Постоялый двор Глава пятая

Глава пятая

Легенда о Русском Жиде сложилась еще во времена Афанасия Никитина. В 1474 году тверской негоциант привез с собой из далекой Индии не только краденые алмазы, хлопковые семена и с десяток куколок ворованного шелкопряда, но и чернявого парнишку, покрытого дорожной пылью, по составу которой можно было только гадать, в каких краях он не побывал. А так как бежал чужеземец точно с востока на запад, то опережал нормально текущее время (то, к течению которого мы привыкли) многократно и молодел на год раз в какие-то сто лет.

Встретился он Афанасию в Крыму, в районе нынешней Феодосии, на рабовладельческом рынке Каффы, где путешественник притормозил на обратном пути из индийского «Алмазного треугольника» (Бидар-Райчур-Голконда) для того, чтобы закончить свое донесение Ивану Третьему Васильевичу, известное всем как «Хождение за три моря».

Обошелся ему Кай (раб сам так назвался) относительно дешево. Афоня выменял его за мелкий камешек в два с половиной карата у генуэзского торговца живым товаром, который не чаял избавиться от странного приблудка, начинавшего неожиданно чесаться по любому поводу и пахнущего чесноком так остро, что другие рабы шарахались от него как от чумного.

Афанасия Кай привлек тем, что иногда ругался при почесываниях на языке, ему не ведомом. А будучи страстным полиглотом, Никитин не мог пропустить столь важный источник информации мимо своих и, конечно, царских ушей. Сама натура профессионального лазутчика противилась этому, а как всякий безбашенный авантюрист Афоня благодарил бога за представленную им возможность узнать нечто новое из уст проходимца, которого никто не понимал.

Именно Никитин посредством собственных умозаключений и нехитрых подсчетов разоблачил в Кае, ни много ни мало, а Вечного Жида, которому к тому времени минуло уже почти полторы тысячи лет от Рождества Христова, а если прибавить к этому годы от пророчества Иезекииля, то и все четыре тысячи лет жизни по хазарскому летоисчислению.

Причем этическая сторона вопроса Афоню мало интересовала. Ему было все равно, что Кай проклят богом и обречен мотаться по земле неприкаянным вплоть до второго пришествия Мессии только за то, что якобы имел смелость попросить Христа отойти от стены своей мастерской и найти другое место для отдыха, когда Иисус тащил по улице свой крест на Голгофу.

Странное наказание.

Ну, откуда было знать иерусалимскому сапожнику, что этот государственный преступник и святотатец и есть тот самый Спаситель, которого бог послал на Землю для избавления людей от греха?

Никитину было интереснее другое.

 Насмотревшись за три года, прожитых в Индии, на тамошних йогов, Афанасий пришел к русскому выводу, что в таком климате нормальный тверской мужик и без всяких мантр и гимнастик триста лет легко проживет. А почему бы и нет? Ходить без штанов круглый год приятней и дешевле, веселый нрав аборигенов отвлекает от вкуса говядины, а тигры ничуть не страшнее русских медведей - со всяким зверем можно договориться.

Но как этот Кай без штанов умудрился выживать в средних широтах, да еще и проклятый богом, уму Афони было непостижимо.

Посадив его на цепь перед полуразрушенным, заброшенным казематом у старой генуэзской крепости, бросив ему внутрь соломки и поставив у входа глиняную миску, Никитин приказал местному армянину не сводить с Кая глаз и следить за тем, чтобы жидкость в посуде не убывала. С утра жида поили молоком, днем наливали ему воды, а вечером - местного вина, немного припахивающего рыбой, но годного к тому, чтобы пить не морщась.

Жид поначалу бегал по кругу вокруг столба, к которому был привязан, но, когда натер кандалами себе больные раны, успокоился и только махал из стороны в стороны руками, как при ходьбе, стоя или сидя на месте возле у своей привязи.

Армянин жалеючи гладил жида по кудлатой голове или просто вытирал о его волосы руки после замешивания чернил с охрой и гуммиарабиком, к концу дня устанавливал напротив входа в каземат складной стол и стул на трех ногах и ждал прихода хозяина.

Афанасий, когда к вечеру утихал ноябрьский ветер, приходил к пленнику с сыром и пресной лепешкой в одной руке и свитком папируса и тростниковым каламом для письма в другой.

 Кай, отужинав, чесаться на какое-то время переставал и на ломаном русском, вперемежку с арамейскими, греческими, арабскими и тюркскими ругательствами, рассказывал о своей долгой и бестолковой жизни. Жизни изгнанника ото всюду.
Собственно, это и не жизнь была вовсе. И уж кого за это отверженный людьми Кай ненавидел, так это бога, который его проклял.

Афанасий, слушая Кайские злоключения, все выпытывал, что он ел, где спал, во что одевался и как пользовался властью и женщинами, возвышаясь, как находил воду в пустыне и защиту от хищников, будучи выброшенным нищим из города или страны, - но все ответы Кая упирались в такую скалу ненависти, что для спрашивающего становилось очевидным: по его жидовскому рассуждению не любовь правит миром, а ее отсутствие.

Со слов Кая выходило, что люди, и евреи в том числе, давным-давно и глубоко ошиблись со своим милосердием к ближнему, что любая терпимость к чужому, противному твоему, собственному существованию, и даже снисходительность и всепрощение в отношении к родным и близким не свойственны природе человеческой. Только презрение и жестокость в поведении к похожему на тебя человеку, вплоть до убийства или до такого унижения, уничтожения, морального и нравственного, которое переходит всякие границы людских отношений, - только это дарует истинное бессмертие и тирану, и отшельнику.

Возвышение в своей ненависти к людям до горних пределов и есть путь к бессмертию. А всякие мирские хлопоты с семьёй, женами, детьми и родителями, да и с самим богом, постоянно поучающим и то и дело накладывающим на человека новые табу, - яйца выеденного не стоят.

«Жить значит ненавидеть, - говорил Кай. - И чем больше ненависть, тем безразмернее потраченная на неё жизнь.»

Афанасий, истинный христианин, не поддавшийся на соблазнения исламистов и индуистов, не раз пострадавший за свою веру и прочно утвердившийся в боге, именем которого спасался в сложных, а иногда смертельных ситуациях, знал своей жизни цену. И даже таинственная птица гукук, предвещающая, по верованию индусов, смерть, не единожды садилась на его хижину в джунглях, а тверичанин выжил и в лихорадке, и после укуса змеи, и местные ходили за ним, белым человеком, как за заговорённым от напасти. И их дети трогали Афоню, чтобы исцелиться от тамошней проказы, и их женщины предлагали себя и своих дочерей ему для утешения плоти, чтобы он не изливал своё бесценное семя на землю, а употреблял его по назначению. И когда случалось соитие, кормили его белой кашей из «сарацинской пшеницы» и поили воловьим молоком.

