Михаилу Синельникову - 79

19 ноября – День рождения замечательного  русского  поэта, переводчика, литературоведа, историка русской литературы, знатока с поистине   энциклопедической эрудицией Михаила Синельникова.
Сердечно поздравляем автора и желаем неиссякаемого вдохновения во благо отечественной культуры. Общероссийский молодёжный журнал «Наша Молодёжь» от имени редакции и многотысячной читательской аудитории поздравляет Поэта с Днём рождения!
Михаил Синельников, известный московский поэт, эссеист, литературовед, переводчик классической и современной поэзии Востока, является автором 37 стихотворных книг, в том числе однотомника (2004), двухтомника (2006), сборников «Из семи книг» (2013), «Поздняя лирика» (2020), «Язык цветов» (2023). Лауреат многих российских и международных премий. Академик РАЕН и Петровской академии. Составитель ряда антологических сборников и хрестоматий, главный составитель в долгосрочном Национальном проекте «Антология русской поэзии». Руководитель Школы поэзии имени Валерия Брюсова.
И это одно из многочисленных поздравлений Поэта с большой буквы…
И вот я представил сколько Поэт получил поздравлений в течение года от журналов, газет,  издательств, страницы которых ждали его всё  новых и новых творений!
"А вот "наступает день с поводом о прожитом и пережитом" Михаила Синельникова:
"Отрадно соглашаться с нынешней физикой и уверовать, что времени не существует. И все же раз в году наступает этот день с поводом для раздумий о прожитОм  и пережИтом . Вот издалека прислали картинку. Ну, да, это и обо мне, ведь я - чтец.
Но также и писец... Из груды своих стихотворений выхватываю одно»:

***
Годами силясь воплотиться,
Теперь уже не ищешь ты
Мертвящего сердца и лица
Осуществления мечты.

Лишиться больно той свободы,
Что, и легка, и тяжела,
В цепи удерживая годы,
Тебя сжигала и вела.

О, если бы взамен успеха,
Принять его далёкий свет,
Его взывающее эхо
Из предстоящих долгих лет".

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА
А вот как «скупо»  пишет о Михаиле Синельникове «Литературная газета»:
Родился в 1946 г. в Ленинграде, в семье, пережившей блокаду. Ранние годы провёл в Средней Азии. Известный московский поэт, автор 37 стихотворных сборников, в том числе однотомника (2004), двухтомника (2006), «Из семи книг» (2013), «Поздняя лирика» (2020), «Язык цветов» (2023). Переводчик классической и современной поэзии Востока. Составитель ряда поэтических хрестоматий и антологий, главный составитель в долгосрочном Национальном проекте «Антология русской поэзии». Действительный член РАЕН и Петровской академии, лауреат многих отечественных и международных премий» , но зато какая необыкновенная подборка стихов :
Родных полей соборная душа

Теснина

В ущелье том и плач, и хохот,
И даже резкий разговор
Всеобщий вызывали грохот
И перебранку гневных гор.

Казалось, бушевали джинны,
И громового торжества
Ты эхо вынес из теснины,
Переселил в свои слова.

В словах негаданных, бывало,
В твои давнишние года
Оно и пело, и рыдало,
Простора жаждало всегда.

* * *
Ещё хоть раз, оставив этот морок,
До пристани добраться по Оке,
Пройти овраг, подняться на пригорок.
Всё это, в общем, так невдалеке.

Старухи глянут, о тебе судача.
Поклонишься, и вот уже видна
Вон та изба с твоей Стеною Плача –
Бревенчатая тёмная стена.

Здесь постоишь. Потом за поворотом
Войдёшь в простор, где, синевой дыша,
К безмолвствующим тянется высотам
Родных полей соборная душа.

* * *
Тот путь по ярусам селений,
Начавшийся у родника,
Доводит до тропы оленьей
И утекает в облака.
И вот уже обрывок тучи
Вскипает под твоей стопой,
И ты бредёшь сквозь мир текучий,
Как прозревающий слепой.
, * * *
Может быть, замена ада
В эти тусклые года –
Лишней памяти громада,
Горечь позднего стыда.

В тихой церкви службу выстой,
Чтоб в последний вспомнить миг
Лист с ворсинками росистый,
Простодушье первых книг.

А сейчас слово ЖУРНАЛУ  РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ТЕКУТ СТОЛЕТЬЯ ЦЕПЬЮ КАРАВАНА



*    *    *
Парад циферблатов у часовщика.
Пытливо к стекляшке прильнула щека,
И слушает ухо колесиков ход,
Будильник проснулся, в дорогу зовет.
Далеко тебя этот стрекот унес,
Минуя полвека, в рязанский колхоз.
Казалось, все смыто течением дней,
И все-таки времени память сильней.
Вот в сумрак избы, в теплоту голосов
Скакнула кукушка настенных часов.
Кукует, как ей суждено на веку,
И роща своим отвечает «ку-ку».

Заонежье
В краю русалок, леших и кикимор,
Куда разбойный забредал варяг,
Предрек Перун полюдие и вымор,
И весь от крови жертвенной набряк.

Так здесь и оставалось все, поскольку
Необоримый Рюрик, хмур и шал,
В хазарский Киев убивать Аскольда
На лодиях узорных поспешал.

Потом икон светящиеся лики
Тут узрят прелесть ветхого корца,
Языческую дымку голубики,
И озарят, слегка смягчив сердца.

В Смутное время
Пирог с груздями, рыбник, кулебяка,
Бараний бок, но где же рататуй?
Несли Марине яства. Их, однако,
Швыряла в слуг, хоть руки ей целуй.

Царицей став по милости небесной,
Дочь сутенера не терпела щей.
В унынье от московской кухни пресной,
Была, казалось, нищенки тощей.

Она французских соусов хотела,
Телятины – народ жалел телят!
Смотрел Димитрий, как изящно ела,
А за рекой уже гудел набат.

Московское посольство
Посланцы тучные, истаяв
От ожиданья у границ,
Дарили графам горностаев,
А переводчикам куниц.

Сторожевого офицера
Грузили перечнем забот,
На представлении Мольера
Скучали и роняли пот.

