Русалочка и Майор. Повесть. 1. Ирина

Памяти моей школьной подруги Оли Лисовской (Черневой)

Эту повесть я начала писать много лет назад, многое в ней  (в том числе имена героев) менялось с течением времени. На днях я её вновь  отредактировала, наверное, в последний раз. Проза бывает автобиографичной, но я  о себе не пишу.  Моё сочинительство напоминает вязание нитками разного цвета: нити реальности  тесно переплетаются с нитями воображения. Образ каждого героя – или героини -   соткан памятью  о  людях, близких и далёких, с кем я была знакома,  частью моей собственной  несовершенной души, стремящейся к совершенству,  и вымыслом.  Многие факты и события – к примеру, крушение двух поездов под Уфой – взяты из жизни.  Об удивительном спасении маленькой девочки во время этой катастрофы я прочитала в местной газете. В реальности  это  произошло гораздо раньше, в 1989 году,  но оставляю за собой авторское право  смещения событий во времени и пространстве.  Как бывший театральный режиссёр, использую термин «зерно спектакля».  «Зерно» моей повести   -  любовь. Пандемия ненависти страшнее любого ковида, и  сопротивляться её  разрушительному процессу помогает только любовь. Не безудержная эгоистическая страсть, которую в этом мире часто называют любовью. Любовь,  подаренная нам  свыше, и преодолевающая  всё, в том числе и наши собственные ошибки и заблуждения...
          
            
           Носи меня, словно печать, у сердца своего,
           Словно кольцо с печатью, на руке своей...
                (Песнь песней  8:6)


Пролог


Однажды она заплакала, и в ответ на ласковое прикосновение к первой серебристой ниточке в тёмной повлажневшей пряди волос на виске, ещё в полусне, безнадёжно и горестно  прошептала:
- Мне приснилась Неизбежность…
         
           Для майора сны были чем-то, вроде пластилиновых мультяшек, если исключить, конечно, самые сокровенные, но и они не имели, ни малейшего отношения к холодному возвышению абстрактных понятий над простыми человеческими словами.

- Пиши, - сказал майор. – Я буду ждать.
Русалочка не ответила, только смотрела на него неотрывно, и свет далеких непролитых слёз в ее глазах был сродни звёздному свету: он заставлял тосковать о вечности, такой, в сущности, лишней для человека, если только не было ничего за пределами этой краткой жизни…
Майор никогда не увлекался созерцанием звёздного неба. Он не был ни поэтом, ни мечтателем, не верил ни в бога, ни в чёрта, и думал, что одно лишь неоспоримо: жизнь коротка,  и надо успеть заполнить её необходимыми для удобства и хорошего самочувствия вещами.
Но кому-то он всё-таки молился, кого-то просил оберегать Русалочку в пути, когда бежал и бежал за вагоном, как мальчишка, словно пытаясь догнать уходящую жизнь, в которой не осталось ничего, кроме прощального взгляда любимых глаз и  тонких пальцев, судорожно сжатых на краю рамы полуоткрытого окна...


Ирина


Нет, нельзя быть безоблачно счастливой в мире, где столько зла...
Делаю вид, что привожу в порядок старые фотографии – самое нелепое занятие перед отъездом! Вот и пойми себя: что мне нужно от этих «теней прошлого» после отупляющей беготни по торговым точкам и обстоятельных сборов в дорогу? Почему так ясно звучит в памяти голос эстонского певца, когда-то очень популярного, а теперь – почти забытого:

Как порох, сгорает короткое лето!
     Как долго, как долго дымится зима…

           Нынешнее лето еще не успело сгореть, как порох, оно только началось: сегодня первое июня, настоящий летний денёк – солнечный и уже достаточно жаркий. И не время сейчас погружаться в воспоминания, но панорамные картины прошлого вновь отвлекают меня от сиюминутных, гораздо, более важных дел! Конечно, лучше не думать о том, сколько денег сегодня ушло на продукты, а вот о курице в духовке, не забыть бы, и не одну, а целых три разделанных тушки вместила моя испытанная гусятница. Пообедаем перед отъездом, детям на дорогу возьму по паре кусочков, остальное – в холодильник: может, и хватит моему гурману денька на два. Дальше пусть готовит сам. Отощает за месяц от кофе с яичницей и сухого пайка, встретит, злой и счастливый, как изголодавшийся пёс, учуявший запах мясного борща…  Хоть немного отдохну в Благодатном, у мамы с папой, от этой бесконечной кухни! А Конограя будет подкармливать ОНА. Пусть сравнивает, а там посмотрим…