Ненавидеть Афанасий не умел, он и не знал, как это прочувствовать. Ему хотелось домой, к русым женщинам с зелёными глазами и веснушками на щеках, он был готов любить и молиться своему богу о здоровье будущих детей. Он, их отец, теперь может рассказать им о многом, что сам увидел и что рассказали ему другие люди. Памяти у Афанасия на всех хватит. Но вот этого странного раба он никак не мог понять.

- Убей меня, добрый человек, - иногда просил его Кай. – Убей, пожалуйста!

- За что же тебя убивать? Ты мне ничего плохого не сделал, - отвечал ему Афанасий. – Плевать мне на твою ненависть! Вот погоди, наступит весна, двинемся по Днепру к Смоленску с нашими купцами, а там и до Твери рукой подать будет.
 
- Тверия?! – ужасался жид. – Не надо к иудеям! Я же оттуда убежал!

- Дурак ты! – успакаивал раба Афоня и, пока тот ел, приговаривал: – Это родина моя, русский град Тверь. Там Волга-матушка, блины с грибами и щи с ржаным хлебом. В баню тебя свожу, с тебя твоя тоска от берёзового веника враз струпьями сойдёт. Обо всех грехах забудешь! И станешь ты, Кай из колена Данова, Кайдановским. Из рабов, из грязи да в князи шагнёшь, а я при тебе, столь мудром и пожившем, стану толмачом. Буду переписывать за тобой с божеского на русский язык мудрость твою и деяния, ею совершённые, дабы предоставить царским очам возможность дотянуться до тайны великой – секрета человеческого бессмертия. Понял, Каюшка?

Кай ел, кивая согласно головой, прячась за камень от пронзительного январского ветра с Черного моря, и с ужасом думал о том, что этот рыжебородый поволочёт его на цепи ещё дальше на север, во льды и снега, где испытания холодом будут ужаснее, чем зной пустыни или удушливая высота гор и пропасть океанской воды. И когда в марте, как только зацвёл миндаль, Афанасий начал готовиться к последнему плаванию, окрепший на таврических хлебах жид задумал извести Никитина, а самому бежать в Африку, к коптам.

«Они, миафизиты, и в непорочное зачатие не верят, а, значит, Христос для них просто человек, как и все остальные, и богом на земле только прикидывался, а Понтий Пилат у коптов приписан к лику Святых. Вот!»

 И невдомёк было Каю, что «кайданы» это со старорусского «кандалы»…

Афанасий закончил свою историю так:
«Олло акь, олло худо перводигерь! Развие бо того иного Бога не знаю.
И море же проидохъ, да занесе насъ сыс къ Баликае;, а оттудова к Токорзову, и ту стояли есмя 5 дни. Божиею милостию приидох в Кафу за 9 дни до Филипова загов;ниа. Олло перводигер!
Милостию Божиею преидох же три моря. Дигерь худо доно, олло перводигерь дано. Аминь! Смилна рахмам рагим. Олло акьбирь, акши худо, илелло акшь ходо. Иса рухоало, ааликъсолом. Олло акьберь. А илягаиля илелло. Олло перводигерь. Ахамду лилло, шукур худо афатад. Бисмилнаги размам ррагим. Хуво могу лези, ля лясаильля гуя алимуль гяиби ва шагадити. *** рахману рагиму, хубо могу лязи. Ля иляга иль ляхуя. Альмелику, алакудосу, асалому, альмумину, альмугамину, альазизу, алчебару, альмутаканъбиру, алхалику, альбариюу, альмусавирю, алькафару, алькалъхару, альвазаху, альрязаку, альфатагу, альалиму, алькабизу, альбасуту, альхафизу, алльрравию, алмавизу, алмузилю, альсемилю, албасирю, альакаму, альадюлю, алятуфу.» *
/ПРИМЕЧАНИЕ. Перевод/
*(«Боже истинный, Боже покровитель! Кроме него – иного Бога не знаю.
Море перешли, да занесло нас к Балаклаве, и оттуда пошли в Гурзуф, и стояли мы там пять дней. Божиею милостью пришел я в Кафу за девять дней до Филиппова поста. Бог творец!
Милостию Божией прошел я три моря. Остальное Бог знает, Бог покровитель ведает. Аминь! Во имя Господа милостивого, милосердного. Господь велик, Боже благой, Господи благой. Иисус дух Божий, мир тебе. Бог велик. Нет Бога, кроме Господа. Господь промыслитель. Хвала Господу, благодарение Богу всепобеждающему. Во имя Бога милостивого, милосердного. Он Бог, кроме которого нет Бога, знающий все тайное и явное. Он милостивый, милосердный. Он не имеет себе подобных. Нет Бога, кроме Господа. Он царь, святость, мир, хранитель, оценивающий добро и зло, всемогущий, исцеляющий, возвеличивающий, творец, создатель, изобразитель, он разрешитель грехов, каратель, разрешающий все затруднения, питающий, победоносный, всеведущий, карающий, исправляющий, сохраняющий, возвышающий, прощающий, низвергающий, всеслышащий, всевидящий, правый, справедливый, благой.»)

***

На Вербное воскресенье путем Андрея Первозванного они двинулись с купцами вверх по Днепру в Смоленск.

Галеры перетаскивали волоком вверх через Днепровские пороги по напиленным брёвнам сотни рабов. Афанасий с Каем, прикованным к мачте, не один месяц смотрели на берега Борисфена, дивясь безлюдью в просторах болот и плавней по его краям, сходя на короткое время на сушу и встречая чумакские обозы, сопровождаемые вольными казаками-черкасами к Киеву. Тысячи запряженных в лямки волов нанимались у них, чтобы перетащить груженые товаром судна в безопасные места. Караваны повозок и лихих людей из татар, готовых поживиться чужим добром, встречались им на долгом пути. Выше по течению литовские шляхи примыкали к Днепру всё ближе. Навстречу им двигались однопалубные короткие байдаки, галеры у Припяти перегрузили на них товар и людей и поворотили в обратную сторону.

