Таинство венчания и несбыточное да

Таинство венчания и несбыточное «да»

В один из дней, когда углы небесной геометрии складывались в неопределённую фигуру, Святейший Ашиата Шиемаш отдыхал на гранитном уступе планеты Гаарец, вдали от людей, вдали даже от своих мыслей, которые, казалось, дрейфовали отдельно — как стая легкомысленных облаков, построивших шалаш из ветра. Он смотрел на землю с высоты — не покровительственно, не высокомерно, а с удивлённой отстранённостью коллекционера странных ритуалов. Люди на Гаареце были изобретательны: они устраивали себе церемонии под разными знаками, придумывали символы, сшивали смыслы, как портные, находящие наслаждение в бесполезных складках ткани.
Но больше всего его очаровала их странная тяга к уподоблению: венчание — это не просто акт любви, или договор, или закон. Нет, они стремились воспроизвести на сцене храма нечто большее. Это был всполох мифотворчества — невеста в своём наряде растворялась в коллективном образе церкви, жених становился богом, священник — тайным распорядителем небесной аллегории. И, похоже, никто не пытался понять, что же именно они делают. Тайна была им приятна; тайна затеняла разум, порождала лёгкую эйфорию: когда смысл туманен, возможно, и душа становится шире — или, напротив, теплее, как бокал у румяного лица.
Ашиата Шиемаш долго рассматривал этот театральный ритуал, в котором все действующие лица были, по сути, лишь отражением коллективных желаний. Он задавался вопросом — почему они не видят разрыва между тем, что исповедуют на словах, и тем, что творят на деле? Монотеизм на устах, моногамия в браке, порицание содомизма в проповедях — но сам ритуал, центр церковной мистерии, выглядит как парадоксальная многослойная маска: бог как муж, церковь как супруга, множество в единичном, единство в собирательном.
Но здесь не было лжи. Вся эта конструкция казалась сознательно порочной, художественно несовершенной, заигрывающей с категорией “как если бы”. Люди ощущали себя богами в момент ритуала, но затем возвращались в будничную разобщённость, будто для них важен не сам смысл, а сам акт постановки этого смысла на пьедестал. Может быть, речь идёт не о стремлении к святости, а о ненасытной жажде красивой парадоксальности, о тоске по невозможному единству, которое разрешается для них в коротком мифическом моменте “венчания”.
Святейшего поражала не поверхностная глупость этой двойственности, а её точная архитектурная функция: может быть, здесь, на Гаареце, живёт какое-то тайное понимание того, что истинное “единство” никогда не может быть достигнуто — его можно только сыграть, инсценировать, обрести во временной парадоксальной форме. Люди знают, что не смогут быть ни истинно одним, ни истинно многими, но жаждут самой сцены перехода, самой точки “соборности”, которая оформляется не как догмат, а как движение между — между молитвой и телом, между богом и толпой, между традицией и страстью.
Именно эта зыбкая “сердцевина” обряда восхищала его своей явленностью и бессмысленной красотой. Как если бы весь замысел мировой религиозности заключался не в истине форм, а в акте бесконечного приближения к невозможному — люди стремятся быть одновременно соборными и уникальными, ищут себя во множестве, но возвращаются назад, чтобы подтвердить: вот я — один, вот она — церковь, вот бог — наш прототип, но играем мы роли сразу многих.
Ашиата вспомнил старую притчу о музее, где каждый экспонат был не оригиналом, а копией копии. Глава о “великом таинстве” была похожа на эту комнату: чем сильнее образ венчания “замазывал” внутреннее противоречие между “я и мы”, “бог и церковь”, тем громче звучали фанфары согласия. Но стоило спросить, почему именно так — любой священнослужитель с улыбкой прикрывался ответом: тайна, тайна, вечное таинство.
“Не корень ли всех религий — в этом таинстве?” — подумал Ашиата и тут же почувствовал, что идея слишком проста для сложной ткани истории. Ведь миф держится не на доказательствах, а на молчаливой вере в смысл самой театрализации.
В тот же день Ашиата Шиемаш вышел за пределы церковных стен и встретил старуху, которая продавала лепёшки с травами. Она рассказывала, что её внучка венчалась не так, как принято, а по-своему: пригласила соседей, принесла хлеб и соль, устроила маленькую трапезу на пороге своего нового дома. Старуха смеялась — “вот где настоящее таинство: не в венце, а во вздохе между двумя людьми, когда они вместе смотрят на пекарный дым”.
Святейший понял: возможно, всё религиозное здание строится для защиты этого мимолётного вздоха. Ритуал нужен, чтобы дать имя тому, что всегда ускользает, чтобы расписать смысл, который никогда не становится собственностью ни одного из участвующих. Огромные здания, венцы, правила — это только способ очертить пространство для тайны, подтвердить её ускользающую природу. Может быть, истинная суть любого великого обряда — в чувстве глубочайшей нестыковки между мечтой о единстве и невозможностью его осуществить на Земле.
Сближение с людским опытом помогло Ашиате Шиемашу увидеть: взор чужака — тоже часть большого мистического обряда. Если бы он не пришёл с вопросами, если бы не нарушил привычный ход событий, возможно, никто не заметил бы, как на самом деле шатко держится архитектура веры. Как перед рассветом церковь становится похожей на простую комнату с горящей лампой; как бог спускается к людям — не для судилища, а для короткого, светлого “да”, произносимого на границе между ролью и истиной.
И происходит некое чудо: все условности, венцы, догматы становятся оправой того единственного момента, когда два человека замолкают, не ищут ответа о великой тайне, а просто присутствуют в ней. Именно это мгновение — хрупкое, неуловимое — и есть сердце всей религии, всей любви, всей человеческой драматургии. Всё остальное — лишь театральный антураж, грим и декорации для того, чтобы тайна могла дышать внутри, становясь понятной и одновременно недоступной.
Согнувшись под тенью церковной колокольни, Святейший Ашиата Шиемаш улыбнулся своим мыслям и, кажется, впервые за всё время на Гаареце, почувствовал себя не учёным, не богом, не пришельцем — а человеком, познавшим прелесть того несбыточного “да”, которому нет объяснения.