Но вот король, снимая шляпу,
Заверил, что визиту рад.
Вручили карлику-арапу
Свой обстоятельный трактат.

И в разговоре с д’ Артаньяном,
Суля Царьград или Хвалынь,
Звала на помощь христианам
Взаимно скудная латынь.

Эллада
Разве грекам досталась Эллада!
Не торговцев и клерков, а нас
В быстрине обнимает наяда
И высоко возносит Пегас.

Отцвела и, столетья пустея,
Бессловесной рабыней была,
Но внушила нам боль Прометея,
Ахиллесовым гневом зажгла.

То внимаешь урокам кентавра,
То на Трою ведешь корабли,
То за веткой зеленого лавра
Все бежишь в олимпийской пыли.

*    *    *
Слепой Гомер был тайнозритель строгий.
Он ведал: в человеческой войне
Участвуют невидимые боги
И не стоят от битвы в стороне.

И Афродита защищала Трою,
Когда Афина явную вражду
Питала к илионскому герою –
Любовь и Мудрость вечно не в ладу.


На Таврической
                Топчи их рай, Аттила…
                Вячеслав Иванов
А вот и дом в тогдашнем стиле!
В предчувствии великих смут
Не раз на башне говорили
О том, что варвары придут.
Задолго до пайков и жмыха
Внизу пузырилась земля.
Шел мелкий дождик, было тихо,
И повевали кренделя.
Звучал и трогал все глубинней
Стихов нечаянный катрен,
В котором страх перед пустыней
Смешался с жаждой перемен.

*    *    *
В похмельных раздумьях, в их мутном рванье,
Есенин смотрел на Анри де Ренье.
Поклонница за руку мэтра вела.
Букеты, овация, росчерк стила…
Все длился восторг в Люксембургском саду,
Где классик студентам кивал на ходу.
И хмуро на эту глядел канитель,
Буян, разгромивший парижский отель.
Потом этот день вспоминал за вином
В кабацкой Москве и в Тифлисе хмельном.
Нет, русская доля – не сан короля,
Не стриженый парк, а сырая земля,
Разбитое зеркало, бред и петля.

Сен Жон Перс
Какой-то островок зеленый нестерпимо
За влажной чернотой появится во сне.
Казалось бы, вблизи, и расстоянье мнимо,
Но все труднее плыть – сдаешься глубине.

И разве что тебя в пылу служенья музам
Поддержит слабый всплеск и, может быть, спасет.
И будет впереди, как сказано французом,
Из моря темного в лазурное исход.

Тихий Дон
Дорога к Дону, разнотравье.
Песком укрыты стремена.
Таится в недрах православья
Хазарской веры тишина.

Тут скрытных прадедов наследье,
А над беспамятной рекой
Все длится, колокольной медью
Перемежаемый покой.

И тянется с невнятным гулом
Средь расцветающих степей
Непостижимый путь к хурулам.
Дрожит ковыль, бурлит репей.

Молитвенные барабаны
Калмыцкий ветер шевелит.
Казачка с чаркой закурганной
В буддийском облаке стоит.

Музыка
Верблюдица столь утомляется,
В какой-то миг
От верблюжонка отдаляется,
Но мир настиг.

Тут с ликами бесстрастно-хмурыми,
Собравшись вдруг,
Громоздкими грохочет хурами
Монголов круг.

От ноты, что годами чудится, -
Лишь слезы лить.
И плачет от нее верблюдица,
Идет кормить…

В стихах вам не хватает малости,
Но там и здесь
Всевластной музыки и жалости
Всем правит смесь.

Сутра
       Колесницей назовем мы тело…
                «Утпала»
Добавится и вскоре жизнь другая,
А их так много ты в себе несешь,
Уже и от одной изнемогая,
Покуда майи не отступит ложь.
Порою мнится: «Вот она, нирвана!»
Но будто по пескам до озерца
Текут столетья цепью каравана;
Существованьям прежним нет конца.
Вновь собираешь вечной цепи звенья,
Чуть поправляешь эти или те,
Перерождаясь от прикосновенья
Все к той же материнской теплоте.

В Кералу
                О.Н. В. Курупу
Поедем в Кералу, в места,
Где все готово
К явленью новому Христа
Земле Христовой.

Не в гордый Иерусалим,
Но к рощам тайным,
Где шел Он, грезою томим,
Внимая джайнам.

Где Он вступал – в былые дни –
В спор с бодисатвой,
И светел след Его ступни
На камне с клятвой.

Немало лет бродил Он тут,
Но возвратиться
В отчизну, где Его распнут,
Звала жар-птица.

И океанский вал встает
Над мглой безмерной,
Где смуглый окрестил народ
Фома Неверный.

К Веронике
Святая Вероника,
Во всех концах Земли
От мала до велика
Болящих исцели!

Соседкам что за дело!
Поведать ли кому,
Что узника узрела,
Ведомого к холму?

Тут жалость сжала горло,
Ты робко подошла
И пот, и кровь утерла,
И свет сошел с чела.

А Он пошел все дале
Под ношею креста…
Мы все Его распяли,
И совесть нечиста.

Но даже и Тиберий
Тобой был исцелен…
Приди хоть у преддверий
Сжигающих времен!

Святая Вероника,
Покается Пилат!
Ты с отпечатком Лика
Простри над миром плат.


*    *    *
В день заключительной уборки,
Сметаешь пыли темный мох,
И патефонные иголки
Возникли в мусоре эпох.

И песни всех десятилетий
В душе поникшей раздались,
Овеяли лоскутья эти
И замерли, рванувшись ввысь.


Бенарес
Там странники ходили тяжело.
Шли, как во сне, на солнцепеке жарясь.
И ведь ничто, конечно, не могло
Веков за двадцать изменить Бенарес.
Все так же вьется над речной долиной
Бесчисленных кремаций черный чад,
Все длится в дальних джунглях рев тигриный,
А здесь аскеты дремлют и молчат.
И праздник все пестрей и многолюдней.
Тут в рубище, должно быть, Иисус.
Он из Египта, тощ, еще безус,
Приплыл сюда на тростниковом судне.