Афанасий с Каем переместились с московскими купцами на отдельное судно и вот уж почти достигли смоленских земель, как рыжебородого свалила с ног странная хворь. У впадения реки Кловки, на перевалочном Литовском посту у постоялого двора Троицкого монастыря, странники сошли на берег, не в силах продолжать путь…

- Чем ты опоил меня, жид? – шептал рыжебородый в лихорадке, когда они остались одни в полутёмной келье. – Дай мне сиамской «чёрной пряности», там на самом дне котомки осталось ещё пара комочков… 

- Опиуму? – скалился Кай. – Нет, не дам… Ты хочешь умирать в любви и добре? Это невозможно для вас, смертных. Вы должны принять мучения, чтобы приблизиться к господу… Он же претерпел за ваши грехи? Вот и вы претерпите. Почувствуйте раз в своей жизни, каково ему было!

- Где же твоя благодарность?

- Кому? За что, русский человек?

- За жизнь вечную! – прохрипел Никитин. – Не о ней ли каждый мечтает? Тебе бы хвалу ему петь за его ошибку, а ты богохульствуешь… Сделай милость, дай пожевать комочек!

- А ты никогда не думал в преданности своей господу, что он не зря меня с тобой свёл, человек? Может, он и берёг тебя в твоих скитаниях для того только, чтобы со мной встретиться? Чтобы доказать, что бессмысленны все твои подвиги и усилия с этими хождениями за три моря? Ведь чего ты искал, купец? Очередной наживы? Земель неведомых, где можно взять подешевле, а продать подороже? Где дикие народы можно обмануть, а они и не заметят? Где силой можно у другого отнять, а он сдачи не даст?.. Скажи честно, признайся, для кого ты радел?

- Ради процветания земли Русской! Ради веры православной! Ради любомудрия и просвещения народа своего! – приподнялся на полатях Афанасий. Но Кай надавил ему на плечо, успокаивая, и уложил на место, грустно улыбаясь.

- Ох… Скольких же я повидал таких за тысячу лет! Ты, Афоня, и представить себе не можешь! Чего только люди себе не придумывали, чтобы из других выделиться и славу с деньгами себе добыть! До каких высот во власти над людьми добирались! Императоры! Патриархи! Папы! Святые!.. Эх, людишки… А как смертушка подступит, так и не надо ничего. Дай пожить ещё немного, хоть минутку ещё дай, хоть дряни этой пожевать, хоть человека убить, чтобы самому протянуть ещё капельку на этом свете, - дай! - молят грешные своего Господа, я отблагодарю…

- Зачем ты мучаешь меня, жид?! – вскричал Афанасий. – Ты ведь знаешь… Знаешь, что надобно сделать… Скажи!

И тогда Кай вложил в его руку нож.

- Убей меня! – попросил он. – Прояви милосердие. Сколько сотен лет мне ещё мучиться на этой земле? Ну?! А люди тебя добром помянут. Имя твоё в памяти сохранят. Улицы твоим именем назовут, корабли, памятники тебе и в Твери, и в Индии поставят. Пойди против господа, исправь его ошибку! Убей!

Но не смог Афанасий на бессмертного руку поднять. Вздохнул последний раз и помер с божьим именем на устах…

Согласно документам, выправленным вечному жиду Никитиным, Агасий (Кай) Кайдановский с московскими купцами доставил «Хождение за три моря» Ивану Третьему Васильевичу, с коей рукописный список был запечатлен во Львовской и Софийской второй летописях, а также в Троицком сборнике XV века.  С чьих подлинников Карамзин впервые в 1818 году опубликовал отрывки в приложении к шестому тому «Истории государства российского».

***
 
Следы Агасия* (от глагола «идти») Кайдановского теряются в передрягах русско-литовских войн за Смоленск, становления Речи Посполитой, периода Великой смуты и последующем возвышении Романовых в России. Вечный Русский Жид начинает мелькать в приказах Петра на дьяковых должностях, появляется в монастырских книгах на Подолье и Приуралье. Но чаще всего его упоминают в местечке Кайданово, в Беларуси, где хасиды играли не последнюю роль в торговле между западными и центральными губерниями России. Там, у замка Радзивиллов, не раз завязывались заговоры, приводящие к восстаниям поляков, пока на четвёртом разделе Польши, а особенно после наполеоновского нашествия и бунта Тадеуша Костюшко, когда Великий князь Константин чудом избежал смерти от рук террористов, евреям проживание в крупных городах фактически запретили. Это привело к хаотическому перемещению их братии во все стороны Империи, будто Агасий распочковался на тысячи бессмертных и заполнил собой все бреши в православном люде.

Еврейские кагалы, местечковые общины с главенствующим рабби, стали государствами в государстве. И если сефарды на Западе Европы постепенно вливались в раннее капиталистическое общество на правах граждан, то ашкеназы в феодальной России были предоставлены кагальному самоуправлению со своей культурой, ешивами и презрением к обработке земли, какие бы льготы Империя им ни предлагала. Местные власти Малороссии, куда пытались переселить евреев, пообещав освободить их от налогов, рекрутской повинности и предоставить им свободу винокурения, докладывали в центр, что «ожидая Мессию, евреи считают себя временными обывателями края и не хотят заниматься земледелием».
 
Мать Льва Львовича Кручёных, в девичестве Фёкла (Фейга) Ефимовна (Хаимовна) Кайдановская (Ройтблат), была жуткой антисемиткой. Выученная в лучших и благороднейших шляхетских традициях держать себя в приличном обществе подобающе, в меру скромная, но не по-тургеневски, она никогда подбородок свой, выдвинутый и устремлённый вперёд параллельно груди, ни перед кем не опускала. Сгибаясь в книксене, она так умудрялась повернуть голову, что, даже приседая, простреливала уважаемых гостей до печёнок своим свинцовым взглядом, не позволяющем отойти от чести избранного народа ни на йоту ни себе и никому вокруг себя.