Отвлеклась, называется! И сколько же можно душу терзать этими глупыми подозрениями?!
Нет, я слишком хорошо понимаю, что это не просто подозрения – и далеко не глупые! Для меня главное, чтобы дети были счастливы: лишь бы знали, что папа – их, родной, а не приходящий. А то, что папу они практически не видят, особенно, последние полгода, работа у него такая: он – майор. Сутками на службе пропадает, ясное наше солнышко…
Уличить во лжи нашего занятого майора было бы проще всего. Но Олег знает: я никогда не стану разыскивать его по телефону и не пойду выяснять, с каким новым компьютером развлекается мой, помешанный на электронике муж, и за какие грехи отпуск ему перенесли с июня на сентябрь. Бархатный сезон… Олег изолгался, а я молчу и делаю вид, что верю, потому что не хочу ничего знать, потому что боюсь знать наверняка…

До серебряной свадьбы нам еще далеко, а какая именно предстоит на следующий год, не ведаю. Похоже, стеклянная – если в трещинах вся наша любовь, словно и не было этих четырнадцати лет, прожитых под одной крышей…
Нет, конечно, в кочевой жизни военного не одна у нас была крыша, но под каждой из них нам так уютно было вместе. Что же произошло? Почему именно сейчас, после кошмара девяностых, после всех этих войн, дефолтов и кризисов, которые мы так стойко, не сдаваясь, пережили сообща, и, словно в награду за верность, получили собственную квартиру, у меня, как дети говорят, «крыша поехала»? Смотрю на свадебную фотографию и не узнаю себя: неужели я умела так улыбаться? Совсем другой человек: девчушка с круглым, счастливым личиком.  А я – печальная собака, та, что на последнем снимке, где все тоскливо сползает книзу: углы рта и глаз, щёки, подбородок и даже нос, утративший оптимистическую степень курносости.  Впрочем, Олег тоже не по годам раздался и полысел – в этом мы квиты…
Но четырнадцать лет назад он был моим ненаглядным женихом Олежиком, а я была его невестой Иришкой, «любимой и единственной», если верить словам на обороте фотокарточки, подаренной после нашей помолвки. Я и поверила: вообразила, что Олег, такой красивый, но скромный парень, выбрал меня, одну-единственную из всех, однажды и на всю жизнь, как в сказке…
Но ведь это правда: раньше он мне никогда не изменял! А Юрик со Славкой? Мама говорит, что такие красивые и умные дети рождаются только в любви.  Будь я суеверной, могла бы вообразить: заколдовал кто-то Конограя в этом дымном городе, приворожил. Но не верю я, ни в какие привороты и надеюсь, что ОНА – та, другая – временное увлечение Олега: лысина в голову – бес в ребро!
Пытаетесь шутить, Ирина Юрьевна? А что мне еще остается делать? Только обратить всё в шутку и сделать вид, что ничего не происходит. Перетерпеть и простить, пока мой муж не поймет, что ошибся, и всё пройдет, забудется, как дурной сон. Может быть, ему это нужно, чтобы вновь почувствовать себя мужчиной – и ничего больше?

