Ночная гостья под синей луной. Глава iii

Глава III. Путник под зеркальной луной

Он пришёл на рассвете —
в тот час, когда мир ещё не решил, кому принадлежит:
дню или ночи.
Пыль дороги легла на его плащ,
меч за спиной отражал свет солнца —
не тёплый, а острый,
как у тех, кто видел слишком много битв
и слишком мало прощений.

Он остановился у избушки.
Сломанный забор приветствовал его молчанием.
Тишина здесь была почти вежливой,
словно лес признал в нём того, кто умеет хранить тайны.
Его звали Леон де Реми.
Однажды — возлюбленный Селесты.
Тот, кто ушёл, не выдержав её гордости,
и прожил сто лет в изгнании без сна.
Теперь он вернулся — не зная, зачем.
Только потому, что луна прошлой ночью
вдруг стала синей.

Он открыл дверь.
И увидел — её.
И не узнал.
— Селеста?.. — тихо.
— Возможно, — ответила тень. — А может, её отражение.
— Но ты… изменилась.
— Я просто перестала быть доброй.
Он усмехнулся — устало, по-мужски.
— Ты никогда не была доброй.
— Значит, теперь я честна.

Она стояла у окна,
вся в свете,
но этот свет не согревал —
он напоминал сталь,
выдержавшую огонь.
Леон шагнул ближе.
— Я думал, ты мертва.
— Я думала, ты — память.
— А теперь?
— Теперь мы оба — ошибка судьбы.

Он хотел прикоснуться к ней,
но воздух между ними был плотен,
как вода между берегами.
И вдруг зеркало, висевшее на стене,
дрогнуло,
словно вздохнуло.
Из глубины — взгляд.
Её взгляд.
Настоящей Селесты.

— Леон, — произнёс он, едва веря.
— Не подходи! — крикнула тень. — Это ловушка!
— Нет, — отозвалась Селеста из зеркала. — Это истина.
Леон остановился между ними,
между отражением и оригиналом,
и впервые понял, что не знает,
кого из них любил.

Тень — живая, горячая, с дерзкой усмешкой.
Или свет — прозрачный, вечный, недостижимый.
— Вы обе — она, — сказал он. — И обе — разные её правды.
Селеста улыбнулась сквозь зеркало —
впервые без гордости.
— Значит, ты всё-таки научился видеть.
— А ты — прощать.

В этот миг луна —
даже при дневном свете —
мелькнула за окном,
синяя, как память.
И всё исчезло.
Зеркало потемнело.
Избушка осталась пуста.
Только в воздухе ещё долго
пахло ночным лесом,
бумагой, и чем-то —
человеческим,
неуловимо живым.