Упоминания о жидах не терпела, при разговорах отворачивалась и просила прикурить, а когда Николай Второй в 1896 году одобрил правительственный «Указ о введении казённой винной монополии», устранив тем самым всех частных виноторговцев, Фёкла Ефимовна публично била в ладоши от восторга, что сотни тысяч её соплеменников лишились своего устойчивого заработка в корчмах и кабаках*.
И от случившегося восторга отдала богу душу.
*/Остальные пять миллионов невечных жидов (доля русских евреев превышала 50% мирового еврейства) организовывало свои сионистские общества. В 1899 году было организовано «Поалей-Цион» («Трудящиеся Сиона»). А до этого – Бунд (Вильно, 1897 г.) и РСДРП (Минск, 1898 г.)/

Лев Львович Кручёных, выкрест во втором уже поколении Кайдановских, породнившихся с семьями банкиров Поляковых, баронов Гинцбургов, Юзефовичами и Ефронами, и слыхом не слыхивал об Кае или Агасии, и даже легенду об Агасфере не читывал. Ему было глубоко плевать на монополизацию виноторговли, но матушку свою он вынужден был похоронить на Преображенском еврейском кладбище по настоянию многочисленных родственников. Это событие было отмечено странным обстоятельством.

В галерее перед Молитвенным домом в день похорон был замечен якобы вихрь из пыли и жухлой травы между третьей и четвертой колоннами в аркаде. Осенью, в безветренную и сырую погоду, это никому не показалось странным, кроме двух беременных сестер Полусердечных, Елены и Клитемнестры, которые припёрлись за Кручёных на кладбище, а их в сам Дом омовения и молитвы не пустили. Стоя во дворе между двумя аркадами, сёстры, начитавшиеся накануне «Черного монаха» Чехова, увидели, как из ниоткуда появившегося вихря возник человек в тёмном и последовал сразу ко Льву Львовичу, спрятавшимся за колонной, чтобы справить рвущуюся наружу малую нужду.

Они рассказывали, как человек тактично подождал, когда Крученых закончит своё дело и обернётся к нему. Одетый в тёмное человек извинился. Потом, вероятно, выразил сочувствие в смерти матери, а вот что он изрёк третьим своим обращением к опешившему и ещё не застегнувшему гульфик бывшему гусару, сёстры не расслышали. Но Кручёных якобы прислонился спиной к стене и промычал: «Па-па?..»

Человек исчез в вихре также, как и появился, бесшумно и неожиданно, Кручёных тряхнул головой, как бы освобождаясь от наваждения, и во время похорон и после до самого вечера не обмолвился ни с кем ни полусловом. Но нам-то с вами не надо объяснять, что это и был Агасий Кайдановский, Вечный Русский Жид, сервус, выкупленный по дешёвке на рынке Каффы… 

***

Князь Константин, завершив работу по корректировке черты осёдлости к утру следующего дня, был готов уже кликнуть Микулу, чтобы приказать подавать завтрак, как тот сам постучал ему в кабинет, чтобы доложить о визите Кручёных в столь раннее для посещений время.

Князь Константин покрутил в пальцах визитную карточку, поднял брови и переспросил:

- Какой там ещё Лейба Лейбович?

- Да Ирод этот пархатый, - беззлобно уточнил Микула. – Торговец оружием. С Лиговки… И носит его спозаранку, нечистого!.. Признал меня и сразу: кто тебя из психушки выпустил, осёл? Не помнишь? Иди докладывай обо мне срочно!

- Что ему надо?

- Да чёрт его знает! – недоумённо пожал плечами Микула. – Поначалу Катерину Мануиловну спрашивал, а потом и вас… Половину самовара уже в гостиной выпил. Водки теперь требует… Ох-х… Распустили вы их с обер-прокурором, житья от них нет, басурман!.. Прикажете звать, что ли? Или гнать в шею? Он с пистолетом…
Рассмеявшись, князь Константин похлопал Микулу по спине и приказал вести незваного гостя к себе. Но попозже.

- Да, и завтрак не забудь.

- Как обычно? Шесть яиц в глазунье и крендель с маслом? А к ним кофею али чаю?
 
- Давай уж ещё и с водкой!

- Маменька ругаться будет! – нахмурился Микула.

- А ты студня с хреном захвати. Да огурца солёного, да грибочков…

- Смеётесь, вашество… Не дело над старыми насмешничать… - обиделся Микула. – По прошлому разу хвостов свиных спрашивали, Фотинья извелась их готовить, гадость эту, а вы сказали кошкам отдать… И что?

- И что?! – расхохотался Константин. – Братья подчистую всё скушали! Да ещё и спасибо сказали!.. Давай, давай, поторапливайся! Я ночь не спал, быка съем!

- Быка?!.. Этого никак нельзя, это уж точно слишком для маменьки будет… Помилосердствуйте, батюшка барин! Не одобрит она такое баловство…

Князь Константин прокашлялся от смеха и вдруг вымолвил совершенно серьёзно, обращаясь к себе самому:

- Кстати, а почему православные всё на веру принимают? Отчего им и в голову не приходит, что бог тоже может и пошутить, и поиронизировать сам над собой? Что богу, как и человеку, от паствы своей, агнцев и ослов, скучно становится? Что ему, Творцу, и поговорить больше не с кем? А только вот с этими… трусами да юродивыми… Зови, Микула, Лейба, зови скорей! И водки ему неси, водки!

За окном падал ровный, перпендикулярный снег. Он словно проверял стоявшие напротив здания на вертикальность земле, в качестве отвесов связывая отдельные снежинки в пушистые белые верёвочки и опуская их сверху осторожно и бесшумно.

Сквозь эту полупрозрачную снежную кисею окна дома «Общества эксплуатации электрической энергии» А. И. Фретера сияли изнутри светом уже следующего века.
 
Где-то на зимних квартирах в Гатчине расположились Аскольд и Дир с жёнами, Еленой и Клитемнестрой, ждущих к весне пополнения семейств в своих сверкающих берлогах. Рядом спала вповалку и гатчинская «шатунская» братия, посасывая лапы на лафетах своих пушек.

 Раскинувшись на шёлковом белье, спала Катерина Мануиловна, прекрасная и досягаемая, спала в сладких надеждах очередной пламенной любви.

 Просыпался старик Победоносцев, вставал и, зажигая свечу, внимательно рассматривал через кругляшки очков в зеркале остатки бакенбардов на щеках. Поредевшие донельзя пёрышки волос, прозрачно седых, хрупких и ломких до ледяной хрустальности, топорщились у него по скулам и щекам редкими кустиками, то виляя к подбородку, то заползая на ухо, то проваливаясь к шее в выем ночной сорочки. Не доверяя цирюльникам, Константин Петрович постригал их собственноручно, вооружившись маленькими ножницами. Это занимало много времени не потому, что требовало большого и тщательного труда, а потому, что обер-прокурору в этом вопросе всё труднее было принять решение – оставить или не оставить на месте тот или иной волос, в какую сторону повернуть волос среднего размера и на какую длину укоротить его соседа, чтобы не испортить благородный вид физиономии, чтобы оставить облик в надежном постоянстве, прочном и привычном. Строгом! - как привыкли видеть подчинённые ему сподвижники веры и сам Государь Император.