- Знай-ю, ми-лый, знай-ю, что с то-бой! – донеслось из детской, словно в ответ на мои тайные мысли.
- Славочка!
-Па-терял себя ты, потеря-ал…
- Славка, иди сюда, мама зовет!
Зачем я её зову? Чтобы вновь убедиться: девочка у нас очаровательная? Дочка, рожденная в любви. Птичка Славка моя, певунья! Олег души в ней не чает, балует гораздо больше, чем старшенького – вылитого папу…
- Ма-а-м, ну я же просила!
Укоризненно глядя огромными своими глазищами, дочь появляется на пороге в каком-то немыслимом наряде из чудом сохранившегося, отданного на куклы, синего панбархатного платья бабушки, босиком – наверняка скинув по дороге мои, почти ненадёванные выходные туфли.
Да, я помню: она просила больше не называть ее Славкой. Только Мирой, в крайнем случае – Мирославой. Так ее, видите ли, папа всегда зовет и правильно делает, потому что Славка – мальчишеское имя! Да будь моя воля, предпочла бы что-нибудь милее и проще: Наташа, к примеру, или Катенька. Но Мирослава – папина блажь: приснилось ему это имя семь с половиной лет назад  – а я с ним стараюсь не спорить даже по-крупному, не говоря уже о всяких мелочах.
- Опять кривляешься перед зеркалом? Мирослава Олеговна…
Ну и к чему столь явно промелькнувшая насмешка в голосе? Невинное ведь, в сущности, поведение, свойственное всем девочкам её возраста!
- Я не кривляюсь, а пою, - тоном папы, который во всем любит точность, возражает Славка.- И не перед зеркалом, а просто так!
- Лучше бы на детскую площадку пошла поиграть – денёк-то сегодня, какой хороший!
- Что-то не хочется. И Юрик ещё не вернулся.
Она права: на детскую площадку я отпускаю её только под присмотром старшего брата, товарища ответственного. Это в моем счастливом детстве маньяки и педофилы казались редкостными монстрами, в каких-то далёких, не имеющих к нам никакого отношения ареалах, и мама со спокойным сердцем разрешала мне погулять с подружками…  Но я уже прочно села на воспитательского конька:
- Сейчас вернётся – булочная рядом. А ты пока переоденься в майку и шорты – хватит уже примадонну изображать! Целыми днями дома торчишь, не видишь свежего воздуха. Осенью – в школу, не забыла?
Славка с минуту обдумывает мои слова и с той же, хорошо знакомой, снисходительной интонацией в голосе учит меня уму-разуму:
- Подумаешь, осенью в школу – ну и что? Юрик говорит: в первом классе уроков мало, и учат там читать и писать, а я уже умею! И скажи, мама, как это я не вижу свежего воздуха? Его никто не видит, он же прозрачный, как у бабушки и дедушки в посёлке. Воздух, мамочка, только несвежий видно, когда в нем дыма полно – от такого воздуха только голова болит.
Резонно – не зря Олег шутит, что у нашей малышки железная логика! Да уж, в посёлке Благодатном  свежим воздухом надышимся вволю! Но и сейчас у дочки ничего не болит – вид цветущий! Это наш несостоявшийся «программист» в последнее время стал частенько жаловаться на головную боль – оправдывать свое сурковое существование в семье, компенсирующее постоянный недосып, где-то там, на тайной «службе по совместительству». Хотя по виду Олега нельзя назвать счастливым, и дома он стал появляться чаще – может быть, наконец-то, эта «служба» на убыль пошла?
- Голова болит – ложись и поспи. Как папа. Он же Пугачёву с головной болью не изображает.
- Про голову я просто так сказала – у меня она и не болит вовсе! А папа Аллу Пугачёву изображать не будет: он ведь не женщина и петь не умеет, вот и все! – мило улыбается она щербатым ртом будущей первоклашки, но разглядывает меня как-то чересчур уж внимательно…

