Проза татарских писателей

   
Гариф Ахунов
Первый подарок
Рассказ

Гульшахида
Я и город белокаменный
Повесть

Составитель Наиля Ахунова
Лит. редактор Борис Вайнер

Посвящается моим родителям


В этот сборник вошли автобиографические во многом  произведения известных
татарских писателей Гарифа Ахунова (1925-2000) и Гульшахиды (1926-2009) о детстве и юности в переводе на русский. Их объединяют живой, образный язык, яркие детали, любвовь к малой родине, к родным корням, а также к нашему городу - белокаменной Казани. Они будут интересны и юным, и взрослым читателям.

.........................

Содержание

Гариф Ахунов. Первый подарок. Рассказ...............

Гульшахида. Я и город белокаменный. Повесть.........

Приложение

Авторы

Гариф Ахунов. Биография.............................
Гульшахида. Биография...............................

Переводчики

Рашид Ахунов. Биография.............................
Рустем Кутуй. Биография.............................

Вместо послесловия..................................

..........................


Гариф АХУНОВ

РОДНОМУ КРАЮ

О край мой! Беде вопреки

И доле сиротской назло,

Как прежде Апуша, меня

Твоё согревало тепло.

Написано мне на роду

В родные стремиться места —

Пока не закрылись глаза,

Пока не умолкли уста.

До Арска дорога ровна —

Надёжней не знаю дорог…

С годами и наши дела

Вернутся туда, где исток.

Пер. Бориса ВАЙНЕРА


Гариф АХУНОВ

ПЕРВЫЙ ПОДАРОК

Где-то там, за разлётом поля и толщей леса, высилась она, выстраивалась каменными домами, непонятно почему белолицая, толстостенная,— поднималась как мираж, в стеклянном мареве зноя. Впрочем, в разное время года менялось и освещение: белый камень серел, прикрывался листьями и ветошью, сумеречными облаками. Сочная синева неба обливала весенние влажные крыши. Зима блестела льдом на ребристых карнизах.
Электрическая лампочка завоёвывала пространство. Ещё и провода с телеграфными столбами были новинкой, ещё едва шепелявило радио. А она всегда была столицей, не древней старухой, а самой древностью, изборожденной морщинами: столица - значит, сто лиц. С зеленого пятачка земли деревни её лик казался не множеством лиц, не улицами-площадями, но — крепостью, окруженной водой. Трудно передать видение, если оно тебя преследует, подрастает вместе с тобой, о чём все говорят, к чему возвращаются мыслями среди обыкновенных долин, и ты понимаешь: видение принадлежит всем без исключения, не одно твое воображение преображает даль. Столица присутствует в сердце каждого. И ты прислушиваешься, ловишь случайные слова о ней, тем самым оживляешь лредставимое, беседуешь совершенно безотчетно с будущим, которое за полем и лесом, за глубью небес. Оно осуществимо, теплокровно, только надо чуть-чуть поднапрячься, пересечь долину — и тогда... А что тогда, так ли уж важно знать, лучше — догадываться.

Впервые я приехал в Казань десятилетним мальчиком. Окончил второй класс сельской школы и собрался в путь. Это — необычное путешествие, и готовился я к нему основательно. С утра до вечера одна бесконечная дума, одно опасение, занимали меня: не заблужусь ли я там среди пересыпающихся над тропой огней? Дело в том, что моя старшая сестра Айша уже побывала в Казани у родственников, точнее сказать — погостила, и поделилась со мной кое-какими секретами. У неё их было полно.
— Ты мне скажи, Казань большая? Красивая? — теребил я её.
Айша маленько была артистка, с завихрениями. Её подтолкни — она и полетит, в любой момент готовая закружиться, расплеснуться, засмеяться.
- Ой, какая! - воскликнула она. - Там огни в воздухе висят!
- И не падают? — не унимался я.
— Висят, как шары. Ужас сколько их, со всех сторон огни, огни. И ни за что не цепляются. Кругленькие, яркие!
Это уж совсем было восхитительно.
—  Плавают, значит?  - уточнил я.
—  Передвигаются, как гуси, — сказала убежденно Айша.— Воздух там горячий. Они в нём сами подталкивают друг друга. Понимать надо!
Понимать надо, ага! – повторил я  про себя, - беспонятливый какой, на невидимых нитках держатся и всё,  кумекать  пора  бы, город всё-таки.  Xoть сейчас в путь-дорогу, такое желание невозможное для терпения.
Теперь-то я гляжу на себя издали и вижу, как блестят глаза, как горят мои лопушки-уши, как подпрыгивает в груди сердце,— вижу и чувствую давнее неудержимое желание бежать-скакать-ехать. Поглядеть на белый свет так хотелось, пощупать свою мечту, как диковинную ветку с ворсистыми листьями.
Мечтать я начал рано, с шести лет. Отца схоронили, и я задумался: не пошагать ли мне куда глаза глядят. А отца убил ударом ножа нанятый кулаками бандит. Осталось нас у подола матери Бибинур четверо детей. Проживи-ка на тридцать рублей в месяц. Легче бы, наверное, умереть, но дышали мы жадно,— слава богу, воздуха хватало, потому и выжили. Налоги попросту душили: три центнера картошки — отдай, двадцать килограммов мяса — отдай, двести литров молока - отдай, шерсть - отдай...  От этого «отдай» — ай! — звенит в ушах, жжёт-плачет. Для детской памяти многовато, пожалуй, а вот запомнила как проклятое заклинание: отдай! Страховка – добровольная, а заём — принудительный. Не хочешь, не живи, твоя воля.
Для коровы мы тащили сено со всех лужаек. Стыдно говорить, и овечье молоко забирали. Какие лыжи-коньки-санки?! С каких остатков? Отсюда и зависть палящая, отсюда и обида горькая к более удачливым сверстникам, с расписными санками возвращающимся с базара. Чем же мне-то похвалиться?..
Вот тут как раз и подфартило — в Казань! на летние каникулы! ох, и замечательно! на тысячи висячих огней глянуть! Ну и повезло, ну и одарил бог, услышал мечту мою, никому не рассказанную.
В подкрепление вдруг пожаловал из Казани Фарид, мой двоюродный брат. Отец его Асат-абый, крестьянин-середняк, вовремя сообразил уехать из деревни, иначе отобрали бы у него и дом, и землю. Хотя и так взяли чуть позже. Асат-абый стремглав сбежал в город и устроился конюхом на алебастровый завод, подальше от греха. Ведь очень ему была памятна смерть моего отца: семечко от семечка близко падает.
Фарид заявился в самый раз к поспевшей малине. Насобирали мы её скоренько целых два ведра: не с пустыми же руками ехать в гости — лучше с полными ведрами и с витающей в облаках душой!

Никаких огней поначалу я не увидел. С головой ушли в дело. Город, оказалось, тоже не сливки пьет. Подбирали уголь, оставшийся после обжига извести. О малине быстро позабыли. С разгону я наловчился грести и подхватывать: туда-сюда, туда-сюда. Не согнулся, не ойкнул. Нагрузили тачку и свезли па базар слободы Бишбалта. Посчитали денежки. На свою долю я купил игрушечный барабан. Надо бы чего понужнее – сандалии, к примеру, тапочки, на худой случай, ботинки, вроде бы покрасивше и потверже. Но в деревне барабану удивятся больше. Как забарабаню, сразу станет видно, кто из Казани приехал. Пусть и босиком, зато при музыке.

