Простое имя

Жила при последнем русском царе одна крестьянка. Жила честно, чисто, хорошо, только детей нарожать не могла. Пошла она со своей бедой к священнику, а тот оказался знающим и посоветовал: «Помолись старцу Серафиму – его тогда как раз во святых закрепили – он за тебя попросит у Христа». Женщина сделала, как велено, вскоре забеременела наконец и сына в благодарность окрестила тоже Серафимом.

Так несколько лет прошло, а потом настудил февраль сердца, намесил октябрь крови с мясом, раскололась корона, взвились над страной красные флаги взамен крестов. И этот самый Богом данный сынок Серафим вырос по наружности образцовым служителем нового безбожного порядка – да только житие всё равно по имени ему вышло, потому что служил он справедливо, никого зря не обижал, и даже работу себе избрал как огненный шестикрылый ангел: стал лётчиком-красноармейцем, разил врагов огнём с неба, китайским товарищам помогал на их земле братскую власть устанавливать – много всего в жизни перевидал. И детям своим дал имена диковинные да со смыслом, будто с разных сторон света собранные.

Старшего сына нарёк Кимом, как скрытного корейского бойца – и, действительно работал Ким в органах, жил в пламенном труде, а под конец жизни, в 90-х, даже написал пару книг по компьютерному праву. Его я ни разу не видел, но среди папиной родни «дядя Ким» звучало бесперебойно, словно он за нами присматривает, чтобы в случае опасности выскочить неведомо откуда и всех защитить.
Дочку звали Нинель, почти в честь равноапостольной царицу Нину, но с французским колоритом на кончике имени (вроде Изабель). Логично, ведь первые годы детства ей довелось провести в Грузии, где деду Серафиму дали роскошное правительственное жильё, и дети могли, выйдя с утра на балкон, запросто помахать Лаврентию Палычу Берии…

Только младший сын стал Анатолием, потому что родился он уже в центральной России, в Саратове, где дед Серафим осел, чтобы не попасть вместе с бывшим грозным начальником под очередную волну репрессий.

***

Примерно так, только чуть менее цветасто, я воображал папину родословную, пока не начал интересоваться советским новоязом. И вдруг выяснилось, что Ким – это всего-навсего коммунистический интернационал молодёжи, а моя бабушка Нинель Серафимовна – Ленин задом-наперёд. Но отсюда обострялся вопрос: почему младшему сыну досталось такое обыкновенное, привычное имя, если дед Серафим до самой смерти оставался ярым большевиком?

Оказывается, дядю Толю собирались назвать Феликсом в честь Дзержинского, но положение неожиданно спасла вернувшаяся с прогулки маленькая Нинель: она категорически заявила, что соседский мальчик Толя куда лучше Феликс Эдмундовича, поэтому братика надо назвать в честь него.

Годы спустя дядя Толя горячо благодарил бабушку, что она сберегла ему простое русское имя, которое даже не пришлось менять при крещении (сама она перед Церковью стала из Нинель Еленой).

***

А чтобы эта история не ржавела в прошлом, как ненужный комсомольский значок, перекинем её отблеск в наши дни – ведь кое-кого из участников я помню не только по рассказам.

Итак, дух дяди Кима до сих пор витает над папиной роднёй в роли незримого защитника, и имя его живёт.

Бабушка Нинель Серафимовна в зрелые годы осела в Коломне, откуда, несмотря на истощение сил и ворчание моего папы, почти каждые выходные на электричке ездила к нам в гости, вооружившись громадным яблочным пирогом, вязанием, детскими книжками про живопись, клюквенными шариками в сахаре и Бог знает, чем ещё. Она, искусно играя голосом, рассказывала мне по ролям сказку про семерых козлят и, разводя руки, показывала, как страшно вздулся у волка живот, когда он всех проглотил. А потом я подкреплялся полученными гостинцами – и живот у меня вздымался ещё выше, чем у волка, хотя я в итоге не лопался, а креп.