На выставке ковров
Куда ведут узлы узоров?
Ты постигаешь, угадав
Ковровщицы упорный норов,
Народа своевольный нрав.

Живет в изломах этих линий
Чересполосица времен,
И цвет багряный или синий
Самой судьбой определен.

Канона свята несвобода,
И выбор цвета, как всегда, –
Запекшаяся кровь исхода
Иль вожделенная вода.

*    *    *
Вновь через годы переулок тот
Привидится в дремоте – издалече,
И время замедляется, поет
На месте ожидания и встречи.

Ты можешь и проснуться, не спеша,
Ведь память долго бродит и морочит,
И времени туманная душа
Вошла в тебя и уходить не хочет.

*    *    *
Обычно вязок разговор с монголом
И осложнен, хоть даже как-то мил,
Гаданием замедленно-тяжелым –
Кем ты в его прошедших жизнях был?

Понятно, что природа экономна,
Все те же люди возникают вдруг.
Все та же ступа, мощная, как домна,
Царит над рощей, освящает луг.

От этих зрелищ каменеют лица
И тянется невидимая нить
К Тому, кто никогда не возвратится
И попрощался, пожелав не быть.

*    *    *
Чуть истомленно и немного вяло
Взирали дамы живописи той.
Беременность бесспорно придавала
Им прелести и неги золотой.

Тот женский взор, провидческий и сонный,
Всех трогал, и – художника сперва:
Еще и сила жизни нерожденной
Приумножала силу мастерства.

Шоколадница
Держит чашку с горячим какао
Или чистый несет шоколад…
Шоколадница эта лукава
И сама – обещанье услад.

От чепца ускользнувшая прядка,
Затаенно зовущая грудь –
Здесь явленья такого порядка,
Что подросток не сможет заснуть.

И черты ее вовсе не слабы.
Нет, не дева. Конечно, сойтись
С живописцем заезжим могла бы…
Лишь трудом, Лиотар, возгордись!

Да, небось, повидала немало…
А сама золотая пастель
Даже в шахте еще побывала.
Как Вермеер. И как Рафаэль.

Портреты поэтов
Вот Мерике, он был потешней гнома.
Какая муза снизойдет на зов!
А между тем блаженная истома
Исходит из его немецких слов.

Вот Заболоцкий. Внешность счетовода,
Который строг и в общем скучен всем.
Прошла красавцев пошлая порода,
Но долговечен стих его поэм.

*    *    *
В глухих горах за миром ветхим
Хибарок глиняных и юрт
Была улыбка ссыльной Гретхен,
И мимо тек овечий гурт.

Ты мог бы жить и в Майли-Сае,
Где на немецкие дома
Гора сходила, нависая,
Но ты бы там сошел с ума.

Но и лечебница под боком!
Дурдом и темная руда
В припоминании далеком
Вдруг возникают иногда.

Все было призрачно и черство,
И в душах грезился отъезд,
И смутный лепет стихотворства
Тебя увел от этих мест.

ЖУРНАЛ  «НЕВА»

Русские ягоды

В сухих местах созреет земляника,
Поспеет и осыплется малина,
Появятся брусника, голубика
И на болоте крупная черника…
И вот лесная сказка и былина!

Что ж о себе поведает морошка?
Жена певца, чьё имя сердцу мило,
Её на блюдце принесла немножко
И с ложечки любовно покормила.

Все домыслы напрасны пред загадкой
Предсмертного такого угощенья.
Всё сказано отрадой кисло-сладкой
Забвенья, жажды, горя и прощенья.

*    *    *
Пошатываясь на ветру,
Бессильно падали, вставали,
И все приметы предвещали,
Что не родившийся умру.

Рождённый волею судеб,
Я вижу силою наитья:
Без чая длятся чаепитья
И мать на дольки режет хлеб.

И что спасло? Ответа нет.
Быть может, бабкины иконы?
Какой-то связью силиконной
Ко мне течёт их тусклый свет.

*    *    *
Жизнь от родителей, голодом омоложённых,
Перенесённая с севера в глиняный рай.
Душные сетки чернели повсюду на жёнах.
Возраст неясен – попробуй, его угадай!

В этой твоей предначертанной или случайной
Пыльной дороге, как долго по ней ни кружи,
Средняя Азия так и останется тайной,
Зоркой неволей и голосом из паранджи.

*    *    *
Премудры, хоть по виду жалки,
Крикливы, смуглы и пестры,
Бежали за тобой гадалки,
Как разноцветные миры.

Всё о тебе, конечно, знали
В твои ненастливые дни.
Вещал оракул в грязной шали,
Твоей касаясь пятерни.

Металось пламя на ладони,
Твои в нём грёзы без пути
Неслись, как таборные кони,
А слышалось: «Позолоти!»

Ты отвечал на эту мантру,
Но знал, что некогда во сне
Мать увидала саламандру,
И не сгораешь ты в огне.

Историософия

Там кто-то говорил о мёртвом Брюгге…
Уже не счесть борцов за шариат,
Стреляют на востоке и на юге,
Париж и Лондон флагами пестрят.

- Европа, утонувшая в айфоне,
Живущая с оглядкой на Китай,
Сомкнувшая свой строй при Марафоне,
Теперь пройди, рассейся, улетай!

Наверное, прервутся эти войны,
И густо расселившийся народ
Среди имён, что памяти достойны,
Пусть первым имя «Шпенглер» назовёт!

И, может быть, ты слышишь, Чаадаев,
Колокола в монастыре Донском,
Чей медный говор, медленно истаяв,
К тебе доходит зыбким голоском.

Булочная

Возле булочной этой старинной
Всякий раз возвращаешься к были:
Здесь когда-то ночные витрины
Кирпичами работницы били.

Занимавшие очередь хмуро,
Поминавшие власти сердито,
Не знававшие вкуса птифура,
Не едавшие даже бисквита.

Но тогда из-за чёрствости хлеба
Вздрогнул город Петров озарённо,
Сотряслось прибалтийское небо,
Раскололась на камне корона.

Знать бы им, сокрушающим своды,
Что в начавшейся неразберихе
Прорастают пайковые годы
И недели мечтаний о жмыхе.