Ботинки справить, ясное дело, — красота! Но душа не устояла перед барабаном. И — ладно, жизнь впереди бесконечная, невообразимая, подошв на неё сызмала не напасёшься. У меня было правило: решил — действуй и не оглядывайся.
Фарид одобрил мой чрезвычайный поступок:
—  Без башмаков проживем с барабанным боем!
Мы отправились к берегу Волги: Учия, так называлось это место – Устье.
Тут я и ахнул — на меня выплыл пароход. Отродясь такого не испытывал! Белый, вздыхающий, он причаливал к горбатой пристани, как большая корова, мычал и вздрагивал, хлопал почём зря крылатым колесом по воде. А посерёдке реки шла тёмная, покорная баржа за плюгавым буксирчиком, тихая, крадущаяся,  увешанная бельем  на  верёвках,  как самый  настоящий дом  на  волнах. Кричали, нет, тонко повизгивали чайки.  Вода  гладко бросалась  на берег и шипела. Над всем этим огромным хозяйством переговаривались гудки и гудочки. Суета на берегу была какой-то праздничной, люди как будто показывали друг дружке зубы: погляди, зубы мои могут и проволоку перекусить, я всегда весёлый и ни на что не жалуюсь! Бочки, канаты, тросы, брёвна, прогибающиеся доски, - всё это двигалось, смещалось, звучало голосом, скрежетом, пересвистом... Потом всем этим разноголосьем наполнятся мои книги, в них войдут и птицы  с  густыми  крыльями,  и  ржавые  цепи лодок,  и  нескончаемый  гомон-перекличка, и  снующие  люди  в  неописуемых  одеждах — грузчики,  рыбаки, ротозеи. Подброшенная охапкой вся живописная картина берега! Жарко дышащая волна побережья бежит перед глазами — и как поместилась! — текучая взблескивающая, как битое стекло, одушевленная могучим горловым голосом, широкогрудая, с крепким запахом, принадлежащим только Волге, её крутому замесу жизни... И рядышком я со своим красующимся цветным лаком барабаном!
     Поразила меня вереница корзин на коромыслах, точно зависшая на сходнях - тяжелеющая на глазах череда хлопочущих, раскрыливших руки, женщин, издающих странные звуки гусынь. Они плыли и плыли, выплывали, возникали из трюма, переваливались на сходни семенящими шажками,— их принимал берег, но они, не ломая цепочки, продвигались дальше вглубь, обтекая ряды бочек, в безостановочном движении сохранить целенькими корзины до трамвайной остановки, а там уж отдышаться, успокоиться.
- Корзин-то! Коленки подгибаются. Куда столько?
— На базар,— сказал Фарид.— Помидоры, огурцы, яблоки, ягоды. Ешь не хочу! И цыплят везут, и несушек с яйцами. Оглохнешь!
- Откуда везут?
- Деревень по реке не пересчитаешь. Ле-ето! — пропел Фарид.— Теперь каждый день — лето. Складывай в корзины и тащи. Бабам всегда тяжело, - по-взрослому сказал Фарид.— По Волге больше русских. Опустошат корзины и опять на пароход. Часа за два управятся и отдохнут заодно.
- Продадут?
- Чего же ещё. Не зыркать же по сторонам. От вишни разве откажешься?
- Я бы таз съел!
- Значит, корзину.
- Вдвоем бы и с ней сладили.
Мы стояли у самой кромки воды с красивым барабаном, счастливые, голодные, босые, надышавшиеся свежим ветром, который у Волги необычайно пахнет рыбой. Я сжимал в кулаке палочки, запасные были спрятаны под ремнем.
Я прочитал про великую реку множество книг, но в грудь мою, в глаза мои, в уши мои она входила в первый раз. Так вот ты какая, матушка-река! От берега до бeрегa глазом пройдёшь, как посуху, а руками ослабеешь, если представишь, как пересилить её волну заносчивыми саженками.
Много я успел прочитать — и про чаек, живущих между небом и рекой, и про ласточек-береговушек, не уносимых ветром от обрыва, и про клады зарытые  - поди их отыщи! - и про Каспий, к которому тянется через тысячелетия эта голубая жила, и про бурлаков, бредущих с песней-стоном. Читал, но не видел её в работе. Она то сжимала, то разжимала руки.
С четвёртого класса я уже писал стихи, составляя слова лесенкой. Рисовал акварельными красками родную деревню Училе, с её взбалмошными собаками, злыми гусаками, вытягивающими шеи, чтобы ущипнуть клювом за штаны. Рисовал всё подряд, что подхватывал взглядом, и волновался при этом необыкновенно - зимой и летом, на весенних проталинах и под осенними листьями. Снежные бабы на моих листках не таяли, собаки навечно оставались с задранными хвостами. Я привык помаленьку опережать время... Но вот к удивительно маленькой, всего-то в чертову дюжину домов, деревеньке Кечкене Училе (крошечной Училе) подошла близко, будто приобняла рукой, огромная, из камня и дерева, Казань, задребезжала красным трамваем, подкатилась волжской волной к ногам, аукнула по лесам-долам бархатистым басом парохода, повела по длинному ряду магазинов, где столько замечательных вещей, для каждого пришельца хватит обуться-одеться, позабавиться,— чего один барабан стоит, разрисованный такой краской, что её лизнуть хочется... Boт какой ураган пронесся перед моим зачарованным взором, подхватил, подбросил меня па ладошке вихрем так, что я зажмурился...

—  Пора возвращаться, Гарифзян! — Кто это сказал? Ах да, Фарид! – Отец рассердится.  Где  шляетесь,  бездельники,  закричит.   Boт   и  вечер  наступил. Солнце на Маркиз-остров садится. Коней с лугов пригонять надо.
И когда день успел остыть?
—  Подожди малость,— попросил я.
—  Ты   что! — вскинулся   Фарид,   глаза   его  стали   круглыми. - С   голодухи живот провалился. Везде тебе надо сунуть свой нос. У меня уже ноги отваливаются. Ещё насмотришься, успеешь.
Тогда и я почувствовал, что под ремешком пустота.
Напрямую, ускоряя шаг, между Устьем и алебастровым заводом – мы вышли на луг к пасущимся лошадям. Я их насчитал штук двадцать -- обычных, ничем не отличающихся от деревенских, лошадок, и городских — ломовиков, у которых одно кольцо величиной с тарелку. Тяжёлое кольцо, и oт земли-то оторвать, как гирю, трудновато, наверное.
—  Зачем заводу лошади? — спросил я Фарида.— Не скакать же?
—  Известь возить,— сказал он просто, будто отмахнулся от мухи. Всего на год старше, а то-то же зазнается, вот дела: городской.
Пришлось побегать,  погикать, пока не загнали лошадей  в конюшни при заводе. От них шёл сытный пар. Лёгонький барабан мало-помалу натёр шею.
Брат отца, Асат-абый, тут был хозяином при копытах. Он раскладывал по кормушкам мягкое сено, не торопился, был немногословен... Если задуматься, у него в деревне был светлый дом из смолистого соснового дерева, с резьбой, с просторным двором, где помещались и лошади, и коровы, каждая побольше телеги, а уж кур-гусей сразу и не заметишь, мелькают по углам, и пускай. При дворе хозяюшка-жена, ловкая, быстрая, опрятная, всегда при белом платке. Как ни посмотришь, все домашние чем-то заняты. И это хозяйство одним махом разграбила деревенская беднота: дескать, кулак — и поделом тебе. Наиболее сноровистый старший сын Габдулла, почуяв неладное, первым сорвался в Казань и прилепился к пекарне. Потом, застолбив место, перевёз к себе целиком куст семьи до малого корешка. Дети оказались упорными, цепкими: Сарвар устроилась на скотобойню, средний сын приторговывал из-под полы. Не голодали больно-то, не нищенствовали. На всех хватало то коровьей головы, то потрохов, то свеженького каравая с мельничный жернов. Нужда сплачивала, а не отталкивала друг от дружки - за столом было тепло, сытно. И для деревенских гостей находилась постель... Тем и распахивалась передо мной Казань то Волгой, то семейным ладом. С одной стороны — гляди на белый пароход, оплескивайся незатихающим шумом-гулом пристаней, с другой — восхищайся спокойным лицом семьи, ровным её дыханием. Не отбросила громадная столица обиженных детей, дала приют, обогрела, защитила стенами. Я слышал, как вечерами люди нашей деревни, что постарше, пели:
Город Казань — каменный город.
Голова городов.
После отца сильный сын
подрастает в работе.

Мне так и казалось, что это поётся о нашей семье и дорогом родственнике Асат-абые... Асат-абый лет через пять умер, но дети уже были закреплены на земле, а не раскиданы по свету. Прижились в слободах, построили свои дома.
Но мне ещё предстояло, только предстояло совершить настоящий свой путь по Казани, приобрести походку. Пока же я лишь наведался, стал её гостем. И все-таки первое воспоминание-причащение самое драгоценное.
На другой день Фарид обещал показать мне город. Почистили себя, как могли, и  двинулись. А перед этим  Минзифа-джинги заговорщицки подманила нас пальчиком и сказала певуче, с расстановочкой:
- Вот тебе три рубля, раз! Boт тебе три рубля, два!
Прямо-таки песня сложилась, потому и запомнилась на долгую жизнь. Почаще бы слышать ласковое напутствие. А потом добавила:
- За вкусные сладкие ягоды, которые вы собрали в нашем училинском лесу.  Таких ягод нигде больше нет, на языке тают.
Всю дорогу щекотали ухо её слова, никуда не уходили.
Сели мы в трамвай №1, покатили на колхозный базар: шел трамвай от Устья до вокзала. У алебастрового завода люди «голосовали» и трамвай со звонком останавливался. Это был какой-то торжественный ритуал — приглашение к путешествию, уважительный поклон рабочему человеку.
Остановка «До востребования»,— сообщил мне Фарид. — Зря ты барабан оставил дома, постучал бы палочками.
Я понял происшествие так: везде, стоит только поднять руку, всплеснуть ладошкой – и трамвай обязательно плавно прекратит свой разбег.
И вот мы на рынке, как раз среди тех бесконечных корзин, которые «всплывали» из трюма парохода под крыльями рук, прикрытые тряпицами. Теперь они были открыты. Фарид купил два крупных красных яблока, душистых, блестящих на солнце кожицей. Если в наш дом попадало яблоко, мать резала его на кусочки и раскладывала по чашкам. А тут мне одному яблоко в два кулака –  не жалей зубов, Гарифзян! Я рассмеялся.
Базар был праздником, скороговоркой, гостинцем.
Насладившись зрелищем — топ-топ, топ-топ! — мы вышли на улицу Баумана.
Где мы только не побывали! По-хозяйски обошли магазины, посмотрели в кинотеатре «Унион» какой-то фильм. Я и прежде раза два смотрел кинокартины, но здесь всё было по-другому — чистенько и аккуратно, никто не крутил ручку аппарата, да и лента не обрывалась. Зрители сидели примолкшие, сразу было ясно, какие в городе воспитанные люди.
Впечатления, нагрудившись, распирали меня: я всех-всех любил, сердце моё увеличилось, щёки горели, в голове стоял звон. Пока мы поднимались в гору, я говорил, говорил, говорил, как заведённый, а наверху даже задохнулся и беспомощно-тихо хватал воздух ртом, словно по кусочку откусывал от неба. Далеко-далеко за крышами виднелась Волга.
Подошли к белым колоннам.
- Этo - университет,— сказал Фарид.— Здесь учатся тысячи студентов. И как они там помещаются? Но толкаться здесь нельзя.
Я ему поверил. Ведь всего одна девушка из казанбашской школы «протиснyлacь» в химико-технологический институт. Весь Казанбаш переволновался из-зa этого грандиозного события, целую зиму под печными дымами, заваленный по уши снегом, обсуждал-рядил, как такое случилось.
Не помню, где мы ещё плутали: голова человека — дырявый мешок, чтобы получить новое — теряет старое, сбережённое только до поры. Конечно, больно ценным не кидается направо-налево, но протухнуть «товару» не дает.
Перемигнулся я с повисшими в воздухе огнями за трамвайной линией – город как будто подбросил их, а поймать забыл — забрал свой роскошный барабан, связал бечёвкой палочки, попрощался с родственниками и рано утречком поехал па вокзал, предвкушая встречу в Кечкена Училе. Я уже тогда понимал, что от встречи к встрече складывается жизнь, точно так же, как кирпич к кирпичу растёт печь. Ах, с каким барабаном я возвращался в деревню!..

