ЧГД4

черные грифельные деревья
пишут по небу свои заметки,
строчки тонут в тумане,
словно слова, забытые во сне.
их ветви — карандаши без грифеля,
они царапают воздух,
оставляя следы молчания
на белом теле утра.
туман густеет, как память,
и в нем всё делается зыбким —
и время, и звук, и память,
и даже свет перестаёт быть светом.
кажется, что мир
держится на этих ветвях,
на их тонком усилии быть,
на их медленном письме,
которое никто не прочтет.
где-то внутри
шелестят невидимые смыслы,
распадаясь на графит и тишину,
и всё замирает —
в этой странной, мягкой бесконечности,
где черные грифельные деревья
пишут небу свои последние сны.
они пишут не ради смысла,
а ради самого касания —
как будто мир живёт,
пока шершаво трепещет кора,
пока графитное небо
согревается дыханием ветра.
и где-то под этой серой вуалью,
внутри замершего звука,
спит что-то древнее,
как эхо первого вдоха,
когда ещё не было слов —
только желание ими стать.
и всё — будто на грани:
вот-вот сотрутся линии,
распадётся черновик Вселенной,
и только деревья останутся —
внимательные, медленные,
всё ещё помнящие,
как выглядит свет.
а может, они — и есть свет,
просто не яркий, не ослепляющий,
а тихий, тусклый, упрямый,
который не требует видеть,
а лишь быть рядом.
и пока в тумане дрожит дыханье,
и мир ещё держится на ветвях,
черные грифельные деревья
пишут небу свои бесконечные сны —
о том, как исчезают формы,
и остаётся только тишина,
в которой всё —
и начало, и конец,
и нежность.