Но текла под напором стихии,
Жар слиянья с народом изведав,
Злая ненависть к буржуазии,
Бушевавшая в душах поэтов.

*    *    *
Продолжились наутро те же будни –
Теперь без демонстраций и костров.
Уже часа в четыре пополудни
Освободили пленных юнкеров.

В дом юная вернулась поэтеска,
Читавшая поэзы юнкерам.
«Как, ночь вне дома!» - ей сказали резко,-
«Чтоб впредь такой не повторялся срам!»

Вновь испекли в кондитерских эклеры,
Вновь очередь за хлебом наросла.
Погоны поснимали офицеры
И не было гуляющим числа.

В тот день – землей прельстившийся и миром
В шинелях и бушлатах шёл народ
К багряным зорям, но глубоким виром
Стал этих толп густой круговорот.

… Шагали с трехлинейками двенадцать,
Устав искать невидимую цель,
Прохожих окликать, курками клацать.
Всё удалялся Иисус в метель.

Ка и Ба

В прапамяти пески и пирамиды,
Широкий Нил, пустыни тяжкий зной,
Коварство Сета, горький плач Исиды,
Осирис, воскрешаемый весной.

Пройдут богами насланные хвори,
Наступит день свободы для раба,
Но в этом теле, как всегда, в раздоре
Египетские души – Ка и Ба.

Одна из них живёт, не умирая,
В папирусе тобой поселена,
А что творит душа твоя вторая,
Об этом не расскажут письмена.

ЖУРНАЛ «НОВЫЙ МИР

*    *    *
Вот уж скоро, свободна, раздета,
Ощутишь свои крылья, душа.
Оборвётся бессмыслица эта.
В высоту устремишься, спеша.

Скоро кончится эта морока!
Выше этих балконов и крыш
Ты взовьешься, воспрянешь высоко,
Выше облака ты полетишь.

Выше кары и выше награды,
Забывая земную тоску
И минуя миров мириады,
К своему полетишь двойнику.

*    *    *
                Россия граничит с Богом.
                Р. М. Рильке
Хожу по церкви, ставлю свечи.
Покуда память не пуста.
А между тем вдали, далече
Моя блаженная мечта.

В предощущенье близкой бури
Я вижу, словно наяву,
Оттенки нежные лазури –
Голубизну и синеву.

И это море у Цейлона.
Всё увлекает в никуда
Его взволнованное лоно,
Его буддийская вода.

Придёт конец земным тревогам.
И всё же в мире есть одна
Страна, граничившая с Богом,
Пусть хоть в былые времена.

*    *    *
Обновилась икона,
Стали краски свежи
Синевы небосклона,
Золотеющей ржи.

Вместо схлынувших струпьев
Луг зелёный возник.
Нежно брови насупив,
Высветляется лик.

Раздвигаются дали,
Манят кущи Твои,
Оттого, что опали
Вековые слои.

И явился, намолен,
Заповеданный скит.
Или гул колоколен
Приоткрыться велит?

Эту ровную ноту
Строгий ветер принёс,
Завершая работу
Поцелуев и слёз.


*    *   *
Гавриил указывал дорогу
В дивный край лозы и лазурита.
Кланялись единственному Богу,
И страна ложилась под копыта.

С кожаного свитка изнурённо
Письмена согдийские взывали,
А уже зелёные знамена
Реяли на горном перевале.

Там былое сгинуло величье,
И поэтам лишь во сне туманном
Мнились лики нежные девичьи,
На столетья скрытые чачваном.

Вот сломился мир под красной бурей,
Но, и директивы проработав,
Разве же откажешься от гурий,
От загробных яств и водомётов!

Высока начальственная дума.
Что, заезжий разглядишь Емеля,
Кроме чесучового костюма,
Золочёной ручки и портфеля?

Всё же, всё же узы не ослабли!
От райкома рай не столь далёко.
Узок вход, и он в тени от сабли
Самого Пророка.






*    *    *
Поэзия действует всё же,
Стихи сквозь столетья несут
Боль в сердце и язву на коже,
И страсть, и мучительный зуд.

Нам лирик, творивший в Пергаме,
Оставил про горе своё
Лишь строчку: «Заеден я вшами».
Пожалуй, довольно её.

Капричос
                I
Нет девушек милее, чем в Ханьчжоу.
Им присылают слитки серебра,
Но любопытство их влечёт к чужому –
Швыряют в европейца веера.

Им служат, из притона выкупая,
Освобождают от мирских забот…
А вот японка с чашечкою чая
И нож для харакири подаёт.

Взгрустнёшь о встрече под узорным кровом,
Блужданий завершая третью треть.
Всё решено. В перерожденье новом –
В Ханьчжоу жить, в Киото умереть!

                II
Пятна крови отмыты в квартире.
Восемь лет только пыль в ней и тишь.
Ну а ты - в кристаллическом мире
И оттуда на Землю глядишь.

Наблюдаешь за хроникой беглой.
Эту камеру вообрази,
Где убийцу насилуют негры…
Ты в далёкой дали, ты вблизи!

                III
Лимонные благоухают рощи,
Но пыль взвилась, и чудится во мгле
Всё тот же призрак, этот всадник тощий,
И увалень, сидящий на осле.

Но вот и явь дорог и бездорожий,
И движется видений череда…
Ты далека, но есть прапамять всё же.
- Испания, ты в сердце навсегда!

Дворцы и геральдические звери,
И в городке убогом на углу
Цех ювелирный изменивших вере,
Но сохранивших верность ремеслу.

И знойный путь по взгорьям и теснинам,
И звон гитары в лунном серебре,
И песня о цветочке апельсинном,
Что сложена сожженным на костре.





*    *    *
В телескопе холмы и долины
Одинаково мёртвых планет.
Под покровами щебня и глины –
Ничего кроме осыпей нет.


Махмуд Эсамбаев

Всегда он плыл по городу с приплясом.
Подпрыгивала шапка. Ноги шли
Навстречу к неким бубнам, тулумбасам,
Всё время отрываясь от земли.