Свекровь говорит о внучке: «Не из нашего теста». Не думаю, что она сомневается в моей верности Олегу – просто констатирует факт. Когда мне впервые принесли Славку в роддоме, я даже засмеялась, глядя на её хорошенькую мордочку: точно такое у Конограя становилось лицо, когда он был голоден, обижен или сердит. Свою чудесную, обаятельную улыбку,  и двуцветные   - золотисто-платиновые -  волосы  дочери тоже подарил папа. От меня ей достались брови и ресницы, в моем, «шатеновом», варианте не слишком заметные, но, словно нарисованные – у столь явно выраженной блондинки. Наша дочка, никто не отнимет! И что бы там ни изрекала насчет чужого теста свекровь, а красоту глаз – по принципу отбора самых качественных генов – Славка позаимствовала у неё.
Но иногда смотрю я на свое сокровище с каким-то непонятным чувством: замечаю в дочери что-то странное, чуждое – не от нас, не от мира сего… Бабушки её, по обеим линиям, что называется, женщины в теле. Олег – мужчина солидный, да и меня, задолго до тридцати, начала подводить наследственная склонность к полноте. Папа мой, правда, худощавый, да ещё бабушка Олега по отцовской линии всю жизнь была, как тростинка,  – это видно по фотографиям. Скорее всего, в прабабку и уродилась моя певунья. Она и в младенчестве не выглядела пампушкой, а сейчас у нее фигурка изящная, гибкая, как у маленькой балерины, руки тонкие, с длинными, музыкальными пальчиками, а глаза… Нет, это не просто красивые бабушкины глаза! Это даже не глаза, а очи – таинственного, мифического существа: ундины, дриады? Пугающе прекрасные… На Мирославу многие обращают внимание, да, боюсь, испортят ей характер все эти ахи-охи, восторги и комплименты! От домашних дел она уже отлынивает – Юрик с большей охотой помогает мне лепить пельмени и мыть посуду. А дочурка всё танцевала бы и пела, как попрыгунья-стрекоза, рисовала, или читала сказки до полуночи. Типичный «совёнок», чудом вылупившийся в семействе «жаворонков»: вечером не уторкаешь, утром – не поднимешь…
- Вот и поучили бы с папой друг друга: ты его – петь, а он тебя – ложиться спать вовремя!
Дочь, кажется, пропустила мой шутливый совет мимо ушей: задумчиво отводит свои зеленовато-синие, русалочьи глаза к раскрытому окну, за которым летняя теплынь почти зримо туманится лёгкой дымкой «несвежего воздуха». Здесь, как нигде, я понимаю мечты моего мужа о домике в деревенской глуши…
- Мам…  А папа скоро придёт?
- Скоро. Не дождёшься?
- А когда скоро? Когда уже темно будет?
- Славочка, ты забыла, мы сегодня уезжаем, и папа с работы пораньше придёт, чтобы отвезти нас на вокзал.
- А почему папа с нами в Благодатный не едет? – смотрит она испытующе, оставив без внимания очередную «Славочку»…
- Я же говорила, почему…
- А мне Юрик совсем другое сказал! – внезапно выпаливает дочь, и у меня не по-летнему всё холодеет внутри, словно прошедшая зима вновь напоминает о себе неотступным ощущением лжи…
- Что тебе сказал Юрик?
- Вообще-то он сказал по секрету, - мнется Славка.
- Ну и не выбалтывай чужих секретов – молчи!
Про себя: «Господи, что может знать Юрик?!»
- Но от мамы не должно быть секретов, правда?
- Смотря, какие секреты, - пытаюсь придать своему голосу беззаботный тон.
- Это плохой секрет, - хмурится Славка. -  Юрик из-за него даже плакал ночью, думал, я не слышу. Мне так жалко его стало, я спросила: у тебя, что, зуб заболел? А он как рассердится на меня, как наорёт! Только шёпотом. А потом всё рассказал. Мам, ты только не плачь, хорошо?
- Постараюсь.
- Папа не хочет с нами ехать к бабушке и дедушке, потому что у него есть возлюбленная…
- Кто?! – смотрю я на дочь с нескрываемым изумлением.
Что за сказки потихоньку читает Мирослава, в свои неполные семь лет? Явно не «Колобка», ушедшего от дедушки и бабушки, но вовсе не к «возлюбленной»! Это надо же откуда-то извлечь столь нестандартное, давно вышедшее из употребления слово! Ладно, хоть не «любовница»…
- Возлюбленная, - как ни в чём не бывало, повторяет Славка. – Это девушка такая – молодая и красивая. Она такая красивая, что папа в неё влюбился. И поэтому он скоро уйдет к ней жить, совсем.  Это правда, мама?
Все мои чувства словно тонут в бездонном омуте, остается только приклеенная улыбка, бесцветный от недостатка воздуха голос и последняя попытка уцепиться за дырявый спасательный круг:
- Юрик это придумал, Мира. Ему так кажется, потому что папа…  Разве он стал бы нас обманывать?
Сама не понимаю, что и зачем я говорю ребенку…
- Нет, мамочка. Папа не может тебе сказать: он больше всего на свете боится женских слёз, он же сам говорил! А Юрику никогда ничего не кажется. Это я придумываю, и то – как мне нравится, а Юрик, не стал бы придумывать всякую чушь! – убеждённо возражает моя малышка «взрослым» голосом, который мог бы показаться забавным, если бы не жуткий для меня смысл её слов…
- Мам, ты только не плачь, ладно? Юрик сказал: если папа уйдет, он с тобой останется.
- А ты? – все с той же машинальной, безрадостной усмешкой я пытаюсь собрать расползающиеся мысли.
Похоже, она уже размышляла на эту тему. Не сразу решилась ответить, но не в её характере – изворачиваться и хитрить.
- Ма, ты только не обижайся? Я всегда хочу быть с папой, ты же знаешь!
Кто бы сомневался: не раздумывая, она бросится вслед за папой – в огонь, в воду, даже к злой мачехе, не говоря уже о романтичной «возлюбленной»! Неужели так просто – расколоть надвое то, что еще вчера казалось неделимым?
- Мира, а как же Юрик?
Она протяжно, не по-детски вздыхает в ответ: больной вопрос – ей легче покинуть меня, чем Юрку. Брат её очень любит! Помню, с каким восторгом, без капли ревности он нянчил маленькую сестрёнку! Насмешил нас однажды в Благодатном  на прогулке: бросая перед коляской Славки одуванчики,  выдал фразу, для дошкольника не характерную: « Я устилаю ей путь цветами!» Где только услышал её, хотела бы я знать? Славка привязана к Юрику не меньше, а вот, поди ж ты, собралась, к какой-то незнакомой папиной «возлюбленной» и всё уже обдумала в поисках приемлемого решения:
- Можно ходить друг к другу в гости, каждый вечер. Будем мультики смотреть, играть в разные игры. И чай пить – со сгущенкой и халвой.
- Сладкая жизнь! – не удержалась я от взрослой злой иронии.
Не дочь, а мудрый царь Соломон! Моментально решила все проблемы. Будем ходить в гости и пить чай. Я буду ласково улыбаться папиной молодой и красивой возлюбленной, в глубине души желая обмазать ее сгущёнкой, посыпать халвой и посадить в муравейник…
Сумасшествие какое-то…
- Всё, Мира, закрыли тему! Никуда он не уйдет, наш папа…
- Почему?
- Потому, что он – НАШ папа…
Очень убедительный аргумент. Но других у меня, к сожалению, не осталось…

