Когда падает небо

Есть тексты-предсмертные хрипы, тексты, которые не сочиняются, а изрыгаются — как извергается лава, предвещая гибель целого ландшафта. Таким был вопль Егора Летова. Таким был стон Эдуарда Лимонова. И между ними — не просто связь, а страшное, неумолимое эхо, рифмующее агонию империи с агонией души. Да, безусловно, связь между песней «Гражданской Обороны» и романом Эдуарда Лимонова «Это я — Эдичка» не только существует, она глубока и многогранна. Оба произведения стали знаковыми текстами советского андеграунда, их сходство проистекает из общего духовного и культурного поля, в котором они были созданы, где эстетика была не украшением, но оружием. Летов выбирает панк-рок — оголенный нерв, трансовый повтор, музыкальный минимализм, способный взломать мозг, как воровская отмычка. Лимонов избирает «шоковый реализм» — прозу-провокацию, сознательно сносящую все табу, литературу как акт террора. Если Летов — это шаман, который завораживает и очищает страшным заклинанием, то Лимонов — диверсант, подкладывающий бомбу под уютное кресло читателя. Их объединяет одно: непримиримый антибуржуазный пафос, будь то буржуазность советского образца или западного толка. Они — близнецы-братья в деле демифологизации: один разлагает кумач нафталино-липового мифа о Ленине, другой — раздувает мятный баблгамовый жвачный миф об американской мечте, который схлопывается от соприкосновения с реальностью.

Принято думать, что Летов — это голос толпы, хор отчаявшихся, тогда как Лимонов — исповедь одиночки. Это обман зрения. На самом деле оба — о гибели человека под обломками утопии. И там, и здесь в центре — проблема личности, перемолотой жерновами истории. 

Только Летов смотрит на эту гибель изнутри советского чертога, который превратился в морг, а Лимонов — изнутри американского супермаркета, который оказался моргом побогаче. Их споры с миром — это два голоса одного диалога, две стадии одной болезни. Летов фиксирует момент, когда тело государства сгнило заживо, но его скелет ещё стоит, зловеще скрипя. Лимонов — то, что осталось от личности, выброшенной за борт истории: голое мясо, тело без кожи, жаждущее боли, чтобы доказать своё существование.
Летовский герой — это жертва, пригвожденная к кресту государственного плана, заложник. Его трагедия — в фатальной обреченности, в том, что он лишь винтик в чужом, безумном механизме. Лимоновский Эдичка — жертва добровольная, почти что садомазохистский мститель. Сбежав из одной утопии и не найдя себя в другой, он не покоряется судьбе, но бросает ей вызов, выбирая путь на дно как форму тотального бунта. Герой Летова констатирует: «всё идёт по плану, но не по моему». Герой Лимонова заявляет: «раз всё абсурдно, я и стану этим абсурдом, его кривым зеркалом, его грязным подолом».

Отсюда проистекает и разница в их психологическом климате. Лирический субъект «Гражданской Обороны» — это раздвоенное сознание, выжженная пустота, усталый фатализм. Это стоический пессимизм существа, которое уже не надеется. Психология Эдички — это коктейль из нарциссизма, ненависти к себе и демонстративного нигилизма. Он не устал, он — в яростном поиске новых унижений, нового дна, дабы доказать свою свободу даже в падении. Оба — нигилисты, но один — нигилист страдательный, а другой — деятельный.

«Всё идёт по плану» — это возможно самый страшный текст, рождённый на русской почве. Страшный своей пророческой, почти библейской простотой. Ведь «план» — это не только сарказм. Это констатация чудовищного закона: распад идёт именно по плану, потому что любая утопия, доведённая до абсолюта, несёт в себе код самоуничтожения. Ленин, «разложившийся на плесень и на липовый мёд» — это не просто кощунство. Это — поэтический акт распада, доведённый до биологической отчётливости. Большевики совершили кесарево сечение России, пытаясь извлечь из неё проект новой утопии, но извлекли мёртвый плод. Летов объявляет результат: обратная трансмутация. Вместо золота — плесень. Вместо мёда революции — липкий, приторный обман. И этот трупный яд отравляет всё: «А моей женой накормили толпу». Здесь гений Летова достигает платоновской мощи: государство, пожирающее своих детей, — это уже не метафора, а быт. И этот быт заморожен до состояния «голого льда». Вечная мерзлота, в которую превратилась живая душа.

И вот, из этой мерзлоты, как мёртворождённый призрак, является Эдичка. Если герой Летова ещё пытается найти хоть какой-то смысл в осколках символов («Как это трогательно — серп и молот, и звезда»), то лимоновский герой — это существо, для которого смыслов не осталось. Есть только плоть, которую можно продать, унизить, вывернуть наизнанку. Его бунт — последний, животный. Он не спорит с системой, как Летов. Он принимает её правила — закон джунглей, закон тотальной войны всех против всех — и доводит их до абсурда. Если мир — это бордель, он станет последним похабником. Если мир — это насилие, он станет садистом и мазохистом одновременно. И ещё дальше - если Бога нет, то всё дозволено, и я, Эдичка, дойду в этой вседозволенности до предела, стану живым воплощением похоти и скандала. Это бунт не против конкретной системы, а против мироздания, устроенного несправедливо.

Летовское «всё идёт по плану» находит свой точный перевод в нью-йоркской квартире Эдички: да, всё идёт по плану. План всеобщего распада. Труп Ленина в мавзолее и тело русской эмигрантки на помойке капитализма — части одного процесса. Летов показывает нам смерть Бога (Ленина-батюшки) и последующий за ним космический холод. Лимонов показывает, что делает человек в этом ледяном мире, лишённом богов: он либо замрёт, как герой Летова, с «лихим фонарём ожидания», либо, как Эдичка, начнёт яростно крушить всё вокруг, начиная с себя.

И тут мы подходи к главному, что роднит этих двух, казалось бы, таких разных пророков распада. Оба они — мистики. Да-да, за всем их нигилизмом, за всей этой чернухой и отрицанием, стоит страшное, недетское мистическое переживание. Летов — через повтор, через заклинание, через доведение мысли до полного истощения — пытался прорваться к какой-то запредельной правде. Его песни — это шаманские камлания. Лимонов же, оскверняя всё и вся, на самом деле ищет Бога на дне унитаза. Его порнография — это отчаянная попытка дойти до предела падения, чтобы, ударившись о дно, обнаружить там нечто твердое. Или хотя бы доказать, что дна нет.

Вот их общая трагедия и их общая сила. Они не о политике. Они о том, что происходит с человеческой душой, когда рушится небо, которое ей когда-то нарисовали. Советское небо было лживым, но оно было. И когда оно исчезло, открылась чёрная, ледяная бездна космоса. Летов в ужасе смотрит на неё и шепчет: «Всё идёт по плану». Лимонов, с диким смехом, прыгает в неё, пытаясь в падении испытать кайф.

Они — две иконы одного распада. Два лика одной русской Голгофы. И их голоса, сплетаясь в одно жуткое полифоническое пение, звучат для нас и предупреждением, и укором, и — кто знает? — может быть, единственной возможной молитвой в мире, где от Бога остались только плесень и липовый мёд.