Через дна года я снова заступил на непотускневшие следы проторенной тропки. На сей раз я сам был поводырём. А произошло это так. В деревне, совсем поблизости от нас, у истока речки Казанки, жила сестра моего отца Малика-апа. Что её отличало от других? Она была подвижная, как веретено, сколько сухая, столько же скупая — пообещает сто раз, но ни разу не одарит безделицей. Детское сердце тут и трепыхнётся, а взрослому — пустяк.
Так скупилась-то она, наверное, оттого, что вся сила её ушла в бицепсы: вот какая я сильная, об обещанном помнить не хочу! — стучала мысль, на мужичий колхоз одна бабья управа! Двадцать лет с ней никто не мог сладить на колхозных соревнованиях. Поглядят на её мускулы и тут же сдаются: жилы да яблоки вздувались под ее кожей. Через это она и забывчивая на всякие обещалки, прохудилась память. Убей, не вспомнит дороги в Казань, по которой бегала-перебегала к брату своему, Acaтy. Все ручьи из головы утекли в мышцы. Ну, и упросила мою мать отпустить меня в Казань как сопровождающего. А у меня глаз что алмаз: один раз был в городе, а каждый поворот запомнил накрепко. Я Малику-апу не то чтобы довез, а быстренько довел до знакомых ворот по трамвайной линии. «Красный дилижанс» не ходил, вот какая штука! Показал я рукой на завод «Известь-алебастр»»: пожалуйста! Махнул другой – и ворота на виду! Малика-апа, конечно, ах-ах, сама, мол, догадывалась, с паутиной сомнений боролась... В городе у неё были дела наиважнейшие, и потому везла она десять фунтов масла и ведро яиц. Я помог ей спровориться с грузом, за что она пообещала, не знаю в который раз, напоить меня «красной водичкой» — морсом. И ведь опять не исполнила своего слова! Я уж и poт вытирал старательно, чтобы она приметила, за чаем. Намекал, так сказать. Впустую! Ox, я и обиделся, с ходу губу прикусил от досады, чтобы не крикнуть: выполняй, и точка! Стыдился я просить у людей, а тем более покрикивать на таких беспросветно забывчивых... О другом я, о другом. Малика-апа только присказка.
К тому времени я прочитал «Неотосланные письма» Аделя Kyтуя, "Сплав" Гумера Баширова, «Агидель» Мирсая Амира, пьесы Тази Гиззата. Увидеть бы кого-нибудь из них, писателей, людей совершенно особенных – ух, здорово было бы! Неперебиваемо сильным было желание глянуть хоть краешком глаза на Мирсая Амира. Судьба его героев пересеклась с моей судьбой, пусть пока ещё не до конца осознанной,- однако главная косточка уже хрустнула. Я плакал, не спеша переворачивая страницы. Не все слезы вытекают, горчайшие остаются под веками. Уж я бы нашел, что сказать писателю, уж я поведал бы ему о сокровенном, о чем и ночью-то проговаривал шёпотом, прожигая глазами мрак — молился ли я, давился ли вздохом, кому знать об этом.
А тут вдруг старшеклассник Рамазан Салихов, круглый пятёрышник, притянул меня к выпуску стенгазеты. И откуда прознал о тайных муках - и стишки–то я пописываю, над рассказами задумываюсь, к тому же я красками малюю что-то неописуемое... Словом, клад, находка, не находящая применения, сирота училинская, которой по окончании четверти то кепку подарят, то рубашку, то акварельные краски с цветными карандашами — мажься на здоровье! Однажды встретились на улице в деревне Кетек, где жил Рамазан,- он пригласил меня в дом, посидим, мол, за чайком, потолкуем... Он тоже без отца, четверо детей при матери. Нет, пятеро — три девочки, два мальчика. А дома нищета с бедой на лавке. Зато на стене самосколоченная полка с книгами и портреты писателей — Тукай, Такташ. Ещё один с носом-клювом, как у синицы, с маленькими глазками. Так и просверливает насквозь, так я просверливает.
—  Этот на птицу похож, — сказал я. — Кто такой?
—  Поэт Шайхи  Маннур.  Я с ним  повстречался  в городе,  как  с тобой  в Кетеке. Говорю: — Вы поэт? Он удивился:— Откуда тебе это известно? Я ему отвечаю,  не  моргнув: —Я  ваш  портрет  три  раза  рисовал!  Повёл  он   меня   в книжный магазин,  подарил свою книгу. Потолковали мы с ним запросто. Из каких я мест, зачем приехал. Я малость вспотел, но ничего, не ударил лицом в грязь перед орденоносным поэтом,— рассказывал Рамазан. — Он из длинного мундштука курит, долго курит. Пока дымил, разговаривали. В Казани поэты по главной улице ходят с утра до вечера.
—  Ходят, ходят, а когда пишут? — изумился я.
—  Ночью! — твердо сказал Рамазан. — Вдохновение у них по ночам.
—  Мне бы Мирсая Амира повидать,— размечтался я.
И что же вы думаете?! Доставил я Малику-апу с маслом и яйцами к братy, и, тут выясняется, не надо мне искать-рыскать на главной улице. Здесь он, скоро появится под этой самой  крышей, где пригрелся в уголке я. Он муж дочери Асата абый Сарнар - Мирзаянов Амир! Разве мог я додуматься, что яблоки с неба скатываются. Трогательная у нас вышла беседа.
- Вы Мирсай-абый Амир? — захлебнулся я.
- А ты что же, не спишь, не ешь, а тоже хочешь стать писателем?
- Получилось бы,— сказал я скромно.
- Тогда трудись, сынок.
Пошли и мы в книжный магазин. Штук пять подаренных книг я привез в Училе с сильно забившимся сердцем. Неужто мог я, распалившийся, знать, что и шайтан иногда усмехается жалеючи, шутит... Седой человек не был писателем, но он был мудрецом, поддерживающим огонь перед наступающими холодами. Мальчишка! Где мне было присматриваться да прислушиваться! Я бы в один момент понял - передо мной сидит, не пряча тёмных рабочих рук, крестьянин-эемлепашец-скотовод, кто угодно, а прежде всего — спокойный добрый человек Мирзаянов Амир. Он глядел в потрескавшееся зеркало моей души, тайно любуясь моим невозможным желанием, наслаждаясь жаром детского порыва. И... чуть-чуть слукавил, подправил фитилек, чтобы выпрямить пламя...
А с подлинным Мирсаем Амиром я познакомился, когда стал студентом Казанского университета. Много позже моя жена подарила писателю гладиолусы - принял их в руки, окунулся лицом в соцветия и сказал:
- Шагида, с цветами человек не помнит о старости. Дай мне, пожалуйста, еще несколько штучек для жены. И ей будет радость.
Как хорошо умеют люди улыбаться! Пожалуй, улыбка, как всплывающая из глубины рыба, освещает озеро жизни...