- Мам, больших батонов не было, - это Юрик вернулся из булочной. – Я купил черного, горбулок и сибирских.
Сибирские булочки – слабость Миры, которая, в отличие от меня, запросто может позволить себе уплетать их за обе щеки.
- Хорошо, сынок, спасибо. Ты в дорогу всё приготовил?
Пустой вопрос – вещи давно уложены.
- А книгу можно взять?
Не могу не гордиться тем, что мои дети не сидят часами перед телевизором или за компьютерными играми. Их любовь к чтению – исключительно моя заслуга! Но не станут ли они, «возлюбленные» и «устилающие путь цветами», белыми воронами в мире, где язык общения Эллочки-людоедки уже не кажется таким примитивным на фоне выражения всех человеческих эмоций в двух словах: «супер» и «жесть»?
- Ты ведь какие-то книги положил в свой рюкзак?
- Я еще одну возьму – мне Андрей обещал принести…
- Сказки? – тут же деловито вмешалась в разговор Славка.
- Ужастики! – Юрка скорчил ей в ответ зверскую физиономию. – Детям до семи лет читать запрещается, ясно?
- Ой, уж там ужастики, можно подумать! – с деланным пренебрежением роняет Славка.
- Вот такая толстенная, глянь! – разжигает ее любопытство Юрик, явно преувеличенно показывая на пальцах фолиантский формат «ужастиков».
Количество страниц для моей дочери – один из главных критериев выбора. Читает она с четырёх лет и тоненькие дошколятские книжечки теперь вообще не признаёт.
- Бери, Юрка, книжек полный рюкзак – и  потолще, потолще, потолще! – передразниваю я Мирославу.
Она улыбается, но прежняя прозрачная искренность наших отношений затуманена тайным недомоганием моей души. И дети это чувствуют…
Юрик, мельком взглянув на меня, прячет глаза – в последнее время скопировал он эту «благоприобретённую» папину манеру, а Славка, открытая душа, тут же сознаётся:
- Юр! Я все рассказала маме, потому что…
- Ну и дура! – ярко вспыхнув, сын цедит грубость, пытаясь скрыть смятение и стыд, но подобного обращения Мирослава не терпит.
- Сам ты дура! Юра-дура! – взрывается она.- Мама должна знать! Это нечестно!
- Трепло несчастное…
- Я никому не сказала! Только маме! Ты сам трепло! Кто так обзывается, сам так называется!
Они чуть не сцепились. Юрку удержал от драки  с младенчества усвоенный запрет: «Нельзя бить женщину, даже цветами».  Олег часто повторял  эту восточную мудрость. И на деле – руку на меня не поднимал никогда. Может, просто повода не было?
- Юрик, Мира, давайте не будем ссориться перед отъездом! – взываю я в ужасе и тоске. – Мы же люди, не звери, зачем нам обижать друг друга?
Всё, больше не выдержу – слёзы уже на подходе…
Славка обнимает меня за шею, Юрик тоже садится рядом, тычется вихрастой тёмно- русой головой в мое плечо… Надежда моя и опора, сын, уже переросший маму,  – и совсем еще беззащитный ясноглазый детёныш,  кто открыл тебе грязную изнанку жизни, кто?