Ещё у неё был светлый дар говорить прибаутки на грани пошлости, так что они никого не раздражали и не пачкали, а становились чем-то безобидно-фольклорным, вроде заветных сказок Афанасьева. К примеру, идёт мелкий дождик, а она тычет пальцем в небо и посмеивается: «Во, Илья-пророк писяет» - именно через отчётливое я. Или пригорюнится на минуту – и тут же сама себя веселит старинным срамным куплетом:

Один американец
засунул в попу палец
и думает, что он
заводит патефон.

С папиным папой она развелась так давно, что я до подросткового возраста даже не знал – не гадал о его существовании или иногда, по-детски спрессовывая и путая года, считал его погибшим на войне. А в квартире с ней вместо хозяина жил кот: безымянный, строгий, лохматый, старый, и самостоятельный. Когда бабушка его завела, он вместо того, чтобы по-нормальному приучиться к лотку, наловчился справлять нужду в человеческий унитаз и даже как-то смывать за собой. Бабушка им очень гордилась, без задней мысли могла оставить за старшего дня на полтора, чтобы навестить нас, и, обнаружив, в связанном ею рукоделии вкрапления пепельно-серых нитей, радостно восклицала: «Вам привет от коти-помощника!»

Когда умер котя, вскоре последовала она – с поправкой на разницу между кошачьим и человеческим веком они были примерно ровесниками. Когда я особо скучаю по бабушке, то пересматриваю французский мультфильм: «Трио из Бельвиля»: показанная бабуля велогонщика, которая по сюжету мчится спасать внука от мафиози, как две капли воды похожа на мою: такая же уютная, кругленькая, а в момент истины – неожиданно деятельная и решительная.

***

Дядю Толю я видал раза три в жизни, но и эта малость очень помогло понять, откуда есть пошёл я. Правда, в первый раз я его принял за барона Мюнхгаузена, потому что дело было на какой-то смешливой и бестолковой семейной сходке, где он сразу сообщил, что молится за меня, а потом не столько для пьянства, сколько для пущей бойкости, хлопнул стопку коньяку, и весь вечер рассказывал, как в 90-е делал из ракетных запчастей зубоврачебные кресла. Помнится, я тогда задумался: может ли пациент на таком кресле улететь на луну, если от испуга задёргает руками и нечаянно заденет какой-нибудь потайной рычажок.

В другой раз дядя Толя собрал всех родных на даче под Саратовом по случаю своего 80-летнего юбилея. Дача крепко, бодро стояла на земле, как продолжение и детище хозяйских рук – поэтому дядя Толя со своей женой тётей Ниной категорически не хотели переезжать в удобную городскую квартиру под присмотр семьи.

Дядя Толя был жилистым устремлённым вверх человеком с усами из серебряных иголочек – настоящий крестоносец, и не только наружно: когда его сын, дядя Лёша, пошёл в школьный кружок по фехтованию, дядя Толя обзавидовался и напросился за компанию; кроме того, он до восьмидесяти лет ежегодно бегал марафоны – словно поддерживал боеспособность, готовый надеть лёгкую кольчугу и уйти в поход.

Мысли и душа у него были такие же пылкие, как тело: всех он любил и всем сопереживал, так что мои родители почти за тысячу километров от Саратова отсчитывали наступление папиного дня рождения с того момента, как ни свет ни заря позвонит дядя Толя с поздравлением. А если его приглашали на праздник лично, то он горячим сердцем успевал по дороге сочинять мадригалы в стихах. Выплёскиваясь за рамки классического стихосложения, они никогда не провисали не содержали водянистой лести. Сам дядя Толя о своей сермяжной поэтике написал: «От чувства расплавились строки». Недаром почётное место у него на даче занимала самодельная полочка с собранием сочинений Пушкина.

Частенько любовь внутри дяди Толи перекипала в тревогу, и если он не мог выйти с кем-то на связь, то начинал переживать, что человек попал в беду (может быть, в одной из прошлых жизней он, несмотря на быстрые ноги, замешкался в крестовом походе и, воротясь наконец, застал вместо своего хозяйства пепелище). А под старость и вовсе начал видеть в щелях мироздания железных жучков, вражеские подслушивающие устройства, помехи… Но в оболочке из заботы о мире это наваждение стало не старческим слабоумием, как можно было бы опасаться, а острым духовным зрением.