Торопится моё перо опередить время. Сколько событий проносится перед моим взором, обжигая веки. Серые осенние эшелоны. Лица, лица, лица. Их заносит жёстким снегом, поглощает, покрывает холодом забвенья. Но вихри и смерчи сходят клубами, рассеиваются, расшибаются вдребезги, оставляя бугры могил, руины, печные остовы на месте домов, скелеты церквей, мечетей, потоки людей-беженцев повергаются в прах. Человеческое море волнуется постоянно. Редко тишь да гладь охватывают простор, услаждают слух и зренье. На то и жизнь, на то и жизнь! – звучит рефреном... Я умышленно миную череду oврагов, омутов. О каждом надо отдельно, обстоятельно, по канве опалённой жизни. Но я словно неожиданно оказался на спине скакуна — и понеслось, замелькало. Я хочу осмыслить, как я стал казанцем, как разомкнулось для меня кольцо города, впустило и откинуло, приветило и омрачило. Нет, душа не знала чёрного омрачения, она рвалась куда-то за пределы через горести и печали. И я выстраиваю лишь тонкую, легко разрываемую цепочку на поверхностный взгляд малозначительных приключений мальчика-подростка-мужчины. Ибо здесь лежат глубинные концы узлов, в замкнутом клубке, казалось бы, нерасторжимом. И они видны мне, эти концы, за гибкими переплетениями, перехлёстами. Тесно увязаны жизненные тропы, не оборвёшь опрометчиво.
От повисших в воздухе огней, от незамысловатого счастья быть обладателем барабана с гладкими круглыми палочками, от раскатанной по земле тяжёлой воды Волги — я выхожу, возвращаюсь непременно к полю, лугам. Oт белых cтeн кремля и красного многоярусного силуэта башни Сююмбике мой взгляд притягивает тихо убегающее к горизонту раздолье.
Тяжесть жизни ощущает сидящий, идущий же — обретает лёгкость, распрямляя телo. Он несёт на себе луч солнца, как вестник. Да, была нужда, было лихолетье, много нужды, горы лихолетья, буреломы, завалы, отчаянье. Скажи: пройди снова! А ну-ка, попробуй!.. Искренне отвечу — покажется, не осилю, да и невозможно осилить, не стожилен человек. А по правде-то говоря, хотелось бы окунуться с головой в невероятное. Не повторить, а — возвратиться. Прежняя, былая сила потрачена без сожаления, потому и приметен где-нибудь на свободном предзимнем берегу вывороченный, вздыбленный корнями кряж...
Поспевая к молодости, мы — тридцать три студента — кончали арское педучилище. Жили в колхозных бараках совхоза «Урняк». Шел сорок седьмой, трудный, послевоенный год. Освободилось помещение госпиталя для немецких военнопленных — переехали туда, в Арск. Ели мёрзлую картошку, несколько капустных листков плавало в супе. Хлеб прилипал к пальцам. Деньги были дешевле нынешних. Пятидесятиграммовый кусок волжской рыбы стоил на станции восемьдесят рублей. Нас готовили учителями дня начальных сельских школ. Сухопарые, звонкие, мы не имели того, что мешало бы в пути. Лишний вес нам был противопоказан. Джигит держится за воздух, так смеялись мы, принимая дипломы. Куда податься дальше? В университет? Но прежде надо было написать хотя бы на тройку изложение по-русски. Из 33 студентов 6 получили двойки. Это произошло до получения диплома. На этом фоне Яхья Халитов и я выглядели молодцами-ударниками, и, слегка посомневавшись в выборе; пединститут, худучилище? — в окончательный срок ступили ни мраморные ступени университета...
Студенческие годы — лучшие годы, принято говорить. Но розовым бочком время не торопилось к нам поворачиваться. Куда спешит путник, знает дорога. Изворотливым я был, а иначе — плюнь да утрись. Выписывал на картине гибкошеих лебедей, озёра с камышами. «Творения» продавал на базаре. Летом возвращался в Арск и трудился маляром, чтобы и самому приодеться, и помочь матери, работавшей за «дырявые сотки». С четырнадцати лет я обеспечивая себя сам  —  вот он, мой путь в Казань. Пахал, сеял, художничал. И – постигал.
Мировая, ни меньше ни больше, литepaтypa открывала передо мной свои кованые сундуки. А своя, родная, терпела бедствие.
Нас обрубали, отесывали, и это становилось нормой – укоротить со всех сторон. Да живучесть была такой силой, которая вышибала любые пробки.
С того давнего дня, с моего первого подарка большого города деревенскому мальчику — барабана, я, теперь уже казанец, берегу в душе хрупкие палочки. Ах, как он звучал, мой барабан в зелёном Училе. И посейчас я слышу дробный бой на краю поля.
И в минуты-часы угнетённогo настроения я беру за руку десятилетнего барабанщика, и мы совершаем спасительную пpoгyлкy по казанским взбегающим улицам. Жизнь, потерявшая было звуки и краски, вновь обретает чистый тон и акварельные цвета.

(в сокращении)

Перевел с татарского Pyстем КУТУЙ




Гариф АХУНОВ (1925-2000) 
Народный писатель Республики Татарстан, Почётный академик АН РТ, лауреат Гос. премии имени Габдуллы Тукая и премии им.Гаяза Исхаки,  Засл. работник культуры РСФСР, видный государственный и общественный деятель
(Из Татарской энциклопедии)

______________________________


Гульшахида
 
Я и город белокаменный

(Отрывок из повести)
 
Повесть Гульшахиды рассказывает о судьбе деревенской девочки Назии. Героиня повести приехала в Казань с мечтой стать настоящим художником. А пока что она готовится поступать в училище, занимаясь как «вольный слушатель» в художественной школе. Повесть во многом автобиографична, прототипом одного из действующих лиц, профессора Нурмухаммата Галикаева, стал Гариф Ахунов.
Эта повесть в переводе Рашида Ахунова вошла в книгу "На Волге, на Идели" – сборник лучших прозаических произведений для юношества известных татарских писателей, изданный в Москве на русском языке в издательстве "Детская литература".

...Август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь... Пять месяцев... Пять месяцев живу я в городе, большом и каменном, далеко-далеко от мамы, папы, от сестры моей Руфии, от всех. Соскучилась ужасно. Так хочется их увидеть, если б вы знали!
Бывало, только наступит рассвет, и мы уже на ногах, хлопочем по домашним делам, толковые и несуетливые. А потом хлопают двери, и все четверо на все четыре стороны. Мама — в школу, мы с Руфией в соседнюю деревню, тоже в школу: отец, взгромоздившись на велосипед, катит в лесничество. А вечером он привозит какой-нибудь причудливый кусок дерева или древесной коры, затейливо переплетённый корешок и непременно спрашивает:
—  Назия, глянь-ка. Этот корень ничего тебе не напоминает?
Я начинаю вертеть деревяшку так и сяк, поначалу ничего особенного не вижу, но потом проявляются или цапля одноногая, или медведь, или ещё что...
Однажды Руфия, взяв такой узловатый корешок в руки, радостно вскрикивает:
—  Папа, да это же Шаяхмат-бабай!
И точно, со стола будто смотрел на нас согбенный, подслеповатый старичок с кривой палкой в руке.

Да, уже прошло пять месяцев... То ли уж тетушка Гульджихан недолюбливает мои стиляжные платформы, то ли «гаврош» тот самый замысловатый ей не приглянулся, но как-то, придя домой, она мне говорит:
—  Ты, Назия, бросила бы работу да взялась бы покрепче за учебу. Тебе ведь, деточка, не только рисование — русский язык ещё надо сдавать.
О своей болезни я не пишу родителям ни слова. Решаю, что после декабря, в каникулы, съезжу домой, потом уж уйду с работы, а в школу буду ходить и с третьим, и с четвёртым классами.
Откровенно говоря, я очень рада, что не поступила в училище осенью. Как бы я там училась! Что у меня за душой было — неумелые рисунки да свидетельство за восьмой класс.
Когда в каникулы приеду домой — будет о чём рассказать.
Забавного, что ни говори, было немало. Но я не обо всем расскажу. Ну, как я, положим, скажу про себя и про Рустема?
Однако рассказать всё-таки будет о чём.
Однажды вышла такая история. Тетушка Гульджихан обожает кошек и котов. Дома у них живет чёрная, как уголь, и блестящая, как сапог, кошка Мурка. Каждый год она приносит котят. Их надо как-нибудь пристраивать. Одного я унесла Светлане в школу. Спрятала за пазуху, жду Светлану, что-то она запоздала. Садимся за мольберты, а её всё нет и нет. Пока я раскладываю кисти да краски, котёнок умудряется удрать у меня из-за пазухи. Ну, думаю, пропала моя головушка, разгон будет — о-ла-ла! И что вы думаете? Наталья Карповна становится вся такая умилённая, кричит:
—  Ой-ей-ей! Какая прелесть! Кыс-кыс-кыс! — И пытается поймать котёнка.
А тот пускается куда-то под мольберты, под стулья. Мы бросаемся его ловить. Мебель летит, вода льется — светопреставление! Наконец, когда котенок начинает ужасающе громко протестовать, отчаявшись вытащить одну из своих конечностей из-под конечности кого-то из нас, его ловят и торжественно вручают преподавателю.
Оказывается, на этом деле не одна тетушка Гульджихан помешана. Наталья Карповна, к примеру, аж помирает от любви к кошачьим отпрыскам. Мне, естественно, ни одного слова лихого не говорится. Чем не весёлая история? Приеду домой — обязательно расскажу.