Служил в киргизской ссылке за копейки.
Пошучивал о прошлом. Был умён.
То фрейлехсом от мачехи-еврейки,
То чем-то мексиканским упоён.

Прельщался и балетом авангарда.
Когда бомбили Грозный, у него
Сгорела там картина Леонардо,
Но в вихре не жалел он ничего.

*    *    *
Жизнь моя, исчезаешь куда ты,
В ускользании учишь чему?
Что ни день, умножая утраты,
Предлагаешь побыть одному.

Я теперь в многолюдной пустыне,
Но, такой пустоты посреди,
Неземной, небывалой доныне
Ты свободой меня награди!

В чуждых толпах, в нахлынувших чарах,
От потока меня отграничь,
Дай принять одиночество старых
И молчанье ушедших постичь!

*    *    *

В телескопе холмы и долины
Одинаково мёртвых планет.
Под покровами щебня и глины –
Ничего кроме осыпей нет.

Вечный мир в столбняке бездыханном.
Тут припомнилась юность, когда
Был безрадостным путь по барханам,
Но в конце клокотала вода.

Отчего же, Творящая Сила,
(Жизнь уходит, а не постиг!)
Здесь ты в глину сознанье вселила,
Мне его подарила на миг?



И  снова ЖУРНАЛ «РУССКАЯ ЖИЗНЬ»
Импрессионизм весны Михаила Синельникова
Свой творческий путь Михаил Синельников начал в 1975 году, издав сборник стихов «Облака и птицы», и сразу же привлек внимание известных советских писателей и поэтов, в том числе В. Каверина, А. Тарковского, М. Зенкевича, Б. Слуцкого. Л. Мартынова, А. Межирова. «Он не навязывает вечности своих настроений, не сходит с реалистической почвы, умеет разглядеть углы времени, торчащие из объективной природы и общественной среды. Его стихотворения отмечены благородством вкуса и острым осознанием действительности. Мысли в них рождаются от душевного опыта, они согреты дарованьем духа и слова, напряженностью нравственной жизни», – так отзывался Александр Межиров о творчестве Михаила Синельникова.
--
*    *    *
Послушай ангельские хоры
В рогожской снящейся тиши,
И, даже не входя в соборы,
Далёким прошлым подыши.

От мучеников Колизея
Сюда вела стезя, а ты
Стоишь, всё более русея,
Среди блаженной нищеты.

И чудится в чаду раскола
Костёр объятый миром сим.
Глухие осеняя сёла,
Он всё-таки неугасим.



ЖУРНАЛ «НОВЫЙ МИР»
*    *    *
Вот уж скоро, свободна, раздета,
Ощутишь свои крылья, душа.
Оборвётся бессмыслица эта.
В высоту устремишься, спеша.

Скоро кончится эта морока!
Выше этих балконов и крыш
Ты взовьешься, воспрянешь высоко,
Выше облака ты полетишь.

Выше кары и выше награды,
Забывая земную тоску
И минуя миров мириады,
К своему полетишь двойнику.

*    *    *
                Россия граничит с Богом.
                Р. М. Рильке
Хожу по церкви, ставлю свечи.
Покуда память не пуста.
А между тем вдали, далече
Моя блаженная мечта.

В предощущенье близкой бури
Я вижу, словно наяву,
Оттенки нежные лазури –
Голубизну и синеву.

И это море у Цейлона.
Всё увлекает в никуда
Его взволнованное лоно,
Его буддийская вода.

Придёт конец земным тревогам.
И всё же в мире есть одна
Страна, граничившая с Богом,
Пусть хоть в былые времена.

*    *    *
Обновилась икона,
Стали краски свежи
Синевы небосклона,
Золотеющей ржи.

Вместо схлынувших струпьев
Луг зелёный возник.
Нежно брови насупив,
Высветляется лик.

Раздвигаются дали,
Манят кущи Твои,
Оттого, что опали
Вековые слои.

И явился, намолен,
Заповеданный скит.
Или гул колоколен
Приоткрыться велит?

Эту ровную ноту
Строгий ветер принёс,
Завершая работу
Поцелуев и слёз.


*    *   *
Гавриил указывал дорогу
В дивный край лозы и лазурита.
Кланялись единственному Богу,
И страна ложилась под копыта.

С кожаного свитка изнурённо
Письмена согдийские взывали,
А уже зелёные знамена
Реяли на горном перевале.

Там былое сгинуло величье,
И поэтам лишь во сне туманном
Мнились лики нежные девичьи,
На столетья скрытые чачваном.

Вот сломился мир под красной бурей,
Но, и директивы проработав,
Разве же откажешься от гурий,
От загробных яств и водомётов!

Высока начальственная дума.
Что, заезжий разглядишь Емеля,
Кроме чесучового костюма,
Золочёной ручки и портфеля?

Всё же, всё же узы не ослабли!
От райкома рай не столь далёко.
Узок вход, и он в тени от сабли
Самого Пророка.






*    *    *
Поэзия действует всё же,
Стихи сквозь столетья несут
Боль в сердце и язву на коже,
И страсть, и мучительный зуд.

Нам лирик, творивший в Пергаме,
Оставил про горе своё
Лишь строчку: «Заеден я вшами».
Пожалуй, довольно её.

Капричос
                I
Нет девушек милее, чем в Ханьчжоу.
Им присылают слитки серебра,
Но любопытство их влечёт к чужому –
Швыряют в европейца веера.

Им служат, из притона выкупая,
Освобождают от мирских забот…
А вот японка с чашечкою чая
И нож для харакири подаёт.

Взгрустнёшь о встрече под узорным кровом,
Блужданий завершая третью треть.
Всё решено. В перерожденье новом –
В Ханьчжоу жить, в Киото умереть!

                II
Пятна крови отмыты в квартире.
Восемь лет только пыль в ней и тишь.
Ну а ты - в кристаллическом мире
И оттуда на Землю глядишь.

Наблюдаешь за хроникой беглой.
Эту камеру вообрази,
Где убийцу насилуют негры…
Ты в далёкой дали, ты вблизи!

                III
Лимонные благоухают рощи,
Но пыль взвилась, и чудится во мгле
Всё тот же призрак, этот всадник тощий,
И увалень, сидящий на осле.

