Старуха по имени Война

В чертогах вечной, стылой тишины,
Где нет ни слёз, ни смеха, ни весны,
Живёт хозяйка  строгая Госпожа.
Зовут её Смерть. Дышит не спеша.

У ней с древних времён в услуженье старуха одна,
Седая, сгорбленная, по имени Война.
Одета в лохмотья сожжённых знамён,
В глазах её отблеск кровавых времён.

Она не сидит, сложа руки, в углу,
А вечно готовит хозяйке метлу,
Сплетает из копий, штыков и мечей,
Чтоб прах подметать с разорённых полей.

Проснётся чуть свет, кашлянёт хрипотцой,
И смотрит на мир, поводя головой,
«Не время ли, Матушка, жатву начать?
Давно я не слышала, как стонет дитя».

А Смерть отвечает, косою звеня.
«Помедли, служанка. Не мучай меня.
Я вечна, я буду. Мне спешка к чему?
Я каждого в срок свой по-тихому жму».

Но старая злится, ей нужен размах,
Чтоб пепел кружился на мёртвых губах,
Чтоб реки багровели, чтоб выла земля,
Чтоб криком наполнились все тополя.

«Хозяйка, ленива ты, шепчет Война,
Позволь мне пройтись, я ведь очень сильна!
Я вдов напложу, соберу сирот дань,
И щедрой рукою наполню твою длань».

И Смерть, утомившись от вечных речей,
Вздыхает, «Иди. Только будь поскорей».
И старая ведьма, оскалив свой рот,
Спускается в мир, начиная поход.

Она разжигает безумный костёр,
Вплетает обман в человеческий спор,
И вот уже брат на другого идёт,
И жатва для Смерти рекою течёт.

А после, устав от кровавой игры,
Вернётся Война в ледяные миры,
И бросит к ногам Госпожи урожай
Мол, «Вот, принимай. Убирай. Награждай».

И Смерть молчаливо кивнёт головой.
Ей чужды и радость, и скорбь, и покой.
Лишь верная, страшная служка её
Всё точит и точит своё лезвиё.

Готовя для новой, безумной резни,
Бессонные ночи и страшные дни.
Ей снятся не внуки, не тихий уют,
А то, как снаряды над полем поют.

Ей грезится запах горелой травы,
И крики отчаянья юной вдовы.
Она упивается горем чужим,
Ей сладок и дорог отечества дым.

Но дым не тот светлый, что вьётся из труб,
А тот, что чернее разверзнутых губ
Обугленных зданий, где жизнь замерла,
Куда её злоба и мощь привела.

И Смерть иногда, отложив свою косу,
Задаст ей, служанке, простому вопросу,
«Скажи мне, старуха, в чём радость твоя?
Зачем тебе эта пустая земля?»

Война усмехнётся, поправит платок,
Пропитанный кровью с макушки до ног,
«А в том моя радость, Хозяйка моя,
Чтоб знала никчёмная эта семья,

Что мир их, песчинка, что жизнь их пустяк,
Что я, их единственный истинный враг.
Чтоб, в страхе они забывали любить,
Чтоб, разучились смеяться и жить.

Чтоб дети рождались не в ласке, а в зле,
И видели только пожар на земле.
Ведь если наступит покой и тепло,
Зачем тебе, Матушка, моё ремесло?»

И Смерть промолчит. Ей и вправду не впрок
Ни мир, ни цветущий весенний росток.
Она лишь итог, безучастный финал,
Который Война превращает в аврал.

И снова старуха глядит за порог,
Где зреет обида, где копится слог
Приказа жестокого, полного лжи,
Чтоб снова вонзились в живое ножи.

Она,это шёпот в ушах королей,
Она, это похоть до новых земель.
Она, это знамя, что рвётся наверх,
Скрывая за честью свой тягостный грех.

И будет так вечно. Покуда есть свет,
Есть тень, что рождает чудовищный бред.
И Смерть будет ждать у холодных ворот,
Когда ей служанка свой дар принесёт.

Тот дар, что пропитан и солью, и злом,
Что вырван из сердца последним узлом
Надежды, что тлела в груди у бойца,
Не видевший в жизни родного отца.

А старая ведьма, вернувшись домой,
Стряхнёт с сапогов чернозём неживой,
И сядет у печки, где угли горят,
Как очи солдат, что в бессмертье глядят.

И будет ворчать, пересчитывать дни:
«Как скучно, Хозяйка, мы снова одни.
Как тихо… до звона в ушах, до тоски.
Как будто весь мир зажимают в тиски

Не я, а покой, благодать, тишина…
Скажи, для чего я на свете нужна,
Коль люди забудут обиды и месть,
И будут друг другу оказывать честь?»

И руки её, что в мозолях от дел,
Где каждый рубец — чей-то страшный удел,
Начнут теребить свой засаленный край
Одежды, шепча: «Просыпайся, давай…

Проснитесь, безумцы, в ком гордость жива,
В ком зреют для ненависти слова!
В ком жадность сильнее, чем матери плач,
Я ваш полководец, я ваш же палач!»

И этот её исступлённый призыв
Летит через горы, моря и пролив,
И ищет ту душу, что к тьме прилегла,
В которой уже прорастает зола.

И вот откликается кто-то один,
Себе самому господин-властелин,
Решивший, что правда лишь в силе его,
Что ближний не стоит уже ничего.

Война улыбнётся: «Ну вот, началось.
Раскрутится снова кровавая ось».
И Смерть, что дремала в своём забытьи,
Почувствует запах грядущей литьи

Крови человеческой, свежей, густой,
И скажет, «Опять нарушаешь покой.
Ну что ж, запрягай, моя верная тварь,
Свой ржавый, скрипучий, бездонный амбарь».

И снова старуха, воспрянув, бежит,
И мир под ногами её задрожит.
Она не изменится. Ей не дано
Увидеть, как в поле пробилось зерно.

Ей чуждо цветенье садов по весне,
И детские сказки, что видят во сне
Малыши, не знавшие гула атак.
Её ремесло, сеять горе и мрак.

И сколько бы мудрых ни пело о том,
Что дом нужно строить, а не рушить дом,
Всегда будет ухо, что слышит лишь её,
Вонзающей в сердце стальное копьё.

И Смерть будет вечно сидеть и вздыхать,
На верную службу не в силах роптать.
Ведь что она может без этой слуги?
Лишь тихие, мирные делать шаги.

А с ней, это пир, это трон, это власть,
Возможность в безвременье с грохотом пасть
Не сотне, не тысяче целым мирам,
Что строили жизнь по крупицам, по швам.

Так ходит старуха, не зная преград,
И сеет раздоры, и множит распад.
Служанка у Смерти. А может, и нет…
Быть может, она и рождает весь свет
Насилия, злобы, что движет косой?
И Смерть лишь рабыня у ведьмы седой.