Нет, не буду я плакать, когда они сейчас так смотрят на меня!
Ничего ещё не потеряно: Олег слишком дорожит детьми и спокойным семейным уютом, чтобы, забыв обо всем, броситься в свою новую «любовь»! Эта его «молодая, красивая возлюбленная» наверняка похожа на девчонку из фильма «Прости».  Сытенькая, гладкая кошечка, для которой забава – разжечь солидного, женатого дядьку.  Просто так, ради спортивного интереса.  Они все такие, других теперь нет…

- Мам, курицей пахнет, - вдруг замечает сын.
Рывком бросаюсь в кухню – спасибо Юрке, вовремя! Чуть не загубила своё фирменное блюдо: «лебединую курочку», названную так Олегом по моей девичьей фамилии: Лебедева. Тут, к счастью, явился Юркин друг Андрей со своими «ужастиками», что дало мне повод отправить их всех прогуляться во двор, с сибирскими булками всухомятку, пообещав чуть позже напоить чаем. После чего вернулась на свой диван, где всё еще лежали альбомы с фотографиями.
Мне необходимо было решить для себя главное: вызвать мужа на откровенный разговор сейчас, перед отъездом, или пока промолчать, увезти детей в Благодатный, вернуться через недельку-другую и с глазу на глаз выяснить окончательно, как нам жить дальше?
А если получится, как в тех глупых анекдотах, где вопреки жизненной правде, чаще всего фигурирует обманутый муж? Этого я не переживу…  Не хочу ловить Олега с поличным, не надо мне этих неопровержимых доказательств! И не дошёл, я надеюсь, Конограй в своей внезапной страсти до последней степени падения: не станет он приводить  ЕЁ в свой дом, осквернять супружеское ложе?
Какие-то высокопарные фразы лезут в голову! Не ложе, а диван-кровать, и никакой нет святости в цветочках постельного белья, на которых мы спим, лишь изредка прикасаясь, друг к другу. И если уж не кривить душой, началось это не здесь и не в последний год, а ещё до рождения Мирославы…
Но я всё ещё пытаюсь обмануть себя. В душе, как перед смертью, память воскрешает все дорогие мне мелочи, золотые крупинки песочных часов моей жизни – с той самой минуты, когда мы познакомились с Олегом…

Знакомству с курсантом Олегом Конограем я обязана  своей двоюродной сестре Надежде.
С детства я любила книги – до самозабвения! – и хотела отдать документы в институт культуры, на библиотечное отделение. Но приехавшая в гости кузина безжалостно высмеяла мой выбор.
- Иришка,  библиотекарь – это профессия старых дев! Там же бабьё одно, что в институте, что на работе. Останешься мамулиной-папулиной в своей библиотеке, усохнешь там, как книжный червячок! Книжки можно и без образования читать. Поедем лучше ко мне, поступим вместе в медучилище, на сестринское? Мама моя только рада будет: ты же у нас – Золушка. И принца найдешь, без проблем: в медицинском – зуботехники, в военном – курсантики.  «Зубари», конечно, женихи перспективнее, они всегда в шоколаде, но их мало, а вот курсантиков хватает, и форма у них красивая. Хочешь быть женой офицера?

