Цыганский барон

     Цыганский барон

     ***

     Крутил и вертел с началом рассказа (не люблю о внешности), но о Борисе не получается, ибо лицом был он самый что ни на есть пригожий первый любовник.   
     Лицом славянин, цыганскими были лишь красивые мягко и легко вьющиеся волосы и смуглый цвет кожи.
     Познакомились мы по сводничеству деловому и в СССР незаконному. Меня ему представили как знатока ценных камней. То было неправдой. Знатоком никаким я не был, но разбирался. Оценить мог приблизительно, но каким-то чутьём, а может, и нюхом отличал подлинник от фальши. (Дал бы мне Господь такое в отношениях с людьми.)
     Борису этого было достаточно. Он приносил мне камни – всегда без оправы      – и вовсе нечасто. Перепродажей ювелирных изделий как Борис, так и я занимались любительски – от случая до случая.
Чем дальше в лес… я уяснил, что спокойная жизнь была не для него, а деньги  – и большие – для такой жизни были кровотоком.
Вы ждёте, что я скажу, что женщины так и покушались на него? Да – я так и говорю. Теперь вы ждёте реверанса о его победах. Но вот этого не будет.
     Был он женат на Вере, цыганке легендарного очарования. И уж что вовсе необыденно, как многоумна была эта восемнадцатилетняя женщина. На Нижнем базаре она управлялась торговлей группой цыганок зверюшками-копилками, яркими, аляповатыми, но покупаемыми охотно сельскими жителями. Конечно, цыганки и ещё гадали, но не Вера, а почему – не знаю.

     ***

     Мне, ценителю искусств, Борис был вовсе не интересен, но я по безусловным причинам вызывал его интерес. Со временем мой “драгоценный” клиент становился всё более доверчивым и позвал меня однажды прям после работы в свою “Волгу”, ехать к его родителям дела какого-то ради.
Дом на далёкой окраине города соседствовал с десятком  других цыганских.
Во дворе он познакомил меня с Верой, матерью Ефимией Николаевной и отцом Иваном Ивановичем Ивановым. Ефимия Николаевна – грузная женщина под пятьдесят – всё ещё облачённая в неснашиваемую красоту молодых лет, мне виделась серьёзной и обеспокоенной, так я читал её. Иван Иванович был много старше – стройный, статный, поджарый с умнейшим лицом и степенными жестами.
     Позже от болтливых цыган я дознал, что Иван Иванович носит титул цыганского барона, почитаем и уважаем за мудрость и справедливость цыганами всего Советского Союза.

     ***

     Причиной этого приезда в дом Ивановых были предметы искусства, которые мне предложили оценить.
Фух, дайте выдохнуть. Мне показали вещи, достойные Эрмитажа, часть из которых безусловно была из Эрмитажа. Из осторожных недомолвок откуда я понял: картины и скульптуры пришли из военной поры Ленинграда, купленные у умирающих от голода за буханку, а то и краюху хлеба.
     Я чувствовал себя задрюченным и раздавленным. Логикой и догадкой я представлял себе богатство этого дома, но оно не было выставлено напоказ. А вот о еде разве как и скажу. Готовила Ефимия Николаевна, помогала ей за столом Вера. Вкус этого первого обеда в гостеприимном необычном доме я помню – клянусь вам – через сорок пять лет.
     Другое дело дом Бориса рядом по левую руку. Он позвал меня к себе после обеда, обещая удивить. И я удивился! Шик и похвальба были кругом, и это при достатке семьи меня не удивило, меня сразили персидские ковры приклеенные к потолкам, где с середины каждого свисала музейная люстра. Не сплюну на богатство, а скажу – уюту помогало.

     ***

     Наше незатейливое знакомство с Борисом было однобоким. Мне – этот необразованный молодой мужчина не был интересен, я же ему был то ли нужен, то ли хрен его знает почему привлекал.
     А интересен мне был сам Иван Иванович. Разумеется, меня не приглашали во внутренний круг, но когда у Ивана Ивановича были деловые посетители, и я был в доме, меня приглашали к действу и беседу не останавливали. Моё восхищение его рассудительностью возрастало по мере присутствия. В моём внутреннем объяснении этого отношения я равнял его ум мудрости царя Соломона.