Где-то во сне мотались по своим ухарским делам Карл Густав и Павло Скоропадский, готовясь положить голову за Родину.

Спали дворяне, помещики и заводчики.

Спали крестьяне и пролетариат, купцы всех гильдий, мещане и священники, сытые и голодные, здоровые и больные, большие и маленькие.

Одному князю Константину предлагалось встретиться сейчас с посланником чёрта на земле и защитить их всех разом от его вмешательства.

Он передёрнул плечами, услышав стук в дверь, крикнул «Войдите!» и даже не оглянулся, пытаясь не показать сразу своего волнения перед неприятелем, а в доказательство своей смелости и бесконечного презрения повернувшись к врагу спиной.

- Будем здоровы! Я к вам, князь! – объявил о своём приходе Кручёных. – У меня неотложное дело государственной важности!

Константин обернулся к вошедшему.

- Век бы вас не видать! – откликнулся он. – И какое же оно из себя, это дело?

Лев сразу потянулся в карман за пистолетом.

- Оставьте! – поморщился Двоекуров и на вершок оторвался от паркета, показывая тем самым, что действия убийцы ни к чему не приведут, что против чуда нет оружейного приёма. – Садитесь вот в кресло. Переговорим.

Смущённый увиденным, Кручёных вынул руку из кармана и, не желая того, сел.
Константин продолжил:

- Позавтракаем?.. Вы ведь водки хотели? Будет вам водка… А дело ваше мне известное. Вы ведь ещё и денег хотите? Много денег. Намного больше, чем у всех. Так или нет?

- Так! – смело согласился Лев Львович. – Дадите?

- Дам, - пообещал Константин без тени сомнения и возвратился ногами на пол. – Только это дорогого для вас будет стоить. Вы понимаете?

- Чего, например? – усмехнулся Кручёных.

- А разве вам папаша не объяснил?.. Он ждал моего прихода? Вот я и пришёл. И хочу его увидеть, чтобы выполнить своё обещание. Даровать ему смерть… Но перед этим попросить прощение за невинную шалость.

- И всё? – облегчённо вздохнул Кручёных и пьяно улыбнулся. – А мне-то какое дело?

- Прямое. Семейное. Ваш отец башмачник?

- Забываетесь, князь. Мой отец генерал от инфантерии.

- Нет, однако… А, впрочем, мне и не понять вас, отказников от родных папаш… Я-то, получается, вообще безотцовщина. Мать – дева непорочная. Отец – дух святой… А ваш-то, многодетец, заповеди блюдет чётко: плодится и размножается, пока жив. Продолжает умножать ненависть в людях.

- И что? – хмыкнул Кручёных. - Время такое. Сейчас сила всё решает, а не вера. Власть и деньги – вот правда. Власти, чтобы себя сохранить, нужно оружие, для оружия – деньги, а для денег – побольше людей, которые в них верят. Которые готовы за них жизнь отдать. И другого убить. А для убийства одного случая недостаточно. Тут надобно ненависть умножать к другим в нетерпимых количествах… Да, что я вам, князь, прописные истины глаголю?.. Вам ли не знать людей?

Тут без стука вошёл Микула с большим подносом, за ним Фотинья – со скатертью и салфетками. Ни у кого ни о чём не спрашивая, они смахнули с рабочего стола князя бумаги, свалили подсвечники, чернильный прибор и карандаши в угол у книжного шкафа, с усилием сдвинули тяжёлый стол от окна на середину кабинета, скомкав дорогой ковёр, и накрыли столешницу в гусарском стиле: несколько недопитых графинов с водкой, полные и опрокинутые рюмки, два фужера из-под шампанского со следами губной помады, закуски, соусы, и из дюжины – пара чистых вилок и ножей. Для подлинности картины ночного застолья Фотинья пролила кармелиновую жижу на вазочку с паюсной икрой, покрошила хлеб на пол, рассыпала по скомканному ковру мятые ассигнации и мелочь с колодой игральных карт и, достав из кармана фартука окурок сигары, смачно раздавила его в десертную тарелку с золотым вензелем ДР.

Отойдя на полшага от инсталляции, Фотинья принюхалась и попросила Микулу пёрнуть, чтобы добавить своему произведению истинного гусарского духа. Микула откликнулся на её просьбу. Княжеский кабинет, будто живой, поглотил ослиный запах с ужасом, даже шторы на окнах сморщились и колыхнулись, растерявшись, чем бы такое прикрыть.

Но князь Константин остался доволен. Он поблагодарил прислугу и, проводив Микулу и Фотинью за дверь, пригласил Кручёных к столу.

- Пожалуйте… Вот ваша водка!.. Не стесняйтесь, закусывайте… Чем вам не постоялый двор? – князь Константин подмигнул Кручёных и придвинул к столу стул, на спинку которого Фотиньей были наброшены женские панталоны с помятыми кружавчиками.
Из приёмной кабинета донеслись звуки балалайки и нежный голос затянул цыганское: «Ой, да не бу-уди-и-ите, тумэ ман молодо-о-ого, ой, и пока-а со-о-олны-ышко, ромалэ, не взойдё-от…»
 
Под «о-и-о-оо-ой, любэ» Кручёных проглотил тягучую слюну и посмотрел на непочатую рюмку тёплой водки на столе со вселенской тоской в глазах, подобно персонажу с картины Врубеля «Демон сидящий».

- Ну, что же вы? – улыбался князь Константин. – Смелее! Здесь вас никто не отравит. В этом доме правит милосердие и русское хлебосолье. Хотите выпить? – выпейте немедленно! – не откладывайте на завтра то, что вы можете сделать сегодня. Вы смертный человек, вам нужно прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое… Как там дальше? Не помните?..

Кручёных не ответил. Он сел на стул с панталонами, опрокинул одну рюмку, другую, третью, закусив их то опёнком, то груздочком, то солёным рыжиком, а потом, поплевав на пальцы, открыл-таки крышку горячей кастрюли с тушёным мясом и принялся за её опорожнение, уже не обращая внимания на князя.

Константин не отводил от жующего лица взгляда.