Кричать «ура» и бросать в воздух чепчик я не собиралась и уверена была только в одном: хочу быть женой хорошего человека, независимо от его профессии. Но на уговоры Надежды поддалась и в дальнейшем не пожалела об этом. Легко мне было учиться: почувствовала неожиданно, что именно медицина – моё призвание.
Незадолго до новогодних праздников, на танцах у «курсантиков» Надя шепнула мне на ухо:
- Иришка, не зевай! Когда объявят белый вальс, пригласи вон того: высокого, светленького, который весь вечер стенку подпирает. Я брюнетов больше люблю, а то бы сама пригласила!
Надюхе всё - шуточки, а мне стоило только взглянуть в сторону «высокого, светленького», одна мелькнула мысль: ещё влюбиться в такого не хватало! Без расчета на взаимность…
Обычно на танцах меня жаловали вниманием курсантики, которых моя кузина за глаза именовала: «Метрпять с фуражкой». Укоряла я Надежду: человек, мол, не виноват, что ростом не вышел, главное – душа! А только выбор свой ни на одном из малорослых поклонников не остановила: сама коротышка, муж будет «метрпять с фуражкой», дети такие же пойдут, ладно – девочки, а если сыновья? Вырастут, как и родители, закомплексованные…
Но главное: я не хотела выходить замуж без любви, только ради самого замужества…

Я не была дурнушкой, но в непривычной обстановке, в незнакомой компании резко обострялись все мои комплексы. Тогда я не знала, что со стороны застенчивость иногда воспринимается, как высокомерие, а чувство неуверенности в себе способно погасить любое домашнее обаяние…
Сражённая внешней привлекательностью светловолосого курсанта, я сразу же вспомнила, что не вышла ростом, и что фигура моя не соответствует стандартам красоты.
В юном возрасте мы всегда заморачиваем себе головы стандартами, потому и не ценим свою собственную неповторимость. В те годы ещё не успели войти в моду силиконовые бюсты, и я стеснялась своей, чересчур заметной груди, наверное, единственного достоинства моей фигуры. Надя напрасно пыталась уговорить меня надеть её нарядную блузку с небольшим декольте. Но, по совету кузины, я обновила гардероб джинсовой юбкой, богато украшенной вышивкой, стразами, кнопками и заклёпками. Только на танцах вдруг поняла, что все это, в сущности, безвкусица, а сама юбка мне, к тому же узковата и коротковата. Незнакомый курсант вовсе на меня и не смотрел. Но в воображении я видела себя его глазами, и собственная ничтожность отражалась в моём сознании, словно в кривом зеркале комнаты смеха: стоит у стены низкорослая студенточка, в сиреневом самовязанном свитерке и безвкусной юбчонке, выставляющей напоказ безобразно-тонкие, кошмарно-короткие, чудовищно- кривые ноги.  Нечто, не вполне соответствующее действительности. Ноги мои, конечно, далеки от совершенства, однако и на таксу я всё-таки не похожа…
Легко сказать: пригласи! И не зелёного пацана с одной нашивкой на рукаве, а совсем взрослого и такого симпатичного, что голова кругом: «Зачем вы, девочки, красивых любите?»…
На миг наши глаза встретились. Казалось, он вовсе не заметил моего смятения: смотрел куда-то сквозь меня сосредоточенно-отрешённым взглядом…
Надя упорхнула танцевать с очередным кавалером, меня тоже  попытался пригласить  «курсантик», лица которого  я даже не разглядела: неловко извинилась, пробормотав что-то о плохом самочувствии. Да и впрямь, чувствовала я себя не очень комфортно.  И, опустив глаза долу, готовилась весь вечер общаться с сиреневыми, в тон наряду, бантиками своих выходных туфель, как вдруг:
- Здравствуй, Нина! – пробасил некто над моей головой.
Подняла голову и обомлела: такой весенней светлой синевы глаза смотрели на меня с высоты, казалось бы, горделиво, но  в то же время  застенчиво и вопросительно...

