запела

Хочу лишь прикоснуться к той тени, что дрожит между словом и болью, где клиника мерцает, как свеча в пустом театре, а книга — лишь первый шаг по трещинам зеркала. Нельзя сворачивать живое в формулы, нельзя превращать стон в диагноз, как будто рана — это лишь буква в азбуке страха. Есть жестокость, что прячется в покорности, и покорность, что прячется в жестокости, но они — не одно и то же, как луна не есть её отражение в колодце, где тонет птица. Слишком часто смотрят не на рану, а на карту, начерченную чужой рукой, и называют это истиной. А ведь писатель — не случай для истории болезни, он сам пишет эту историю, чернилами из собственной тени. Он не спрашивает, откуда боль, он танцует с ней под луной, где боль становится ритмом, где фантазм — не симптом, а платье, сотканное из дыма и пепла. В этом танце он уходит дальше, чем любой, кто считает себя знающим, потому что знает: договор — не цепь, а нить, протянутая сквозь иглу молчания. Искусство не лечит, оно обнажает, и в этом обнажении — правда, которую клиника боится назвать по имени. Боль не хочет быть понятой, она хочет быть сказанной — и только поэт знает, как сказать её так, чтобы она запела.