Гремучая птица

Из утраченных глав «Ашхарацуйц», приписываемых Мовсесу Хоренаци, с добавлениями неизвестного комментатора

Давным-давно в селении, имени которого я намеренно не называю, ибо оно стёрлось из памяти, случилось следующее.
Сперва треснули окна в доме священника. Потом — зеркало у вдовы Сирануш, державшей постоялый двор. Затем лопнул глиняный кувшин с вином в погребе кузнеца Васпуракана, хотя кувшин тот стоял там двадцать лет и пережил три землетрясения. Люди решили, что земля снова готовится содрогнуться, и стали спать на порогах, как велит обычай.
Но землетрясения не было.
Появилась птица.
Впрочем, те, кто видел её — а таких набралось трое, не считая пастуха Гарегина, чьё свидетельство под сомнением, ибо он был известный выдумщик — говорили разное. Художник Рубен, расписывавший церковную алтарную нишу, клялся, что это филин размером с двухлетнего ягнёнка, перья серые, а глаза — жёлтые, с оттенком серного дыма. Но такого хвоста у филина, возражал чтец Ашот, не бывает, а у этой твари хвост был — чешуйчатый, змеиный, волочащийся по земле метра на полтора.
«Не на полтора, — уточнял кузнец Васпуракан, единственный, кто не побоялся подойти к мёртвой птице после первой неудачной охоты, — на два с половиной. И чешуя та — как у ящериц, живущих в расщелинах старых крепостных стен. Только крупнее».
Но главное было не в облике.
Главное — в голосе.
Гремучая птица, как окрестили её в селе (хотя Ашот настаивал на древнем имени «Партез-тхарк», вычитанном им в полуистлевшем манускрипте), кричала так, что звук её разрушал. Стекло лопалось, глина трескалась, металл дрожал, и говорят, у жены мельника Саркиса от этого крика началось кровотечение из носа, хотя она находилась в доме с закрытыми ставнями.
«Сказано в книге, — бормотал Ашот, листая истрёпанные страницы, — что есть твари, коих собственный глас сокрушает. Василиск, взглянув на своё отражение, обращается в прах. Единорог, услышав девичий голос, теряет свою дикость. А эта... эта птица...»
Он не договорил. В ту ночь птица убила троих овец и разрушила крышу амбара просто — пролетев над ней.
Рубен предложил план на третий день, когда село уже было на грани бегства.
«Заманим её», — сказал он, обводя взглядом собравшихся на площади мужчин. Женщины и дети укрылись в церкви, где толстые каменные стены, по крайней мере, гасили проклятый звук.
«Чем заманишь?» — огрызнулся кузнец. У него на руке была повязка — осколок меча, расколовшегося от птичьего крика, полоснул по предплечью.
«Зеркалами, — Рубен улыбнулся как человек, видящий то, что другим не дано. — Мозаикой. Отражениями. У меня есть много смальты — голубая, зелёная, золотая. Мы украсим стены старого амбара, того, что на отшибе. А Васпуракан...»
«Что — Васпуракан?» — кузнец прищурился.
«Ты вставишь в дверной проём медные пластины. Полированные. Так, чтобы они звенели».
Ашот понял первым. Он вскочил, роняя свою книгу.
«Василиск! — выдохнул он. — Ты хочешь обратить её крик против неё самой!»
«Я хочу, — тихо сказал Рубен, — чтобы она услышала себя».
Три дня они работали. Рубен выкладывал на стенах амбара невероятные узоры. Это были изображения гор, облаков, птиц. Обычных птиц — жаворонков, ласточек, ястребов. Под определённым углом смальта вспыхивала, и казалось, будто стены движутся, дышат, отражают мир в тысяче граней.
Васпуракан ковал медные листы. Полировал их песком и золой, пока они не становились подобны тёмному зеркалу. Вмонтировал их в дверной косяк — шесть пластин, каждая размером с щит, расположенные так, что между ними оставались узкие щели.
«Звук пройдёт, — бормотал кузнец, проверяя крепления, — но отразится. Многократно. Это как... как когда кричишь в ущелье, и эхо возвращается, но громче».
Они приманивали птицу тушей барана.
Она явилась на закате третьего дня.
Летела низко, тяжело, хвост волочился по земле, оставляя борозду в пыли. Серые перья словно впитали в себя весь сумрак мира. Глаза горели, как угли в остывающей кузнице.
Птица увидела мясо.
Она раскрыла клюв.
Крик ударил по амбару. Смальта на стенах вспыхнула, задрожала. Медные пластины в дверях зазвенели, заголосили, запели какую-то страшную песню.
И крик отразился.
Вернулся.
Умножился.
Гремучая птица замерла. Повернула голову — раз, другой. Её глаза расширились. Она услышала себя — но не просто себя, а себя искажённую, преломлённую, вывернутую наизнанку. Её собственный голос, разбитый на тысячу осколков и собранный заново, неправильно.
Она закричала снова.
Громче.
Медь завыла. Смальта посыпалась с стен. Где-то треснул камень.
Но крик снова вернулся — уже невыносимый, чудовищный, сокрушающий.
Птица дёрнулась. Взмахнула крыльями. Сделала три неуверенных шага назад, волоча хвост.
И рухнула.
Просто — рухнула на бок, как падает подрубленное дерево.
Рубен вышел первым. Подошёл к птице. Она ещё дышала — тяжело, с хрипом. Из клюва сочилась тёмная кровь. Художник присел на корточки, вглядываясь в умирающее существо.
Ашот записал всё в своей тетради. Позже он нашёл упоминание о Гремучей птице в «Ашхарацуйце» — всего одна строка: «Вестник землетрясений, глас коего предшествует разрушению земли».
Васпуракан переплавил медные пластины. Сделал из них церковный колокол. Говорят, у того колокола был странный звук.
Рубен закончил роспись в алтаре. Но в углу, где никто не видел, он изобразил серую птицу с жёлтыми глазами. Под ней написал: «И познавшая себя — пала».
А Ашот всю оставшуюся жизнь спорил с другими учёными мужами о природе звука, отражения и смерти. В его последней, незаконченной работе есть фраза: «Быть может, всё сущее — лишь эхо некоего первого крика, и мы обречены блуждать между отражениями, покуда не услышим себя истинных».

Село то исчезло. Амбар разрушило землетрясение — настоящее, пришедшее через год. Мозаику Рубена нашли археологи в 1970-м году — разрозненные кусочки смальты в земле. Медный колокол расплавился в огне во время одного из набегов (когда — неизвестно). Записи Ашота считаются единственным свидетельством.
Но в горах у Арагаца старики до сих пор не советуют кричать на закате. Говорят, что эхо там  может вернуться таким, что разрушит кричавшего.
Я проверять не стал.