Бог, который везде, торжествовал внутри них обоих с тою лишь разницей, что получал удовлетворение с противоположных сторон. Добро окармливало Зло лёгкой иронией о своём несовершенстве. Зло объедало Добро, не дивясь его очередной глупости в выборе нахлебника.  Жизнь продолжалась.

Дождавшись, наконец, отрыжки гостя, князь Константин щелкнул пальцами так, что в люстре прозвенели хрустальные подвески и цыганская музыка за стеной смолкла.
Микула просунул голову в приотворённую дверь:

- Можно уже гнать в шею? Или подождать ещё? – произнёс он бесцеремонно, по-старчески.

Князь Константин ответил:

- Пожалуй, рано… Вы сыграйте лучше что-нибудь из Моцарта, то, что матушка любит, а мы тут закончим не спеша беседу… Ведь так, Лейба Лейбович?

Кручёных поиграл зубочисткой, посмотрел на крошку еды, вытащенной ею изо рта, отер палочку о скатерть и снова сунул в зубы свою ковырялку.

- Здесь можно и так называть, - согласился он. – Так как насчёт денег? Когда будут?

Микула со злостью захлопнул дверь.

Князь Константин покачал головой на его несдержанность, но перед Кручёных не извинился и, дождавшись, когда из-за стены раздались звуки из «Волшебной флейты», проговорил:

- Я покажу, где их взять… Мне не к спеху, и вам достанет… Вы лучше объясните, зачем столько?.. Жизнь коротка. Куда вы их все денете? На что потратите несметное богатство за такой мизерный промежуток вашего существования на Земле? На людей, которых ненавидите? На удовольствия, которыми пресытитесь через десяток лет? На честолюбие и потехи неограниченной власти?.. Суета… Время таких, как вы, ничему не учит… А помрёте, кому деньги достанутся? Врагам? Детям, которые будут мечтать о вашей смерти, чтобы воспользоваться ими по своему усмотрению? Приближённым, которые спят и видят, как вас обокрасть и со свету изжить?..  Неужели вы не в состоянии понять, что вам, мёртвому, ничего уже скоро не надо будет… Очень скоро!.. Вот явитесь вы на Суд Божий, и что в своё оправдание скажете? Что пожил как царь, а умер как последний нищий? Где логика? Ради чего ваше оружие и войны? Завоеванная чужая земля? Разрушения, трупы, огонь? Страх человеческий? Стоит ли этого ваша ненависть к богу? Ведь в конце концов вы останетесь только с ним лицом к лицу. И что ему, милосердному, с вами делать? Ответьте, милостивый государь!

Кручёных поднял глаза к потолку, а потом вдруг сплюнул на ковёр и ответил на вопрос вопросом, тоже спокойно, сыто икнув и набрав побольше воздуху, чтобы за стеной услышали:

- А вам, бессмертному, чего желать? У вас и так всё есть. Это вам никогда меня не понять, а не мне вас! Мне за жизнь нужно успеть всё попробовать, чтобы, как вы говорите, не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы. А будут деньги, я уж сам решу, кого любить, а кого ненавидеть. Тут между нами никакой симметрии и равновесия нет! Пропасть и противоположность одна! Только ты всегда - один, а нас уже – миллиарды! Чувствуешь разницу?

Князь Константин понял, что пора заговорить о главном.

- О, вы не чужды геометрии… У меня предложение… Видимо, Агасий, послав вас ко мне, далеко всё продумал… Устройте нам встречу.  И тогда получите всё, что пожелаете…

Лев Львович встал из-за стола, вытер губы кружевными панталонами вместо салфетки, стряхнул с груди крошки, попытался сделать шаг в сторону, но его качнуло, и он вновь сел на место, взглянув на князя совершенно пьяным взором:
- Не уйду, пока не дашь!

Князь Константин щёлкнул пальцами во второй раз. В кабинет вошёл Микула.

- Николай Тарасович, проводи гостя. Беседа у нас так и не состоялась… Прощайте, Лейба Лейбович!.. Хотя прощать вы не умеете с папашей… А коли так, я всё сделаю для того, чтобы деньги навсегда забыли к вам дорогу! – кивнул князь в угол, где были свалены бумаги и карта с чертой осёдлости.

Микула с готовностью поднял Кручёных со стула, ухватив его сзади за ворот мундира одной рукой, а второй – за перевязь на поясе. Так, на весу, в горизонтальном положении, он протащил его, безмолвного, до двери,не обращая внимания на стук ножен палаша, влекущихся за гусаром по паркету, на удар выпавшего из кармана рейтуз пистолета, легко и непринуждённо, вероятно не в первый раз освобождая кабинет от подобных посетителей. Следом послышался перестук ножен по лестнице, мягкий хлопок дверей парадного и тонкий свист Фотиньи, призывающий кучера Кручёных к движению.

Пока тот проснулся и, мягко тронув, подвёл припорошенных снегом лошадок к самому крыльцу, чтобы погрузить бесчувственного хозяина, князь Константин подобрал салфеткой «Смит и Вессон», лежащий в одиночестве на полу, и выбросил его в отворённое окно под колёса экипажа как раз в тот момент, когда Лев Львович был погружен и готов к транспортировке. Пистолет при падении выстрелил. Лошади рванули с места в галоп. Коляска прогремела по мостовой, разбудив треть прогона по Миллионной, и унеслась в сторону Дворцовой площади.

Снежный вихрь, взвившийся с места старта её движения, поднялся до открытого окна в кабинет князя, подняв за собой рассыпчатый сугроб у тротуара и кинув его внутрь помещения.

Едва отскочив от отворённых настежь створок, князь прикрыл лицо рукавом и закрыл глаза от влажной снежной лавины, хлынувшей в окно. Кабинет засыпало снегом в какую-то минуту, словно у него не было другой дороги, куда ещё идти по Миллионной, кроме этого окна.
 
Не будь у Константина такой бессмертной силы, чтобы закрыть створки и прекратить этот снегопад, всё бы закончилось ледяным домом. Но (Слава Богу!) сил хватило. Кабинет завалило только по колено, скрыв под сугробами следы утренней трапезы и документы в углу шкафа. Их то и принялся откапывать князь, и уже откопал будто бы, как его похлопали по плечу сзади:

- Ты меня звал, мальчик? Я пришёл.

Князь оглянулся на тихий голос. И узнал его. Будто знал его всю жизнь. И до жизни ещё. И после неё. Вот он – Агасий, обидчик и обиженный по неведению. Воплощение ненависти и божьей ошибки. Носитель бессмертия и греха.