     ***

     В тот июньский прохладный и дождливый день, уронив голову в руки на скамейке у дома сидел Борис. Позади стояла Вера и, положив руки на мужа голову, гладила его волосы. Борис поднял голову на меня и его тупой дикий отрешённый взгляд сказал мне случилось… но что.
     – Алик, – Вера тяжко с хрипом в горле перевела дух, – папу утром забрала скорая, а сейчас позвонили… ой, Г-споди-Г-споди, умер он. Потеряли…
     Из калитки вышла Ефимия Николаевна прошла к сыну, села рядом и уронила голову ему на плечо.
     Меня поразило одинаковое выражение их лиц – мёртвые. Ни слезы, ни вопля и ни гримасы – каменная смерть плоти.
     Я приблизился. Ефимия Николаевна остановила взгляд на моих руках, в которых ничего не было.
     – Ефимия Николаевна, – сказал я потерянно, – милая Ефимия Николаевна: зачем без него жить?
     – Алик, твоё еврейское сердце правду сказало, –  ответила она грубым подземельным голосом.

     ***

     Я оглядываюсь, я часто оглядываюсь на этот день. Как я это сказал, зачем я это сказал, сказал для чего?
     Я вспоминаю, я много вспоминаю те мои слова. Они ли были виной или неуклюжим утешением… А может… а может… а может не скажи я их…


     ***

     В недели Ефимия Николаевна обратилась в скелет. Она не отказывалась от еды – просто еда ей была не нужна. Не нужен ей был и сон. Ночами она – с открытыми ли – кто знает – глазами ходила она неприкаянная по комнатам выглядывая мужа. Выходила во двор к калитке, ожидая его возврата.
     Серым сентябрьским рассветом пришла Ефимия Николаевна в дом к сыну. Попросила прощения у него, у Веры. Что ей пора и ждать больше нет нужды. С тем и ушла.
     Борис выскочил, он выпрыгнул из кровати.
– Вера, я за мамой. Ты одевайся быстро и тоже туда. Я знаю, о чём она, я слышал от папы. Совсем забыл, чёрт побери.
     Когда Вера прибежала, нашла она Ефимию Николаевну стучащей в запертую дверь ванной комнаты. Борис рылся в глубоком комоде, одежда и иной домашний скарб был разбросан по полу.
     – Фу, нашёл, – выдохнул он вслух. – Иди ко мне, Вера, смотри, что нашёл.
     – Яд, Боря?
     – Да, папа как-то сказал.
     – А мама что…
     – Искала. Знала где-то есть, но запамятовала, а я успел. Цыганок сиделок сегодня найму – день и ночь чтобы. Я сразу об этом вспомнил, как она прощаться пришла.
     – Боря, с её характером...
     – Да, на кухню она больше не войдёт, всё опасное пересмотрю и уберу.

     ***

     Прошли два дня. Сиделки сказали, что Ефимия Николаевна всё порывается убежать от присмотра и ищет и ищет...
     – Говорит что-нибудь?
     – Нет, только бубнит под нос бессвязно по-цыгански.
     – А всё-таки. Если прислушаться, можно  ли подумать, что она ищет что-то, ну покончить с собой что ли?
     Сиделки согласились, что если думать так, то слова её подходят.
     К вечеру Ефимия Николаевна попросила к себе сына.
     – Садись ко мне на кровать, мальчик мой золотой. Сынонька, как не принять матери заботы сына... Как понять сыну боль матери... Не смерти ищу я. Он ждёт меня там. Здесь мне быть не нужно. Не разлучай нас, милый.

***

     Утром Ефимию Николаевну не добудились.
     Борис держал на груди головку жены, слёзы обоих падали на лицо умершей, и потому она плакала о них.
     – Боря, это ты её…
     – Нет, Верочка, я её отпустил.
     К папе.

     ***