от него осталось. Когда-то его звали Лео. Мы пили вино в виноградниках Тосканы, спорили о том, может ли звездное небо быть музыкальной нотой, смеялись над поэзией, которую он писал на салфетках. Теперь в его глазах — пустые озера, где когда-то отражались галактики.
— Пойдем в парк, — говорю я, кладя деньги в его потрепанный кошелек. Он кивает, не глядя.
Тропинка к озеру усыпана опавшими каштанами. Луна сегодня полная, но ее свет размазан по воде серебряными полосами, как будто поверхность воды дрожит от невысказанного горя. Лео идет за мной, прижимая ящик к груди, словно ребенка. Иногда он останавливается, приникает ухом к стеклянному шару и что-то шепчет. Я слышу лишь шелест камыша и далекий крик филина.
— Помнишь Элиану? — спрашиваю я, хотя знаю ответ.
Он не отвечает. Садится на скамью под ивой, ветви которой плавно ложатся на воду, как волосы русалки. Ставит ящик между нами. Я открываю его. Шары слабо мерцают. Беру один.
— Элиана пришла к нам в обсерваторию в марте 1921-го. Ее волосы были цвета лунного тумана, а глаза… казалось, в них отражаются не звезды, а черные дыры, поглощающие свет. Она говорила, что Луна — не спутник, а дверь. И что ее народ научился узнавать ее сны.
Лео вздрагивает. Пальцы его сжимаются в кулаки.
— Мы смеялись. Астрономы! Мы верили в формулы, в линзы телескопов… Но она показала нам то, чего не опишешь формулами. В ту ночь, когда Юпитер был близок к Земле, она повела нас в подвал университета. Там, среди ржавых приборов, стоял алтарь из базальта. На нем лежали семь стеклянных шаров — точь-в-точь как у Лео. «Здесь живут отражения», — сказала она. И попросила нас встать в круг.
Я опускаю шар обратно в ящик. Лео выхватывает его, прижимает к вискам. Его губы шевелятся: «Она поет… она поет в каждом…».
— Мы пели гимн, который она напевала — мелодию без слов, похожую на скрип льда в полярной ночи. Потом Элиана взяла один шар и разбила его об алтарь. Вспышка… Я видел, как профессор Моргенштерн превратился в облако светлячков. Доктор Линард — в колонну соли. А Лео… — я смотрю на него. Его пальцы теперь сжимают шар так, что костяшки белые. — Лео бросился к ней, когда она начала петь снова. Кричал: «Хватит!». Но она улыбнулась и шепнула: «Ты поймешь. Когда Луна станет кровавой, я вернусь за тобой». Потом ее не стало. Остались только эти шары и Лео, который с тех пор слышит ее голос в каждом отражении.
— Она лгала, — вдруг говорит Лео. Голос его звучит так, будто ржавые шестеренки пытаются провернуться. — Это не дверь… Это клетка. Она заперла меня здесь. В этих… каплях. — Он тычет пальцем в ящик. — Каждая — кусочек моей памяти. Если разбить не в ту ночь… — Он не договорил. Где-то вдалеке хлопает дверь. Лео вздрагивает, прячет лицо в ладонях.
Я вспоминаю, как через месяц после того ритуала пришел к нему домой. Его квартира была завалена зеркалами. «Я ищу ее лицо», — сказал он, указывая на треснувшее стекло, где мелькала тень с серебряными волосами. На столе лежал альбом с зарисовками орхидей — тех самых, которые Элиана дарила ему каждый день. Только цветы на рисунках имели человеческие лица. Глаза их были закрыты, а губы растянуты в немом крике. «Они шепчут мне, что она жива», — говорил он тогда.
— Почему ты не уничтожил шары? — спрашиваю я сейчас.
Лео смеется.
— А если она внутри одного из них? Если разбить не тот… — Он замолкает. Луна в воде вдруг дрожит, и на миг я вижу: отражение Лео не совпадает с ним. Там, в темной глади, стоит молодой человек в белом халате астронома, а рядом — женщина в платье из света. Они держатся за руки. Потом волна поглощает картину.
— Помочь ему нельзя, — думаю я. Как нельзя починить разбитое зеркало так, чтобы осколки снова стали единым целым. Его душа — как эти шары: каждая капля содержит частицу прошлого, но чтобы собрать их воедино, нужно разбить их все. А что останется после? Пустота? Или нечто новое, рожденное из осколков?
Лео встает. Ящик под мышкой. Идет прочь, к городу. Его силуэт растворяется в тумане, словно последний кадр немого фильма. Я остаюсь у воды. Беру шар из ящика — Лео оставил его на скамье. Прижимаю к груди. Где-то в глубине мерцает силуэт женщины. Она поет мелодию без слов.
Над озером встает рассвет. Шар в моих руках темнеет, превращаясь в обычное стекло. Но я знаю: когда придет полная луна, он снова оживет. И тогда, может быть, я пойму, почему Лео называет их слезами Луны. Слезами богини, оплакивающей тех, кто слишком близко подошел к двери между мирами.
Вода потемнела. Я бросаю шар в озеро. Он тонет, не оставляя кругов. Где-то вдали гудит паровоз. Сквозь туман пробивается первая полоса света — розовая, как недавно затянувшаяся рана. И я думаю: возможно, именно так выглядит надежда в мире, где души бродят в поисках своих осколков.