Но вот и явь дорог и бездорожий,
И движется видений череда…
Ты далека, но есть прапамять всё же.
- Испания, ты в сердце навсегда!

Дворцы и геральдические звери,
И в городке убогом на углу
Цех ювелирный изменивших вере,
Но сохранивших верность ремеслу.

И знойный путь по взгорьям и теснинам,
И звон гитары в лунном серебре,
И песня о цветочке апельсинном,
Что сложена сожженным на костре.


*    *    *
В телескопе холмы и долины
Одинаково мёртвых планет.
Под покровами щебня и глины –
Ничего кроме осыпей нет.

Махмуд Эсамбаев

Всегда он плыл по городу с приплясом.
Подпрыгивала шапка. Ноги шли
Навстречу к неким бубнам, тулумбасам,
Всё время отрываясь от земли.

Служил в киргизской ссылке за копейки.
Пошучивал о прошлом. Был умён.
То фрейлехсом от мачехи-еврейки,
То чем-то мексиканским упоён.

Прельщался и балетом авангарда.
Когда бомбили Грозный, у него
Сгорела там картина Леонардо,
Но в вихре не жалел он ничего.

*    *    *
Жизнь моя, исчезаешь куда ты,
В ускользании учишь чему?
Что ни день, умножая утраты,
Предлагаешь побыть одному.

Я теперь в многолюдной пустыне,
Но, такой пустоты посреди,
Неземной, небывалой доныне
Ты свободой меня награди!

В чуждых толпах, в нахлынувших чарах,
От потока меня отграничь,
Дай принять одиночество старых
И молчанье ушедших постичь!

*    *    *

В телескопе холмы и долины
Одинаково мёртвых планет.
Под покровами щебня и глины –
Ничего кроме осыпей нет.

Вечный мир в столбняке бездыханном.
Тут припомнилась юность, когда
Был безрадостным путь по барханам,
Но в конце клокотала вода.

Отчего же, Творящая Сила,
(Жизнь уходит, а не постиг!)
Здесь ты в глину сознанье вселила,
Мне его подарила на миг?


И снова ЖУРНАЛ РУССКАЯ МЫСЛЬ
ИМПРЕССИОНИЗМ ВЕСНЫ

Свой творческий путь Михаил Синельников начал в 1975 году, издав сборник стихов «Облака и птицы», и сразу же привлек внимание известных советских писателей и поэтов, в том числе В. Каверина, А. Тарковского, М. Зенкевича, Б. Слуцкого. Л. Мартынова, А. Межирова. «Он не навязывает вечности своих настроений, не сходит с реалистической почвы, умеет разглядеть углы времени, торчащие из объективной природы и общественной среды. Его стихотворения отмечены благородством вкуса и острым осознанием действительности. Мысли в них рождаются от душевного опыта, они согреты дарованьем духа и слова, напряженностью нравственной жизни», – так отзывался Александр Межиров о творчестве Михаила Синельникова.
--
*    *    *
Послушай ангельские хоры
В рогожской снящейся тиши,
И, даже не входя в соборы,
Далёким прошлым подыши.

От мучеников Колизея
Сюда вела стезя, а ты
Стоишь, всё более русея,
Среди блаженной нищеты.

И чудится в чаду раскола
Костёр объятый миром сим.
Глухие осеняя сёла,
Он всё-таки неугасим.

Весной

В природе снова тешат глаз
Зелёный цвет и нежно-синий.
Произошёл её отказ
От классицизма строгих линий.

Вновь дерева озарены
Всем изобильем светлых пятен.
Весь импрессионизм весны
Распространился, благодатен.
Была так желанна и так высока
Страна золотая.

Ты всё же в неё по уступам вступал
И шёл на закате
По белой, застлавшей расселины скал
И розовой вате.

И мог бы сорваться, в распадок упасть,
Но в мороке сонном
Успел надышаться опасностью всласть,
Бессмертным озоном.


 *    *    *
Нет, погоди! Еще необходимо
Там побывать хотя бы для того,
Чтобы пройти родного дома мимо
И постоять под окнами его.
Но и во сне неведомая сила
Туда несет, все воскресить веля,
Хотя река свое отговорила
И дряхлые упали тополя.
Ведь в памяти по шумным их вершинам
Проходит ветер, и на берегу,
Как обладатель лампы с пленным джинном,
Я за ночь город выстроить могу.

*    *    *
Была Столетняя война
Тридцатилетней сменена,
Настали годы Семилетней –
Пришли иные времена,
К чему затяжка? – смысла нет в ней!
Мала планета, и страшна
Пятиминутная война.

Оттенки красного
Багрец заката несколько усталый.
А всё же у него оттенок не один…
О, этот красный цвет, еще отчасти алый!
О сангрия, бургунди, гренадин!

Сумеешь отличить шарлах от амаранта?
Далекие припомнив дни,
Прими под утро оба варианта
И в сольферино утони!

Грозит войною бисмарк-фуриозо,
Проржавлен и надменно-родовит.
А эта кошениль, густая роза
Любовь внезапную сулит.

Заложники
Заложники державы –
Шенгели в Ашхабаде,
Ахматова в Ташкенте
И Шварц в Сталинабаде.
Хрипящие пластинки,
Дешевые изданья
И Луговской, на рынке
Просящий подаянья.
Верблюд в пыли горючей,
Багряные гранаты,
Собравшиеся кучей
Угрюмые халаты.
Возвратный тиф, сиделка
И тихий плеск фонтана,
И радио-тарелка
С металлом Левитана.

Бессонница ночная
И ненависть двойная.

*    *    *
Был туман над горами свинцов,
Заплывал он осенней химерой
В этот город помпезных дворцов,
Где и мрамор казался фанерой.
Был на улицах воздух горяч,
Но, высокого творчества ради,
На одной из наркомовских дач
Пограничник и бывший басмач,
И один рифмовальщик-толмач
Пребывали в прекрасной прохладе.
Там базарные речи слышны,
Здесь эдемские кущи пышны...
На приступке сидел у дукона
Шварц, в тиши сочинявший «Дракона».