- Я несказанно рад, Агасий, - поклонился ему как старшему Константин. – Благодарю тебя за приход… Я сейчас, подожди, присаживайся, отдохни…

Он вернулся к своему занятию, а Вечный Жид, приподняв полы своего балахона, перебрался с голыми ногами на стул, на котором сидел Кручёных, откинув с него снежную пыль и мокрые панталоны.

- Брось притворяться, - попросил он через некоторое время, скривившись будто от боли. – Ты ведь дыханием можешь всё растопить. Что зря стараться. Только время тратить. Холодно…

Князь замер и тут же вспомнил детство и гречневую кашу в миске с молоком. Дунул на сугроб. Тот начал испаряться на глазах. Дунул в другую сторону. Клубы пара устремились к потолку и обледеневшей люстре. Кабинет начал погружаться в туман, и Константин вновь открыл окно, дав ему возможность вырваться наружу. Пар по мере передвижения своих клубов выбросил в окно и посуду со стола, и грязную скатерть, и поднял с пола документы и бумаги Синода. Успев подхватить из в охапку, Константин улыбнулся Агасию, а уже через минуту тот опустил грязные ноги на ковёр и пошевелил в его тёплом сухом шёлке пальцами.

- Вот так намного лучше, - признался Жид. – Я посоветую тебе впредь не забывать, кто ты на самом деле. Бог, который везде, даровал тебе многое. Так пользуйся этим в своих интересах. Как говаривают смертные, талант не пропьёшь… Иносказательно, конечно…

Князь Константин разглядел его повнимательней. Лет тридцати от силы. Тронутые лёгкой сединой длинные чернявые патлы. Бледное носатое лицо с тонкими губами. Огромные глаза тёмно-свинцового цвета. Вытянутое тело под серым монашеским балахоном. Руки без ногтей, покрытые тонкой пергаментной кожей.

Он смотрел прямо перед собой в какую-то неведомую даль, как слепой, хотя видел и замечал всё вокруг, не придавая тому значения. Его спокойствие было сродни равнодушию, а если точнее – безразличию к окружающему его миру. Казалось, мыслями и всем своим существом он был далеко впереди себя и всех, подгоняемый неведомой силой, чуждой покою и торможению. И чем он дольше задерживался на месте, тем с большей скоростью потом срывался в побег, будто накопленная за время остановок энергия его потенциала требовала немедленной компенсации в перемещении этого тела в будущее.

- Я хочу… - начал было Константин, беспокоясь, что Жид исчезнет ещё не на одну сотню лет.

- Да знаю, знаю, чего ты хочешь… Я загляну к богородице. Будет у тебя ещё брат… Но ты не в силах будешь что-то изменить его рождением. Напротив, синтез любви и ненависти, жестокости и милосердия, праведности и греха, и всего им подобного, противоположного, по сути, только нивелируют друг друга. Да и жизнь людей потеряет последний смысл. А ведь бог, который везде, создал её как агрессивную форму материи. Движение – жизнь! А тихий благостный и неподвижный рай на земле – это и есть смерть, которой все боятся. Ты хочешь равновесия, симметрии и гармонии? За чей счёт?

- Я хочу… - вновь попытался объяснить Константин, но снова был перебит Агасием.

- Я же сказал: знаю, чего ты хочешь! Ты меня послушай, малыш! Я ведь только через тысячу лет догадался, для чего ты меня отпустил до второго пришествия мотаться неприкаянным. Ты уже забыл, а я помню! А наказал ты меня не только потому, чтобы я утвердился в том, что бессмертие это обуза и полная бессмыслица для думающего человека, а ещё и потому, чтобы я в своих бесконечных попытках убедить в этом людей, дошёл до такой степени отчаяния, что стал ненавидеть не только их, но и самого себя. Вот только людям смерть никто не отменял! Они продолжают уходить из жизни, веруя, что воскреснут, счастливцы… А я не могу умереть, потеряв в этой жизни последний смысл! Ты суицид и для меня назначил смертным грехом? О чем ты думал?

- Я хочу…

- Мало ли, что ты хочешь! Богу хотеть не вредно! Ему за это ничего не будет… А им, смертным? В поте лица своего вновь добывать копеечку, как и раньше, откладывая полушку на всеобщее воскресение, которое произойдёт чёрт его знает, когда? То есть точно не при их короткой жизни. Да и надо ли это им всем? Ты у людей-то спросил?

- Остановись, Агасий! Ты мне не душеприказчик! Твой скептицизм всем известен… Я хочу дать людям большее, чем раздел денег. Деньги само собой… Я хочу им подарить мечту о мечте.

- Ага! То есть русский «Авось», - вдруг улыбнулся Агасий. - Так он у них уже есть. Но это очередная утопия. Как этого можно не понимать? Справедливость и равенство для всех среди людей невозможны. Только мертвые стыда не имуть! А живые хотят счастья здесь и сейчас. Немедленно! И оно у них материально, бог ты мой! И ради этого люди перебьют друг друга! До последнего смертного!

- Конечно! – улыбнулся и князь Константин. – И никакое чудо здесь не поможет. Они сами станут творцами своего счастья.

- В могилах?!

- В берлогах! В неподвижности. Где божественный мицелий позволит им существовать вечно. В бесконечном сне… Идеальное положение. Только работа мозга. И никаких забот о тяготах жизни. Воссоединение с богом, который везде. Тогда и каждый будет везде, где захочет, и получит, то, чего пожелает. И мечты у всех сбудутся…
 
- Короче, полный пи**ец! Так, что ли, по-русски? Конец света?

- Нет. Не конец. Самое, что ни на есть, начало, Агасий!

- И для этого я должен переспать с богородицей?

- Да! Именно этот мой брат и будет тем самым Мессией, которого все ждут.
Бессовестный плод ненависти и любви… Как в пророческих русских сказках: третий младший брат, лентяй, дурак и счастливчик от бога, которому всё даром даётся. И родится он для того, чтоб сказку сделать былью.