Еду домой на поезде «Казань — Киров». Арск, Кукмор, Можгу я вижу во второй раз. Земля белая-белая, а снег какой-то неровный, волнистый. Берёзовые рощи вдали едва заметны, словно дымком затянуты. Интересно, можно ли подобрать этот, чуть напоенный голубым, лёгкий и дымчатый цвет? А ещё есть в нём красноватые искры. Красиво и удивительно воздушно. Ели на бескрайней белизне кажутся особенно тёмными, даже чёрными. Все шесть часов я сижу у окна, смотрю и не могу оторваться.
В Агрызе стоит трактор из колхоза, на нём добираюсь до соседней деревни, оттуда ножками до Кульбая. По скрипу снега под ногами соскучилась — ужас! С каждым шагом, с каждым шагом всё больше по-свойски и дружелюбней скрипит он!
Наши все дома, как-никак под Новый год.
—  Отпросилась? — спрашивает отец, поздоровавшись.
—  Раньше отпустили. Велят медный кувшин да пару лаптей привезти,— добросовестно шевелю я замёрзшими губами.
—  Инструмент лапотный, кочедык там или ещё что не надобно?               
Вот всегда так. То ли шутит, то ли нет — непонятно.
Я и вправду не сказала родителям ни слова о своей болезни. Не хотелось беспокоить.
Всё же, приехав из деревни, чувствую себя не в своей тарелке. Тело здорово, да душа не совсем. Я начинаю злиться, что не могу не думать о Рустеме, и потому, видимо, из обычной весёлой, насмешливой Нажюк постепенно превращаюсь в отчаявшуюся глупенькую девчонку. Мне начинает казаться постылым даже мир моих рисунков, и это очень пугает меня.
Спасает же прежнюю Нажюк приехавшая в Казань выставка юной художницы Нади Рушевой, ушедшей из жизни в семнадцать лет. Прочитав об этом в газете, я бегу в музей изобразительных искусств.
Первый раз в музее так много народу и такая тишина. Строгое молчание сотен людей само по себе рождает определенное состояние души и готовит к чему-то большому, значительному.
Учителем Нади, её наставником был академик Ватагин. В месяц раз она шла к нему с толстой папкой рисунков. Учитель-академик — это, конечно, не шутка! Но академик академиком, а ученик должен быть художником. Я вот полгода работаю по советам Натягунина. Из хроменького состояния вышла. Пишу акварелью. Мне уже подчиняется фломастер. А вот о темпере, офорте я имею понятие лишь по книгам... Работать, работать, засучив рукава, невзирая ни на что. Эти мысли проносятся в моей голове, когда я осматриваю первый зал, детские рисунки Рушевой. Но второй зал меня потрясает. Забыв все, я погружаюсь в прекрасное, созданное моей тёзкой. В 16 лет Рушева иллюстрирует «Войну и мир». Я перечитывала роман у Нурмухаммата-абый, и её рисунки к этой грандиозной эпопее для меня чудесное откровение.
Надя создала свою Пушкиниану. Пушкин живёт в душе её, воплощаясь в каждой огненной и нежной линии. И этот Пушкин мне ближе, чем на портретах великих художников. Меня притягивает по-детски заостренный рот Пушкина, светлое облако лёгких кудрей — у других оно тёмное, это облако! Я ощущаю почти физически Надину смелость, решительность. Я раздосадованно спрашиваю у себя: «Почему я не пишу Тукая? Почему эта мысль даже не приходила мне в голову? Почему мне никто из старших не посоветовал сделать это? Почему бы мне не воплотить вот в таких же лёгких непрерывных линиях, в таком же светлом, радостном ключе моего любимого поэта — синеглазого Такташа? Надя Рушева рисовала богов любви и смерти. У нас нет подобных богов, понятия мои о них весьма отвлечённы, но есть же на свете Галиябану и Халил, Юсуф и Зулейха, носившие в себе большую любовь и знакомые мне с детства. Я вновь спрашиваю себя: как Рушева смогла так влиться в мир прекрасного? Отец у Нади — музыкант, мать — балерина, дед был художником. Ее подготовленность, следовательно, не ограничивается художественной школой, понимание прекрасного идёт к ней от поколения к поколению, Надя живёт в мире музыки, в мире танца. В пятнадцать лет она едет в Варшаву. В пятнадцать лет я впервые покидаю свою деревню. В пятнадцать лет я впервые встречаюсь с городской жизнью, непосредственно с искусством, о котором знала только по книгам. Передо мной ещё дел –  непочатый край! Вместо того чтобы фанатически отдаться работе, я хожу разобиженная на Рустема Галикаева, жалкие слова произношу: он, мол, меня не замечает, он меня не признает. Да зачем ему меня признавать, он же пока недосягаем для меня: на гитаре играет, на фортепьянах, музыку со всего мира на магнитофон записывает. А если говорить без дураков, он же всю библиотеку отца-профессора прочитал, в том числе такое, о чём я и понятия не имею. Я должна догонять его, догонять безостановочно, и перегнать, и заставить его самого бежать за мной...
Устав от мыслей, я бреду по залу и вдруг застываю у автопортрета Рушевой. Я вспоминаю свой автопортрет! Вот почему Натягунин хвалил меня. Получается, я тоже в какой-то миг достигла Надиного мастерства, сумела перенести на ватман душу. Это окрыляет меня.
Я читаю отзывы о выставке Нади Рушевой. Меня бесконечно волнуют слова зрителей, их восхищение Надей, оценка академика Ватагина: «Я имею счастливую и ответственную возможность наблюдать развитие необычных способностей Нади Рушевой в течение одного года. Я вижу, что как художник она растёт не по дням, а по часам. Её рисунки далеко выходят за пределы «детского творчества», но и среди взрослых художников едва ли многие могут поспорить с лёгкостью её техники, чувством композиции, с остротой её образов, с её творческим восприятием мира», И другие художники говорят о безупреч¬ности пропорций её рисунков, лёгкости её техники и изумляются прекрасным душам всех без исключения её героев. «У нее даже бабы-яги и черти какие-то святые»,— поражаются художники.
Надя очень рано усвоила технику акварели, темперы, офорта, мастерство её в этих областях быстро росло, но особенностью её всегда оставалась легкость линии, сразу, без подготовки и поправок проведенной карандашом или же цветным фломастером. В переходный период, на что часто сетуют художники, у неё не замечается никакого спада, мечта её по-прежнему звонка и чиста, и вот, совершенствуясь изо дня в день, в семнадцать лет... она умирает от кровоизлияния в мозг.
Сглатывая подступившие слёзы, выхожу из музея. Клянусь себе никогда не предавать тёзку, продолжить начатое ею дело...