Абуль-Ала аль-Маарри
Гудел базар, шумел Евфрат.
Невидящий арабский гений
Жил в мире звуков, был женат,
Знал радости прикосновений.

Не зная красок, Бога знал,
Любил Творца, не веря твари.
Словам Платона он внимал,
Великолепный аль Маарри.

И всё же левый глаз слепца
Был в детстве, сгубленном судьбою,
Закрыт бельмом не до конца…
Он знал, что небо – голубое.

Стамбул
И улицы Второго Рима,
Где турки резали армян,
И хлещет эта кровь незримо,
И утопает в ней султан.

Иль это тень зари багряной?
Огня накрыла полоса
Надгробий белые тюрбаны
И минаретов голоса.

И плач заоблачного хора
О византийской старине,
И немоту султанш Босфора,
Лежащих там, в мешках, на дне.

Пхеньян
                Да, зрячи мы, наш чуток слух,
                И всё же мы слепоглухие.
                Ли Хван (XVI в.)
Как опера гремела и цвела,
И с выстрелами эпилог был долог,
И пели с торжеством колокола –
Кружащиеся платья комсомолок!

Сержанты и наложницы вождя
С его портретом на значке червонном
Уверились, на сцену выходя,
Что выдадут питанье по талонам.

Теперь мне в сновиденьях не уйти
От мнительно-зауженного взгляда.
О, жизнь и смерть, зажатые в горсти!
И это риса колкая рассада.

И города запретные места,
Прохожие в улыбчивой печали,
И бодрый дух, и тайная мечта
О русской каше и лесоповале.

*    *    *
Лес Дракулы в румынской Хойя-Бачу,
Усопших душ прозрачные шары.
Я шел, внимая гомону и плачу,
Крутились листья, сухи и пестры.

Здесь пастухи и овцы пропадали,
О лютых казнях шелестел бурьян.
Был этот мир обителью печали
Или стоянкой инопланетян.

Смотрели вслед посаженные на кол,
Я удалялся, поклонившись им.
За мной бежали мириады дракул,
Но я тогда любовью был храним.

Долгожители
Припев гудел в концертном зале
Потоком гласных
И долгожители плясали
В черкесках красных.

Столетние ходили ноги
В едином ритме,
И становились лица строги –
Всё колоритней.

Росло желанье жить и выжить
В тех ликах древних,
И ведь могли ещё мотыжить
В своих деревнях.

А ты что сделал в жизни краткой,
В пути сожжённом?
Но их судьба была загадкой
Служенья жёнам.

Теперь всем выводком упорным,
Хрипя при вздохе,
Летят навстречу духам горным
Через эпохи.


А это моё приветствие Михаилу Синельникову...