В нашу последнюю встречу дядя Толя мельком посетовал, что за ним следят неприятели – но не захотел никому докучать и, со смехом махнув рукой, перевёл разговор на красоты Пушкиногорья, куда паломничал ещё в брежневскую эпоху. И этим пренебрежением к невидимым врагам, о которых хорошо знают верующие люди, дядя Толя победил, из рыцаря став смиренным монахом.

Есть старинная картина в подражание босховскому «Искушению святого Антония», только не с громоздким шумным адищем, а умиротворённо-камерная: там Антоний Великий сидит на лугу у входа в свою хижину и пытается молиться – а вокруг него в воздухе и в траве мельтешат бесенята в виде ржавых жестянок на корявых ножках и, должно быть, препротивно скрежещут на ходу. Только Антоний на их чехарду внимания не обращает и продолжает молиться – и оттого струится из его лица спокойный, чуть усталый свет.

Вот так и дядя Толя держался – только не один возле кельи, а в кругу семьи за пиршественным столом. И все его дети, и внуки, и полудикие яблони у забора были ему под стать, жилистые изящные и устремлённые к небу. И даже мой папа, обычно серьёзный и замкнутый, в этой обстановке принялся своим обычным львино-вальяжным тоном припоминать, где именно потерял заводную машинку, когда гостил у дядюшки в четыре года. А дядитолина жена тётя Нина, уже подёрнутая пеленой и заторможенная, с угловатой головой на тонкой шее, вдруг встрепенулась и ясным распевным голосом прочла из «Евгения Онегина»:

Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.

(Несколько лет спустя этот отрывок задали моему племяннику в школе – и оказалось, что ни детям, ни взрослым, даже вполне свежим и полным сил, пластичный пушкинский слог не ложится на память, гусиный караван не может взлететь, времена года не движутся…)

После Пушкина значимых слов не оставалось, поэтому, ещё немного, поулыбавшись, все разъехались. А через некоторое время дядя Толя, который даже в своём смиренном виде казался необыкновенно крепким, попал в больницу и не вернулся. И пока саратовская родня ломала голову, надо ли сообщать скорбную весть совсем уже хрупкой тёте Нине, та душою оказалась умнее всех: быстро впала в беспамятство и воссоединилась с мужем в ясных мирах.

Мы с родителями продолжаем раз в несколько лет наведываться в Саратов, папа между делом не теряет надежды свою детскую машинку, но пока вместо неё обнаруживаются всё новые воспоминанания и дядитолины мадригалы на случай, горячие, словно только что написанные. И через это сам дядя Толя держит с землёй связь, как новое и сильное звено в длинной цепи предков-хранителей.

***

Лишь изредка одна шальная мысль не даёт мне покоя: что если в одной из параллельных Россий маленькая Нинель, заигравшись с соседским мальчиком, не вернулась вовремя с прогулки, и братика, не посоветовавшись с ней нарекли Феликсом?

Может быть, этот дядюшка получился по сокровенной сути таким же добрым и славным, как наш, только не может в целом свете вкусить покоя, потому что неправильное имя ему жмёт, натирает, давит и гонит из конца в конец. Но вероятнее другое: если он вообще существует, то стал подлинно Феликсом, и взгляд у него разяще-железный, и усы у не серебряные, а железные, точно клинки.

Словно тень нашего дядюшки, дядя Феликс совершенно сходен с ним в очертаниях и противоположен по содержанию: если дядя Толя стал добрым христианином-печальником, то дядя Феликс в своей тьме, должно быть, кланяется неким тайным силам и ни одной слезинкой за ближнего не проржавил своей металлической брони. А вдруг он процарапает между измерениями прореху и попытается нам навредить?...

Но здесь я останавливаю вихрь своих фантазий, зажигаю церковную свечу и спокойно вздыхаю: на заветный час у нас есть заступники, и каждому достались верные имена – на том и Богу слава, ангелам-хранителям и людям доброй воли почёт!