К нам приходит весна... Ветра ещё морозны, но не холод несут, а свежесть, хмельную и бодрящую. Талые и мутные воды, выступившие на лед Казанки, будоражат душу какой-то новой радостью.
Вспоминаю полноводную Каму, голубоватую прелесть весенних лесов, чуть печалюсь и, подпоясавшись, бросаюсь на последний штурм.
Это моя последняя атака, выполнение клятвы, данной моей тёзке — Наде Рушевой. Собрав все силы, не оглядываясь, не разбрасываясь по сторонам, я должна идти только вперёд. Так мне наказывает учитель мой Натягунин. После того как я посетила выставку Рушевой, пишу портрет профессора Галикаева. Я стараюсь выполнить его так, как мне давно уже мечталось: на одном дыхании, смелой непрерывной линией. Для этого я целую неделю наблюдаю за профессором. Договариваюсь с ним на воскресенье, и мы остаемся одни в пустой, затаившей дыхание квартире. Профессор позирует. Поняв всю ответственность свою, я робею, теряюсь, в голове рой самых разных мыслей, не потому ли фломастер двигает не рука, а мое сердце.
Портрет я заканчиваю в двадцать минут. Мне кажется, что это очень короткое время, но «доводить» его я не хочу. И боюсь, что появятся лишние линии, попортят, забьют композицию.
Будь что будет! Протягиваю рисунок самому профессору. Он прищуривается, и вдруг спокойный, уравновешенный, солидный человек по-ребячьи стучит в ладоши и, захлебываясь, выпаливает:
—  Мамочки! Нажюк! Да ты же настоящий художник! Ну, брат, ну, брат! Вот к чему ведёт прилежание! Прошу прощения — с голым прилежанием ни черта не добьешься. Призвание! У тебя же душа художника. Надо, надо в училище. Хочешь, сегодня же пойду к директору училища. Да что там директор, пойду прямо к председателю Союза художников. Хочешь?
—  Не-е, — упираюсь я,— поступлю только сама.
Он, словно впервые, взглядывает на мой вьющийся «гаврош», на вязаную «мини».
—  А ведь изменилась ты, Нажюк!
—  Хе, абый, затем и приехала в стольный-то град!
От души хохочет профессор. С этого дня контролирует каждый мой шаг. По его совету я наконец бросаю моё дежурство в больнице. По вечерам минимум час он занимается со мной русским языком. Собственно, язык я знаю неплохо, ему это не в тягость, даже забавно. Но знания мои интуитивны, а с грамматикой, конечно, туговато. Весь апрель зубрим правила. И ещё как зубрим: подними средь темной ночи — я в состоянии оттарабанить любое из них как из пушки!
Целый май пишем диктанты.
О рисовании уже не говорю, рисую в школе, рисую дома, рисую стоя, сидя, когда уже сил нет ни стоять, ни сидеть, рисую лежа на животе.
Иногда, увидев, что я растянулась середь зала, Нурмухаммат-абый начинает ходить на цыпочках. Я это чувствую и молниеносно вскакиваю с пола. И мы оба долго и с большим удовольствием хохочем. Потом он, надев очки, просматривает мои рисунки, время от времени натужно покряхтывая, — он тоже болеет за меня.
Болеет за меня мой учитель Натягунин. Раньше я этого не замечала. Но с приближением вступительных экзаменов он уделяет мне всё больше внимания. Я, собрав подкопившиеся за неделю рисунки, несу их к нему. Теперь он уже не пробегает по ним, каждый рисунок разбирает тщательно, скрупулезно — где фактура не выявлена, где тушёвка неподходящая, поясняет мне. Он всегда немногословен, мой учитель.
— Да-а,-— говорит Натягунин. Я терпеливо жду разъяснений.— Да-а, рисунок, выходит, мы добили. Композиция тоже на уровне. А вот живопись — в живописи, Ханнанова, мы ещё слабова-а-ты…
Не ты слаба, а «мы слабоваты». В этих словах мне слышится тревога моего учителя, участие его в моей судьбе. Мне до смерти хочется оправдать его надежды.
Перед концом учебного года я целую неделю хожу в художественное училище. Учитель советует мне «вживаться в нужную атмосферу».
Я хожу, вживаюсь. Но однажды нелепый случай меня чуть из колеи не выбил.
Сдав в училище свои документы и наиболее удачные рисунки, я выхожу на улицу, и кто, вы думаете, попадается мне навстречу? «Гроздья волос её золотых рассыпаны были по лёгким плечам...» Тут-то моя твёрдая и насмешливая душа и даёт трещину. Вмиг я становлюсь несчастной. «Ух ты, нечестивая девка, что бы тебе не подождать там, за горами Алтая, пока я хоть экзамены сдам!»
Хожу я теперь мрачная да угрюмая, нос к груди прирос, и в глазах, видимо, тоска неземная стынет. И Натягунин, и профессор, и тетушка Гульджихан заботливо пытаются расспросить меня, что со мной происходит, но я молчу.
Жду, как же поступит Галикаев-младший. В последние дни он, кажется, приветлив со мной, замечает меня, но косится с опаской.
По-моему, с приездом золотоволосой он несколько изменился. На первый экзамен иду, так и не выяснив его к ней отношения. Гипсовый орнамент перед нами — что-то обидно мне становится. Схватив карандаш остро отточенный, бросаюсь на лист. Трое-четверо из экзаменационной комиссии подходят, смотрят. Вижу появившегося откуда-то Натягунина — теплеет у меня на сердце, тает.
—  Нормально,— говорит он над моей головой, слышу его прерывистое дыхание.— Не торопись, Ханнанова, времени много ещё.
Дома меня ожидает Нурмухаммат-абый.
—  Ну, Нажюк, как дела?
—  Кажется, нормально,— говорю я устало.
Конкурс — три человека на место. Назавтра на доске с объявлениями панически ищу свою фамилию. Нет. Горячая волна бежит по спине. Нет. Фу ты, глупая, это же список тех, кто провалил. Среди прочих вижу на доске фамилии медноголового Бари и Светланы. По четыре года в школе учились! Вэт тэк! Через два дня композиция. Тема — труд. Рисую своих односельчан, дом возводящих, — плотники получаются складные. Но Натягунин не появляется, это начинает меня смущать. Мучаюсь часа три, наконец приходит Натягунин, улыбается моим плотникам — нормально!
Через день узнаю оценки за оба экзамена. У меня — четыре балла. Выше не бывает, пять баллов никогда не ставят, потому что это уже означает, что ты «зрелый художник».
По живописи я ухитряюсь получить тройку и впадаю в чёрную меланхолию.
В этот вечер тетушка Гульджихан делится со мной своей тайной.
—  Вот ведь жизнь,— начинает она тягучим печальным голосом,— та девица опять вернулась.
—  Кто это? — притворяюсь я незнайкой.
—  Ну та... за которой Рустем-то...
—  Вернулась так вернулась, — говорю я. — Вам что за дело?
—  Подкараулила, когда Рустем один был дома, и тут как тут, бесстыжая. И рот до ушей.
—  Да ну! — восклицаю я, удивляюсь якобы. А у самой-то на душе кошки скребут, знать хочется, чем же всё это кончилось. А тетя Гульджихан всё сидит и головой качает.
—  Ладно ещё,— наконец продолжает она,— хоть и поздновато, а всё же взялся за ум парень-то...
—  Что-о? — замираю я.
—  Выпроводил.
—  Да разве можно! — таращу я глаза, а душа вновь крылами взмахивает.
—  Очень   даже   можно, — говорит   тетушка   Гульджихан, сильно, уверенно машет рукой.
Русский я сдаю на пять. На собеседовании мои ответы, видимо, удовлетворяют комиссию, мне так и говорят:
—  Поздравляем вас, Ханнанова, с поступлением!
Не чуя ног лечу к Галикаевым. Они все дома. Зухра бросается целовать меня. Тетушка Гульджихан треплет по спине, мужчины спокойнее.
Нурмухаммат-абый дарит мне огромный, с чемодан, этюдник. Как у настоящих художников.
—  Назия Вафовна, ты победитель города, большого и каменного! Ты взяла крепость. А коли так, уж позволь мне отвезти тебя в Кульбай на собственной машине, со всем почётом и уважением, — журчит профессор.
—  А что, съезжу-ка и я в Кульбай, — подает голос сидящий в сторонке Галикаев-младший.
—  А что ты там потерял? — удивляется Галикаев-старший.
—  Этюды бы я там пописал, — мягко говорит Рустем, и глаза его, подёрнутые дымкой, смотрят на меня, кажется, прося о поддержке...

Перевел с татарского Рашид АХУНОВ



Гульшахида – творческий псевдоним Шаиды Абдрахмановны Максудовой (1926-2009), татарской писательницы, переводчицы, члена Союза писателей РТ. Она родилась 29 ноября 1926 года в д. Уразаево Агрызского района Татарской АССР. Закончила татарское отделение филфака КГУ, была отличницей, именной стипендиаткой, училась в одной группе вместе с Гарифом Ахуновым. На последнем курсе они поженились. Работала учительницей, журналистом, библиотекарем, библиографом. Переводила прозу русских и тюркоязычных писателей на татарский язык. Более пятнадцати лет заведовала библиотекой Союза писателей РТ. Ушла из жизни 7 февраля 2009 года. Похоронена рядом с мужем, народным писателем РТ Гарифом Ахуновым (1925-2000), на татарском кладбище в Арске.



ПРИЛОЖЕНИЕ

Гарифзян Ахунзянович Ахунов 
(18 сентября 1925 — 4 июня 2000) — государственный и общественный деятель, Заслуженный работник культуры РСФСР, Народный писатель Татарстана, лауреат Республиканской премии имени Габдуллы Тукая (1973).
 
Биография

Родился 18 сентября 1925 г. в д. Кечкене Учили Арского района в многодетной крестьянской семье, которая рано лишилась отца-кормильца: первого председателя колхоза, организованного в деревне Кечкене Учили, коммуниста Ахунзяна (отца Гарифа) убили кулаки.
Основы грамоты постигал в школе-семилетке д. Казанбаш, позже получил образование в Арском педагогическом училище, которое окончил в 1947 году.
В 1947 году он становится студентом историко-филологического факультета Казанского государственного университета и в 1952 году успешно его заканчивает.
По окончании университета работает в редакции журнала «Совет Эдэбияты» («Советская литература»).
С 1956 по 1968 годы проживает в Альметьевске, становится ответственным секретарём отделения Союза писателей Татарской АССР. В этот период Ахунов пишет свои основные произведения.
В 1957 г. становится членом Союза писателей СССР.
В 1968 г. Ахунов вернулся в Казань, где с 1971 по 1974 гг. работал главным редактором журнала «Казан утлары».
Г. Ахунов очень активен и в общественной жизни. С 1969 года он — член КПСС. Был делегатом XXV и XXVI съездов партии, II, III, IV съездов писателей РСФСР, V, VI и VII съездов писателей СССР. Депутат Совета Национальностей Верховного Совета СССР 9-10 созывов (1974—1984) от Татарской ССР[3][4]. В Верховный Совет 9 созыва избран от Чистопольского избирательного округа № 645; член Комиссии по иностранным делам Совета Национальностей.
В 1973 г. за роман «Клад» и повесть «Ядро ореха» удостоен звания лауреата Республиканской премии имени Габдуллы Тукая.
В 1974—1984 гг. Ахунов — председатель Союза писателей ТАССР, в 1987—1991 гг. — председатель Фонда культуры Татарстана.
В 1993 г. Гариф Ахунов был удостоен звания «Народный писатель Татарстана».
Умер 4 июня 2000 года, похоронен в Арске.
Жена — Шаида Максудова, писательница. Сын — Рашид Ахунов, переводчик. Дочь — Наиля Ахунова, Заслуженный работник культуры РТ, руководитель ЛИТО им. Гарифа Ахунова.