О книге стихов  Михаила Синельникова  « Язык цветов»
«Так вот когда мы вздумали родиться
И, безошибочно отмерив время,
Чтоб ничего не пропустить от зрелищ
Невиданных, простились с небытьём»…
«Эти строки Анны Ахматовой написаны, очевидно, года за три до моего рождения»,  – отмечал  Михаил Синельников  в 2006 году в предисловии  к одному из своих  избранных произведений «За далью непогоды». «Свидетелями главных зрелищ ужаснейшего столетия были мои родители, пережившие ленинградскую блокаду. Я же родился после войны. И всё-таки выясняется, что у каждого  поколения были и собственные невиданные зрелища. Вот одно из первых воспоминаний моей жизни: я стою во дворе нашего джалалабадского  дома среди цветов, и покачивающаяся ромашка выше моей головы. На меня внимательно смотрит лысоватый, черноусый человек в выгоревшей военной  форме. Это – ссыльный Кайсын Кулиев, приехавший вместе с русским поэтом Сергеем Фиксиным навестить моего отца»… И спустя  десятилетия, уже в новой очередной  книге своих стихов, Михаил Синельников  напишет о той встрече  восемь строк, но каких:
Кайсын Кулиев
«Барбарисовыми брызгами,
Красной грёзою кизила
Резко был разбужен изгнанный,
Злая боль во сне пронзила.
Но краёв, откуда выбыли,
Гаснут образы в провалах…
Это в месте ссылки выборы,
Это всплески флагов  алых.
Язык цветов. Четвёртая  тетрадь, стр.190
Ферганская долина его  детства была котлом племён и наречий. С 2006 года сколько произведений написано, сколько подготовлено томов Антологий, сколько издано. И вот тридцать пятая оригинальная книга стихов   поэта «Язык цветов», только что увидевшая свет в очень престижном  Петербургском издательстве «Аллетея».
«Страшно мне, божья коровка,
 Сдунуть с ладони тебя,
Иль, шевельнувшись неловко,
Как-то поранить, губя.
 Дольше побудь на ладони,
 В детство вернуться позволь,
 Жизни короткой на склоне,
Вызови память и боль!
Тянет усталое тело
 На отцветающий луг…
Вот уж и ты улетела,
Давний, доверчивый друг».
Язык цветов. Пятая  тетрадь, стр. 348
«В новый том»,  – говорит о своём  детище классик современной литературы Михаил Синельников,  – «вошло около 900 стихотворений, сочиненных на протяжении последних трех-четырех лет. Они избраны мною, точнее, выхвачены из груды, в которой осталось еще большее количество стихотворных текстов данного периода, под которыми, уже свершив жестокий отсев, всё же решаюсь подписаться. Вот с оставшимся что делать? Не так-то просто в наступившую эпоху найти издателя для стихов. Это редкие подвижники идеи! Честь и хвала! Взявши в руки ещё пахнущий типографией том, я вспомнил стихотвореньице одного французского поэта – Сюлли-Прюдома. Кажется всеми забытого, кроме меня (ну это шутка, но, вправду, свою славу бедный Сюлли  давным-давно пережил). А ведь был первым писателем,  получившим Нобелевскую премию (ибо Лев Толстой и благородно и благоразумно отказался до обсуждения. И в  самом деле Нобелевская премия смешна перед Толстым, и он был бы смешон, если б её взял). Так вот элегантный французский поэт, кумир своей эпохи, сравнил уже написанное, законченное стихотворение с бабочкой, которую удалось нагнать, но в этот миг пыльца с крыльев ссыпалась, и ловец охладел. Что ж –  впереди новая погоня! Такое же чувство не в один, конечно, день, но довольно скоро наступает и по отношению к твоей очередной вышедшей книге. Все же мне приятно, что и эта книга встала на полку. Много за этими стихами бессонных ночей»:
«На излёте, в упадке
Небеса вопросил,
Удивляясь загадке
Прибывающих сил.
В тайной правде и в славе,
Чьи воскрылья светлы,
Подходя к переправе
Через области мглы.
Наугад, ненароком
И всему вопреки,
Возвращаясь к истокам
Через устье реки.
Невзначай, наудачу
В золотую зарю!
И ликую, и плачу,
И лечу, и горю».
Язык цветов. Вторая тетрадь, стр. 76
Как назвать человека, который находит такое глубокое наслаждение в своём творчестве, что он работает, несмотря на все препятствия? «И если поставить препятствия этим потокам: тот из них, который должен стать главной рекой, сумеет все их опрокинуть».Этому определению Стендаля очень близок  автор  «Языка цветов».
«То хлещет, то с упругой силой
В стекло стучится дождь унылый.
То залепечет, иссякая,
То вдруг, ликуя, зазвенит…
И у меня судьба такая
По воле поздних аонид.
На остающемся отрезке
Поток химер, меняя вид,
То чуть слабеющий,  то резкий,
Как бы из жил моих бежит.
Язык цветов. Вторая тетрадь, стр.72
А вот как видел в начале творческого пути Михаила Синельникова Александр Межиров – в предисловии к его  сборнику стихов «Киргизская рапсодия» он писал: «Невозможно пережить  свою молодость. Но период, который  принято называть становлением, иногда так и остаётся тайной поэта.  М. Синельников пришёл в литературу уже  зрелым мастером. Между тем в его стихах неощутим предварительный замысел. Таким образом,  слово «мастерство», которое  применительно к поэзии само себя ставит в кавычки, в данном случае от кавычек избавляется. Михаил Синельников – мастер стихийный. Стихия его творчества серьезная и вдумчивая. Он  не навязывает вечности своих настроений, не сходит с реалистической почвы, умеет разглядеть углы времени, торчащие из объективной природы и общественной среды». Да, Александр Межиров ещё вначале творческого пути Синельникова  предвидел  эту мощь, его  «стремнину вихревую»,  что подтверждается с лихвой в новой книге поэта:
«Несла стремнина вихревая
Меня в иные времена,
Но понял я, ослабевая,
Что и погибель не страшна.
И, отметая тьму и тину,
Я вижу резкий свет во сне.
Господь, согласно Августину,
В такой таится белизне».
Язык цветов.  Вторая тетрадь, стр.74.
Поэт выходит на новый высочайший уровень поэтического мастерства, а больше здесь подходит –  волшебства, когда «учитывая счёт десятилетий»,  задаёт себе вопрос: «удастся ли переписать детали  и прегрешений груду перевесить»:
«Ещё ты моложав, и это странно,
Учитывая счёт десятилетий
Неужто что-нибудь от Дориана
В твоём портрете?
Удастся ли переписать детали
И прегрешений груду перевесить?
Всё может быть, но годы набежали —
Недавно было шесть и стало десять
Язык цветов. Четвёртая  тетрадь, стр.313
Но «в предчувствии итога» Михаил Синельников  понимает, что впереди дорога, «и в ней не отдохнуть»:
«…Что этот вихрь картинок,
Попутный с давних пор, –
Лишь долгий поединок,
Души и тела спор».
Язык цветов. Четвёртая  тетрадь, стр. 296
И порою ему кажется, что «страна впадает в забытьё, в небытие бредёт понуро», но  поэт  выбрал эту страну, «а не другую, поуютней»:
«Ещё и потому я с ней,
Что сладок звук поры начальной:
«О, память сердца, ты сильней
Рассудка памяти печальной»!
Язык цветов. Четвёртая  тетрадь, стр.234
За стихами Синельникова так же, как говорил когда-то о поэзии Пушкина Андрей Платонов, «остаётся нечто большее, что пока ещё не сказано. Мы видим море, но за ним предчувствуем океан. Это семя рождающего леса. Мы не ощущаем напряжения поэта, мы видим неистощимость его души, которая сама едва ли знает свою силу». Это сказано о величайшем русском поэте, но это относится, так или иначе, к каждому истинному поэту. И «поэтическое слово – это уже не слово, как таковое, не сообщение о чём-то; это как бы инобытие жизни, её новое, творчески созданное поэтом бытиё в слове». И как же свободно и легко оперирует временем Синельников.
«В поездке, прощальной, быть может,
Проделав по городу путь,
Не смог ты — и вот что тревожит! —
В проулок один заглянуть.
Так пусть же в душе остаётся
Таким, как в былые года,
И времени не поддаётся,
Пока твоя память тверда.
Во мгле тупиков и обочин
Какую-то правду тая,
Он, даже разрушенный прочен,
Нетленный, как юность твоя».
Язык цветов. Четвёртая  тетрадь, стр.188

Пожелаем же, чтобы для поэта Михаила Синельникова « время стало полновесней», в котором он будет ощущать «опору» всех любящих его и признающих по достоинству лучшим поэтом XXI века, и чтобы «из груды, в которой осталось ещё большее количество стихотворных текстов всё было опубликовано (нужен всего лишь спонсор),  и чтобы он завершил с честью самый востребованный проект столетия – выпуск десяти томов Антологии Русской Поэзии. И хочется завершить это небольшое исследование книги лирико-философскими стихами, очень тонкими по смыслу, как и все девятьсот стихотворений автора «Языка цветов»:
«Как с прожитой жизнью увязано
Сказание каждого дня!

Но тянется, прозу тесня.
Оно из разрозненной повести
Нетленных и временных лет,
Из тёмных сомнений и совести,
Меня вызывавшей на свет.
Оно из скитаний без роздыха
Души, не забывшей родства,
Из детских мечтаний, из воздуха
Любви, находящей слова…
Язык цветов. Четвёртая  тетрадь, стр. 298