Человек, который отменил мир

Когда Виктор С. исчез из общества, никто не заметил. Это было частью замысла.
Он не умер, не эмигрировал, не сел в тюрьму. Он просто перестал выходить. Сначала — из квартиры. Потом — из комнаты. В конце концов — из кресла, которое стояло точно в центре его искусственного рая.
Я знал его когда-то. Мы вместе работали в рекламном агентстве — он был креативным директором, я — копирайтером. Виктор придумывал кампании, от которых у клиентов отвисала челюсть. Он умел превращать туалетную бумагу в символ свободы, а йогурт — в манифест самопознания. Его мозг был фабрикой желаний, и фабрика работала в три смены.
А потом он устал.
Не от работы. От мира.
«Понимаешь, — сказал он мне на последней нашей встрече, — я всю жизнь продавал людям то, чего они не хотели. Теперь хочу купить себе то, чего не существует».
Я решил, что это метафора.
Это была программа.

Через год после его исчезновения мне пришло письмо. Бумажное, с сургучной печатью — анахронизм настолько вызывающий, что я не сразу поверил в его реальность. Внутри — приглашение посетить «эксперимент», адрес на окраине города и приписка: «Не ищи смысла. Смысл — это то, от чего я лечусь».
Я поехал.
Дом оказался бывшим складом, переделанным во что-то среднее между бункером и будуаром. Снаружи — ржавые ворота, битое стекло, запах мочи и промышленного отчаяния. Внутри — другая вселенная.
Первое, что я почувствовал: запах. Не один, а симфония. Сандал перетекал в ваниль, ваниль — в что-то дымное, древесное, потом вдруг — резкий укол цитруса, и снова теплота, как будто кто-то обнял тебя пледом из воздуха. Позже Виктор объяснил мне, что ароматы подаются по расписанию, через систему диффузоров, спрятанных в стенах. Каждый час — новая обонятельная «глава».
«Когда перестаёшь выходить на улицу, — сказал он, — нос умирает первым. Я его реанимировал».
Свет. Боже, этот свет. Ни одной лампы с голой колбой, ни одного честного источника. Всё — отражённое, преломлённое, профильтрованное через витражи, которые Виктор заказывал у полубезумного мастера из Праги. Цвета ложились на предметы, как глазурь на торт: густо, медленно, почти съедобно. В одной комнате царили оттенки заката — не настоящего, слишком совершенного, платоновского заката, который никогда не видело ни одно небо. В другой — подводный сумрак, зелёный с золотыми прожилками, и мне казалось, что я дышу водой.
«Солнце, — объяснял Виктор, — это насилие. Оно врывается без спроса, бьёт по глазам, диктует время. Я от него отказался».
Он жил при свечах и лампах, стилизованных под газовые рожки девятнадцатого века. Электричество было, но тщательно замаскировано. «Провода — это вены цивилизации, — говорил он. — Если их видишь, иллюзия рушится».

Еда. О еде следует сказать отдельно.
Виктор не ел. Он дегустировал.
На столе — если это можно назвать столом, скорее алтарь из чёрного мрамора — стояли крошечные порции: устрица в ложечке, ломтик пармской ветчины, завёрнутый в инжирный лист, капля мёда диких пчёл на осколке хлебца из полбы. Каждый компонент был подобран не по питательной ценности, а по плотности переживания.
«Я не ем, чтобы жить, — говорил он. — Я пробую, чтобы помнить. Вкус — это концентрированная география. В этой устрице — Бретань. В этом сыре — альпийский луг, июльский, три часа пополудни, корова, которую звали Мадлен».
Я засмеялся. Он посмотрел на меня с той грустью, с которой смотрят на детей, не понимающих очевидного.
«Ты смеёшься, потому что ешь на бегу. Глотаешь, не жуя. Когда последний раз ты помнил вкус завтрака к обеду? К вечеру? Через неделю?»
Я не помнил.
«Вот видишь, — сказал он. — Ты питаешься забвением».

Книги. Боже мой, книги.
Они были повсюду — но не как в библиотеках, где корешки выстроены солдатиками. Они лежали, стояли, свисали с полок, словно растения. Виктор объяснил систему: каждая книга находилась в той комнате, чьему настроению соответствовала.
«Бодлер — в комнате запахов. Малларме — в комнате света. Гюисманс — везде».
Я взял один том — старый, в потёртом сафьяне. «Наоборот».
«Конечно, — кивнул Виктор. — Это инструкция. Я следую ей с отклонениями. Дез Эссент был дилетантом. Он остановился на полдороге».
«Куда?»
«К полной автономии от реальности».