Творчество
Ещё в «университетский» период Г. Ахунов пробует себя в литературе, и успешно: его стихи, рассказы, статьи печатаются в казанских изданиях.
Первая повесть Ахунова «Краса юности» (1955), посвящённая жизни студенчества, сразу показала силу таланта молодого автора. Это произведение строилось на биографическом материале, его герои — друзья юности Гарифа Ахунова.
Он задумывает широкое эпическое полотно, в котором планирует раскрыть великие дела эпохи, показать её людей. Г. Ахунов, понимая, что для работы ему не хватает жизненного опыта, принимает решение переехать жить в центр татарской нефти — город Альметьевск. Переезд состоялся в 1956 г.
Становление Г. Ахунова как писателя, формирование его как художника, его поистине творческий взлёт связан с Альметьевском, когда он жил среди нефтяников.
Г. Ахунов написал роман о жизни нефтяников «Клад» (1963), по которому в 1975 г. на Свердловской киностудии был снят одноимённый художественный фильм.
В течение 70-х годов писатель написал повести «Ядро ореха» (1974), «Ардуан батыр» (1975), «Мы из Арска» (1978), «Зажигаются звёзды» (1979) и другие, а также издал две книги из трилогии «Дочь Волги» (1978).
Историко-документальная повесть «Ардуан-батыр» — замечательный памятник героям первых пятилеток, она обращена к истории возникновения в 30-е годы Березниковского химкомбината.

"По глубине подхода к теме, по широте панорамного охвата народной жизни, включающей в себя десятки и сотни разноплановых событий, Гариф Ахунов в татарской литературе не имеет, наверное, себе равных". Диас Валеев.


Награды
• орден Трудового Красного Знамени (17.09.1975)
• орден Дружбы народов
• Народный писатель Республики Татарстан
• Государственная премия Республики Татарстан имени Габдуллы Тукая
• За активную работу в области развития советской литературы Г. Ахунов удостоен почётного звания «Заслуженный работник культуры РСФСР».
• Альметьевские нефтяники присвоили ему высокое звание Почётного нефтяника Альметьевска.

Память
• Гарифу Ахунову поставлен бронзовый памятник-бюст на Центральной площади Арска на Аллее писателей.
• Именем писателя названа одна из улиц города Арск.
• Памятная доска была открыта в 2006 году в Альметьевске на д. № 20 по ул. Радищева, где писатель прожил более 10 лет.
• Мемориальная доска установлена в Казани на д. № 4А по ул. Новаторов, в котором проживал писатель.
• В честь Ахунова названа улица в Приволжском районе Казани, в Арске, в д. Губурчак Арского района, а также в Альметьевске, Балтасях, Уруссу и Кукморе.

____________


Шаида Абдрахмановна Максудова
29 ноября 1926, Уразаево, Салаушская волость, Елабужский кантон, Татарская АССР, РСФСР, СССР — 7 февраля 2009, Казань,
 Республика Татарстан, Российская Федерация), - советская и российская татарская писательница, поэтесса, переводчица.
 
Биография
Шаида Абдрахмановна Максудова родилась 29 ноября 1926 года в деревне Уразаево Елабужского кантона Татарской АССР. Из многодетной семьи муллы. Отец — Габдрахман Абдулзямилович (р. 1881), выпускник знаменитого медресе Иж-Буби, служил имамом уразаевской мечети. Тётя — Зайнаб Абдулджамиловна, арабист, педагог и библиотекарь. В 1930 году семью Максудовых раскулачили по приговору Красноборского районного исполнительного комитета, а в 1932 году отец повесился, не выдержав репрессий от советской власти.
Училась в уразаевской татарской школе, а с 1939 года продолжила обучение в русской школе Казани. После начала Великой Отечественной войны она в 1942 году прервала учёбу, прошла курсы повышения квалификации учителей в Мензелинске и поступила учителем в семилетнюю школу села Салауш в Красноборском районе. Вернувшись вновь в Казань в 1946 году, получила среднее образование в 80-й татарской школе для девочек, а в 1947 году поступила на татарское отделение историко-филологического факультета Казанского государственного университета имени В. И. Ульянова Ленина, которое окончила в 1952 году.
Во время учёбы стала одной из первых студентов, получавших Тукаевскую стипендию, а дипломную работу защитила по теме «Лирика Сибгата Хакима», которая затем была издана журналом «Совет эдэбияты». После получения образования работала заведующей отделом писем в журнале «Пионер» (1952—1954), библиотекарем Книжной палаты ТАССР(1954–1957), литературным сотрудником редакции альметьевской районной газеты «Знамя труда» (1958—1968), старшим библиотекарем Дома техники Альметьевска (1959–1968), библиотекарем Союза писателей ТАССР (1969—1983).
Начиная с 1950-х годов татарскому читателю стала известна прежде всего как автор переводов, первой её выпущенной книгой стал сборник рассказов Л. Н. Толстого «Булька» (1953). Также перевела сборник рассказов С. П. Антонова «Алёнка» (1968), повесть В. А. Чивилихина «Ёлки-моталки» («Урман-чытырман», 1977), пьесу Д. Н. Валеева «День икс» («Шартлы кен», 1982), ряд произведений русских, башкирских, казахских и каракалпакских писателей, в том числе А. С. Грина, В. А. Закруткина, В. Ф. Тендрякова, А. М. Батрова, А. К. Кекилбаева, Т. К. Каипбергенова, С. К. Санбаева, И. Е. Ракши, А. В. Емельянова, И. П. Друце. Параллельно выступила автором литературоведческих статей о творчестве Б. Рахмата, Н. Арслана, М. Карима, стала писать повести, эссе и очерки, наполненные впечатлениями от путешествий и наблюдаемых событий. Была известна под творческим псевдонимом — Гульшахида. Публиковалась в таких журналах, как «Казан утлары», «Азат хатын», «Идель», «Волга», получила поддержку своего творчества со стороны А. Абсалямова и С. Хакима.
Особенно тепло читателями журнала «Казан утлары» была принята повесть «Минем кала алуым» (1972), написанная на автобиографическом материале — она неоднократно публиковалась в переводе Р. Г. Ахунова на русском под названием «Я и город белокаменный» (Саратов, 1972), в сборниках «Между Волгой и Уралом» (Йошкар-Ола, 1978) и «На Волге, на Идели» (1983), а затем на казахском языке (1979, пер. С. Латиевой), однако долгое время не издавалась по-татарски отдельной книгой. Творческой удачей автора считается и повесть для юношества «Асылбикане жирлэгэндэ» («Когда хоронили Асылбике», 1997), в которой, по мнению критики, в реалистическом плане были убедительно описаны внутрисемейные отношения. По оценкам критики, проза Гульшахиды отличается лиризмом, точностью деталей, тонким психологизмом, сочной образностью языка, мягким юмором. Также является автором лирических стихотворений, которые долго не публиковала, не считая себя равной в плане совершенства таким поэтам, как Г. Тукай, Х. Такташ, Х.Туфан. Некоторые стихотворения Гульшахиды были положены на музыку.
В 1992 году принята в члены Союза писателей Республики Татарстан, спустя сорок лет после выхода своей первой книги. В 1997 году реабилитирована по приговору о раскулачивании 1930 года. В 2005 году вместе с Н. Г. Ахуновой выпустила книгу-альбом «Гариф Ахунов: истэлеклэр», в которой собрала фотографии из семейного архива и воспоминания современников о своём муже. Будучи активным членом Агрызского землячества, также стала автором воспоминаний о родном крае. В 2006 году отметила 80-летний юбилей, в связи с чем в ТКИ вышла её книга повестей  «Минем кала алуым», скоро ставшая библиографической редкостью.
Шаида Абдрахмановна Максудова скончалась 7 февраля 2009 года в Казани в возрасте 82 лет. Похоронена рядом с мужем на татарском кладбище в Арске.

Личная жизнь
Муж — писатель Гариф Ахунов (1925—2000), познакомились во время учёбы на одном курсе университета, поженились в 1951 году. Много лет спустя он вывел своего тестя в качестве прототипа Габбас-хазрата, одного из героев своего романа «Дочь Волги». У Гарифа и Шаиды родилось двое детей — сын Рашид (1953-2016) и дочь Наиля (р. 1959). Увлекалась вышивкой, кулинарией, пекла пироги, перемячи, балиши и эчпочмаки, славилась как гостеприимная хозяйка в своём доме в Казани и на даче под Васильево.

____________________

Рашид Гарифзянович Ахунов 
(24 октября 1953, Казань, Татарская АССР, РСФСР, СССР — 25 марта 2016, Казань, Республика Татарстан, Российская Федерация) — советский и российский писатель, переводчик, государственный деятель, предприниматель, меценат. Министр внешних экономических связей Республики Татарстан (1995—1997).
 