На этих словах Агасий вздохнул осуждающе, встал со стула и поковылял было в спальню к Катерине Мануиловне, но остановился перед дверью и пробубнил неразборчиво:

- А Афанасия Никитина я не зря отравил. Поделом ему, шпиону индийскому, перевербованному. Он ведь про эту вашу нирвану мне все уши прожужжал. Что всем нужно сесть в позу лотос и соединится мозгами с богом, не жравши и не пивши. Закрыть глаза и катарсис получить. И плевать на остальных… Нет, не зря я эту половину рукописей его сжёг, не зря!.. Чтобы сейчас в России творилось, страшно представить! Голой жопой-то в сугробе с неделю мужику посидеть – что серпом по яйцам… Ты это мне в зачёт на Страшном суде возьми. Не забудь! Пятьсот лет России сберёг, а ты… Эх-х… А ещё Бог называется! Ну, прощай, Спаситель!

***

     Катерина Мануиловна не вышла к обеду, сказавшись больной. Отменила файв-о-клок и ужин. Она принимала с утра своего поклонника из дальних стран, с которым давно не виделась. Скорее всего он был заграничным лечащим врачом Двоекуровой-Дурново и сейчас проводил её полное обследование за упущенные двадцать лет своего внимания. Из спальни уже который раз были слышны звуки движений человеческих тел, пошлёпывания и лёгкие удары по мягким частям барыни, сопровождаемые аханьями и оханьями, доходящими до сдерживаемых и несдерживаемых криков и обращений к самому Господу.

Работа производилась глубокая и серьёзная. Запущенное здоровье Катерины Мануиловны восстанавливалось нелегко.

 Так объявлял всем швейцар при входе, так обсуждала между собой новость многочисленная дворня. Микула и Фотинья сидели у закрытых дверей спальни на кушетке в качестве добровольной охраны, и было слышно, что и они, переживая за барыню, стонали от бессилия помочь ей, стараясь не сбиться с ритма, заданного заграничным лекарем.

Ночью, когда князь Константин вернулся из Синода, он на цыпочках поднялся к матери и застал Микулу и Фотинью уже глубоко спящими перед её открытой дверью. Пройдя в спальню, он увидел мать стоящей на коленях перед кроватью со свечой в руке. На ней лежал голый Агассий, бледный, окоченевший уже, с устремлённым к потолку носом и членом, точно перпендикулярным плоскому животу.

Услышав шаги сына, Катерина не обернулась, не в силах оторвать взгляд от мужской красоты Вечного Жида. Она только покачивала из стороны в сторону головой от тихого восторга.

- Ты только посмотри на это совершенство, Константин! Какие пропорции, какие сечения, сколько в этом достоинства и неприкрытой страсти! Шедевр, достойный руки Да Винчи!

- Да, Леонардо бы заинтересовался этим… - согласился князь и тихо спросил: - Давно помер-то?

- Часа три-четыре как… Но это не важно… Я тебе сейчас покажу…

Она поднесла свечу поближе к головке члена. Головка на глазах покраснела, налилась кровью и выплеснула вверх фонтан белёсой жидкости с такой силой, что та, прилипнув к потолку, на кровать не вернулась.

- Понятно, от температуры срабатывает… - сказал князь. – Пока тело убирать не будем. Правильно?

- Нет-нет, не будем, - согласилась матушка. – Я полюбуюсь ещё. Можно?

- Конечно можно, - утешил её Константин. – Раз это работает, то внутренности разлагаться начнут не скоро. Запах чуть появится, ты подскажешь, тогда? Да? Только дверь на ключ закрывай, пожалуйста... А я к себе пойду, не спал всю ночь. Ты позволишь?..

- Иди, конечно… - проводила она сына и прошептала сама себе, вновь поднеся свечу к головке и дождавшись её срабатывания: - Какое чудо! Спасибо тебе, Господи! Спасибо за всё!

На Миллионной уже мела такая метель, что носа на улицу не высунешь. А в чистых берлогах Гатчины готовились к Рождеству внуков богородицы, с мягкими когтями и молочными зубками, каждого по фунту весом: трёх граций у Елены (Аглаи, Ефросиньи и Наталии) и трёх богатырей у Клитемнестры (Добрыни, Ильи и Алёши). Аскольд и Дир, молодые папаши, храпели в отдельных двухуровневых берлогах с биллиардом и мадерой, выкопанными им рядовыми «шатунами» как артиллерийские бункеры. Между логовами были выстроены подземные туннели, соединяющиеся с электростанцией, домовой кухней и платформой железной дороги. Так называемая «линия Дурново» опоясывала Гатчинскую резиденцию Государя Императора двумя полукольцами бетонных укреплений с фортами, дотами и артиллерийскими гнёздами, общим числом за тысячу единиц. В проекте на начало нового века был первый парк со стадионом и взлётными полосами для аэропланов и лётная школа для авиаторов, а также гараж с бронированными авто на керосиновых двигателях для передвижения на позиции стадесятимиллиметровых гаубиц. Это, помимо порохового погреба на триста тысяч пудов (и новых конюшен для тяжеловозов, выписанных из Голландии, чёрных и гривастых, как Буцефалы), послужило только началом реконструкции южного укрепрайона Санкт-Петербурга. В перспективе планировалась первая ветка метро из Гатчинского в Зимний дворец с царскими вагонами и поездом на электрической тяге, разработанным Ипполитом Владимировичем Романовым в 1899 году. А сама идея обороны, по слухам, уже тогда была разработана Карлом Густавом Маннергеймом с подачи одного из чиновников Синода, с матерью которого он был в любовной связи…

Спички у Катерины Мануиловны кончились, когда в потолок ударил последний фонтан и мёртвое, пустое тело Агасия вдруг сморщилось, превратившись в тонкую, потёртую оболочку, не толще бычьего пузыря, вместо разбитого стекла натянутого на окно в бедной крестьянской избе. Ни крови, ни костей, ни следов внутренностей внутри него от Вечного Русского Жида не осталось. Только вмятина от головы на пуховой подушке. Будто всю свою ненависть он извёл на любовь, да так ни с чем и остался.

А Катерина всё сидела на коленях перед кроватью и глядела на высохший послед от покойника.

Кликнула было князя Константина, чтобы показать, что из грешной любви получилось, но вовремя прикрыла рот ладонью, издав только мышиный писк. Что ж по таким пустякам ребёнка будить? У него и поважнее дела есть!

 Повздыхала, поплакала как обыкновенная женщина о потере страстного, но чужого любовника и мужа, да и успокоилась. Бог дал, бог и взял! Собрала сдувшийся пузырь в ладошки, подошла к окну, кинула его в отворённую форточку и вознёсся комочек к тёмному небу, двигаясь против снежных хлопьев всё выше и выше. Пока совсем не исчез во тьме.

(продолжение будет)