В одной комнате не было ничего, кроме кресла и экрана. На экране — изображение окна. За окном — город, которого не существовало: смесь Венеции, Брюгге и чего-то совсем выдуманного. По каналам плыли лодки, на мостах стояли люди, в небе медленно ползли облака.
«Это сгенерировано?» — спросил я.
«Частично. Базу снимали в разных городах, потом нейросеть склеила и добавила своё. Теперь оно живёт само. Люди на мостах — не повторяются. Облака — каждый раз новые. Это не запись, это процесс».
«Зачем тебе окно в несуществующий город?»
«Затем, что настоящие города меня разочаровали. В них грязь, толпа, случайность. Здесь всё — намерение».
Он сидел в этом кресле часами. Смотрел в окно, которое никуда не выходило. И был, кажется, счастлив.

Ночью — если это можно назвать ночью, потому что без окон время теряет границы — он показал мне «музыкальную комнату».
Там не было инструментов. Только кресло, окружённое динамиками, спрятанными так искусно, что звук казался растворённым в воздухе.
«Садись», — сказал он.
Я сел.
Сначала — тишина. Потом — гул. Не музыка, а основа музыки: один тон, глубокий, как дыхание спящего кита. Постепенно к нему добавлялись другие — обертоны, призвуки, что-то, напоминающее голос и колокол одновременно. Это было красиво, но странной, болезненной красотой.
«Что это?» — спросил я.
«Реконструкция. Орган, который сгорел в Страсбурге в 1870 году. Остались чертежи, описания очевидцев, несколько записей на восковых валиках. Программисты восстановили звучание. Теперь он снова существует — не в мире, а здесь, для меня одного».
Он закрыл глаза.
«Иногда я думаю: может быть, всё ценное в культуре — это то, что утрачено. Целое всегда хуже фрагмента. Фрагмент заставляет воображение работать. Целое — усыпляет».

К утру — или к тому, что он называл утром — я устал. Устал от этой красоты, не дающей дышать.
«Тебе здесь не тесно?» — спросил я.
«Тесно?» — он искренне удивился. — «Здесь бесконечность. В каждом запахе — тысяча ассоциаций. В каждом цвете — эпоха. В каждом звуке — призрак. Там, снаружи, — вот где тесно. Одни и те же лица, слова, мысли. Бесконечное повторение банального. Здесь я наконец-то свободен».
«От чего?»
«От случайности. От чужого выбора. От необходимости реагировать на то, что мне навязывают. Там человек — функция среды. Здесь среда — функция меня».
Он был прав. И был чудовищно неправ. Я чувствовал это, но не мог сформулировать.

Я уехал под вечер.
У ворот оглянулся. Снаружи склад выглядел заброшенным, мёртвым. Внутри — жил другой мир, герметичный, как колба с драгоценным газом.
И я подумал: а что если он прав?
Мир, в который я возвращаюсь, — разве он не такая же конструкция, только более грубая? Те же стимулы, которые кто-то для меня выбрал: реклама, новости, чужие лица в метро. Виктор хотя бы честен. Он строит свою тюрьму сам.
Но потом я вспомнил, как пахнет дождь, когда он застаёт врасплох. Как кричит чайка над утренней рекой. Как случайный взгляд незнакомки на перекрёстке может изменить весь день — не потому что она красива, а потому что она непредсказуема.
Виктор убил случайность. А случайность — это и есть жизнь.

Через полгода мне сообщили, что он умер. Не от болезни. От истощения. Он перестал есть. Его изысканные порции становились всё меньше, пока не сократились до взгляда на тарелку.
«Зачем глотать, — написал он в последнем письме, — если можно просто помнить вкус?»
Тело нашёл курьер, который раз в неделю привозил продукты и книги. Виктор сидел в кресле, перед экраном с несуществующим городом. На лице — выражение то ли блаженства, то ли разочарования.
Вскрытие показало, что желудок был почти пуст. Зато мозг, как сказал патологоанатом, «выглядел странно» — будто долго работал на холостом ходу, перегреваясь от собственной активности.
Он задумал себя до смерти.
Или, может быть, наконец-то туда пришёл — в тот город за окном, где каналы пахнут сандалом, а облака рисует намерение.

Иногда, по ночам, я думаю о Викторе. И о том, что все мы — немного он. Мы строим вокруг себя коконы: из привычек, вкусов, подписок, плейлистов. Мы фильтруем реальность, отсекая неприятное. Мы создаём маленькие рай, где нам хорошо.
Разница лишь в степени.
Виктор просто дошёл до конца.
И конец оказался стеной.
Очень красивой, очень продуманной стеной — но стеной.
За которой ничего нет.