Биография
Рашид Гарифзянович Ахунов родился 24 октября 1953 года в Казани. Из писательской семьи Шаиды Максудовой (1926–2009) и Гарифа Ахунова (1925—2000). Сестра — Наиля (р. 1959).
В детстве жил в Альметьевске где окончил восьмой класс средней общеобразовательной школы, художественную, а также музыкальную по классу баяна. В 1968 году вернулся вместе с семьёй в Казань, где окончил среднюю школу № 126. После школы год проучился на архитектурном факультете Казанского инженерно-строительного института.
В 1971 году поступил на отделение татарского языка и литературы историко-филологического факультета Казанского государственного университета имени В. И. Ульянова-Ленина, который окончил в 1976 году. В этот период вместе с сокурсницей А. В. Воздвиженской по мотивам произведений И. А. Бунина создал рок-оперу «Северная легенда», которая была поставлена группой «Зеркало» на площадке КАИ. После получения образования год проработал редактором Татарского книжного издательства, а затем сосредоточился на литературной деятельности. В 1980 году принят в члены Союза писателей СССР (Татарстана).
Ещё во время учёбы освоил теорию художественного перевода и приступил к практической работе в этой области, в частности, в 1974 году в журнале «Волга» в переводе на русский язык опубликовал повесть «Минем кала алуым» («Я и город белокаменный») Ш. А. Максудовой. В числе других успешных переводов, положительно встреченных читателями и литературной общественностью, отмечены романы «Клад» («Хазинэ», 1976), «Ардуан батыр» (1976), «Ядро ореха» («Чиклэвек теше», 1982), «Дочь Волги» («Идел кызы», 1992) Г. А. Ахунова, повесть «Мы — дети сорок первого года» («Без — кырык беренче ел балалары», 1981) М. С. Магдеева, роман «Муса» (1983, вместе с В. В. Шульжиком) Ш. Ф. Маннура, ряд произведений Ш. К. Камала, А. М. Гилязова, А. К. Расиха, М. Г. Маликовой. Также занимался переводами татарских народных сказок, в том числе, «Сылу-краса, серебряная коса», «Шахмара — змеиный падишах», «Бедняк и юха-оборотень», «Рыбак и ифрит», «Чернокрыл», «Зухра», «Падчерица», «Карунбай», «Камыр-батыр», «Тан-батыр», «Зулькарнайн-падишах», «Белый змей», «Белая кобылица», «Мальчик двенадцати лет», «Обезрученная», «Безголовые люди». Известен и как автор оригинальных произведений, в частности, совместно с В. Н. Кузнецовым под псевдонимом «Кузьма Максудов» написал пьесы «Взгляд», «Камыр батыр», «Доньяга караш», повесть «Ут эчендэ».
После начала «перестройки» занялся предпринимательством, в частности, возглавлял кооператив «Лейсан» (1987—1989), был одним из первых кооператоров в Казани, занимался выращиванием шампиньонов. Уехав в Москву, в дальнейшем был вице-президентом Академии творчества СССР (1989—1991), затем генеральным директором акционерного общества закрытого типа «Международный коммерческий союз» (1991—1996). Развернув активную деятельность в сфере международной торговли, в 1994 году на базе «Союза» учредил собственный «МКС-банк». Как бизнесмен активно занимался меценатством и поддержкой культуры, был главным спонсором джаз-оркестра «МКС Биг-Бэнд» под руководством А. О. Кролла, театра «Сатирикон», театра Антона Чехова, учредил в Москве клуб татарских интеллектуалов, финансировал литературные премии Союза писателей Республики Татарстан.

«Общение с Рашидом Ахуновым и его коллегами у всех оставляло самые приятные впечатления, так как все они были высокими интеллектуалами. Изысканно одевались, с высоким вкусом и изысканностью оформляли они и свои офисы. А кухня? В десятке стран мне посчастливилось участвовать в приемах самого высшего уровня, но такого уровня приема и изысканного гостеприимства не встречал. Возможно, именно потому со временем друзей у них стало хоть пруд пруди. Если кто-то свои заработанные деньги тратил на покупки вилл и другой недвижимости в заморских странах, то Рашид Ахунов и его компаньоны нашли в себе мужество миновать такую заразную болезнь. Вкладывали у себя в России. И при этом, что и заслуживает особого внимания, вкладывали не в нефтяные вышки или алмазные рудники, а в культуру… Словом, в те годы, когда я работал председателем Союза писателей Татарстана, в Рашиде Ахунове мы, писатели, видели главную опору».

                Ринат Мухамадиев о Рашиде Ахунове.

4 июля 1995 года Рашид Ахунов был назначен на пост министра внешних экономических связей Республики Татарстан, сменив Ш. Р. Арсланова. Характеризовался как креативный министр, не был похож на других татарстанских чиновников, обладал глобальным мышлением. Являлся членом Валютно-экономического совета Республики Татарстан, Комиссии по выездам за границу при Кабинете министров Республики Татарстан, участвовал в разработке концепции упомянутого центра содействия инвестициям в Татарстан. После вступления в должность взял курс на стратегическое сотрудничество с Францией и Голландией, являвшимися в прошлом партнёрами «МКС»; так, в 1996 году организовал визит премьер-министра Франции Алена Жюппе в Казань. Также занимался вопросом инвестиций «General Motors» в Елабужский автомобильный завод, продвигал идею создания татарстанской финансовой биржи в сотрудничестве с компаниями Малайзии, участвовал в заключении соглашения с правительством Кубы о поставках нефти из Татарстана], тогда как «МКС-банк» стал уполномоченным инвестиционным банком правительства Татарстана и участвовал в поставках оборудования по кредитно-торговому соглашению с Германией.
19 июня 1997 года по постановлению Государственного Совета Республики Татарстан министерство было упразднено с передачей его функций министерству экономики РТ. В прессе высказывались различные причины ликвидации министерства — от конфликта с московским руководством до финансовых проблем, неаккуратностью с кредитами и закредитованностью республики, хотя за истекший на тот момент 1996 год в Татарстан при помощи Ахунова было привлечено инвестиций на 505 миллиона долларов. После отставки был избран в совет директоров завода микролитражных автомобилей ОАО «КамАЗ», продолжил заниматься инвестиционной деятельностью. Начиная с 1999 года жил в Москве, отошёл от политики и занимался бизнес-консультированием.
Рашид Гарифзянович Ахунов скончался 25 марта 2016 года в Казани в возрасте 62 лет от сердечного приступа, приехав на планируемую операцию, до которой не дожил. Похоронен рядом с родителями на татарском кладбище в Арске.

Личная жизнь
Был дважды женат, имел двух сыновей от разных браков — Ренат (р. 1977) и Даниль (р. 1996). Увлекался музыкой, кино, фантастикой и фэнтези.

_______________________

Рустем Кутуй

Рустем Адельшевич Кутуй — известный татарский писатель, поэт, переводчик и философ. Автор около 50 книг прозы и стихов. Рустем Кутуй родился в семье татарского литератора, поэта-фронтовика Аделя Кутуя. Мать, Алима Садыковна, работала врачом. Родители воспитывали ещё двух старших дочерей, Гульшат и Эсмеральду. В начале Великой Отечественной войны отец работал на радио, в 1942 ушёл добровольцем на фронт. Мать работала в госпитале. В 1943 году отец приезжал на побывку в Казань, после чего задумал фантастический роман «Приключения Рустема». Возможно, в основу замысла легли разговоры с сыном Рустемом. Все мальчишки тех лет мечтали попасть на фронт, чтобы бить фашистов, только не знали, как туда добраться. Легче всего, конечно, стать невидимкой, вспомнив татарские народные поверья. Так поэт Адель Кутуй придумал для сына чудесную сказку о мальчике-невидимке, попытался взглянуть на происходящее его ясными глазами. Роман обрывается на самом интересном месте, довольно неожиданно. Автор не успел его закончить. В начале 1945 года он попал в госпиталь с жестокой простудой. Не долечился, ушёл из госпиталя под расписку, но вскоре болезнь обострилась, началась скоротечная чахотка. Он умирал медленно и мучительно, похоронен в Польше. Рустем Кутуй учился в казанской школе номер 19, учениками которой были также Василий Аксёнов и Роальд Сагдеев. Школа была мужская, а девочки учились на той же улице, в третьей школе. Ещё в школе, втайне от одноклассников, состоялись первые пробы пера – он писал стихи. Занимался во Дворце пионеров, голосом не блистал, но слух имел, и в музыке разбирался. Поступив на истфилфак Казанского университета, учился хорошо. Стал членом ЛИТО (Литературного объединения им. В. Луговского). Его стихи были полны формотворчества, модных ритмов и символов. В какой-то момент думал перевестись на журфак МГУ, но изменил решение. В 1960 году Рустем закончил Казанский университет. Работал в Татарском книжном издательстве, на Казанской телестудии. С 1964 г. перешёл на профессиональную писательскую работу. В 1993 стал одним из создателей журнала «Казань», в редакции которого проработал до конца своих дней. Благодаря его поддержке состоялись первые публикации молодых талантливых поэтов.
Избранные произведения: «Мальчишки»; «Дождь будет»; «Солнце лежит на рельсах»; «Идти по облакам»; «Я леплю снежную бабу»; «На дороге»; «Солнце на ладони»; «Зимние яблоки»; «Годовые кольца»; «Рассказы и повести»; «Тихое, тихое поле»; «И слёзы первые любви»; «Одна осень»; «Такая жизнь»; «Свет в осиннике»; «Смеюсь, задыхаюсь и плачу»; «Избранное в 3 томах» и другое.