В дальнейшем выяснилось, что судьбу мою решила джинсовая юбка. Олег, с его плохой памятью на лица, принял меня за другую девушку, одетую в точно такую же, купленную на центральном рынке, приметную юбку…
Не любитель танцев и громкой музыки, Олег выбирался на дискотеки не очень часто и только, по его словам, в поисках невесты. «Я понял, - шутя, рассказывал он мне после свадьбы, - что если до окончания училища меня никто не окрутит, я навсегда останусь холостяком. Такой, знаешь, буду безбрачный офицер, вроде попа католического»…

Симпатичная, тёмно-русая, невысокая девушка Нина, в джинсовой юбке с вышивкой и стразами, пригласила моего будущего мужа на белый вальс – незадолго до нашей с ним встречи. Но, на мое счастье, почему-то не явилась на танцы в этот единственный вечер…

Джинсовую юбку я больше не надевала никогда. Храню ее как воспоминание, но Мирослава скоро приберет её к рукам…

«Здравствуй, Нина»?
Я невольно огляделась по сторонам, не в силах поверить, что «высокий, светленький» обращается именно ко мне, но никакой Нины поблизости не обнаружила, и потому решилась пискнуть в ответ детским голоском:
- Здрасьте…  Только меня зовут Ирина.
Он улыбнулся…
Ни в чём так не проявляется двойственность характера Олега, как в этой его неподражаемой улыбке! Серьёзный, почти суровый, холодноватый «господин офицер», но стоит ему улыбнуться – сама доброта, теплота и обаяние!

Олег улыбнулся, и внезапно мне показалось, что мы знакомы давным-давно, с детского сада, что ли? И сразу же растаяли, как тучки в ясном небе, все мои комплексы, тревоги и сомнения, и было так легко и просто говорить с ним обо всём: о будущей профессии, о городе, в котором я родилась и выросла, о родителях и младшем братишке. Как-то сразу, благодаря этой незнакомой, упустившей своё счастье Нине, я тоже стала обращаться к нему на «ты». И вальс, «добрый, как друг, и белый, как снег», поплыл над землёй именно для нас с Олегом, в это я поверила сразу…
- Должен тебя предупредить, Ирина, вальс для меня – нелегкое испытание, - признался он со смущённой улыбкой. – Танцую я чуть-чуть получше, чем дрессированный медведь…
Но объятия его были совсем не медвежьими: мы кружились в неземном белом вальсе, и впервые руки партнера прикасались ко мне так осторожно и бережно…

Мои родители, с их старомодными взглядами и поныне не признающие изданий, типа «СПИД-инфо», воспитали меня на «древних» представлениях о девичьей чести, мужском благородстве и супружеской верности – в этом отношении я была и осталась белой вороной, получившей в награду своего «белого ворона»...  И только сейчас мелькнула в голове ужаснувшая мысль: а не скрывало ли рыцарское поведение Олега, с этой несовременной, покорившей меня сдержанностью, самое обыкновенное равнодушие? Равнодушие ко мне как к женщине…  Нет, я очень нравилась ему, это вне всяких сомнений: как человек, как друг, как будущая жена – «мамочка» - так он в дальнейшем частенько меня называл. Чисто рациональный выбор?
Моя свекровь – наполовину немка, и мне казалось, что немецкая кровь в Олеге проявилась достаточно явно. «Истинный ариец, характер стойкий, нордический», - одна из шуточек моего мужа «от Штирлица». Олег отличался немецкой педантичностью и аккуратностью, не выносил немытых окон и нечищеной обуви, проверял все свои рубашки: чтобы никаких морщин, и ни одна ниточка из пуговицы не торчала! Всё у него было по графику, в том числе и исполнение супружеских обязанностей: чисто немецкое «после бани в субботу». И, пожалуй, мне было бы этого вполне достаточно, если бы через четырнадцать лет стабильного брака не оказалось, что мой спокойный и рассудительный муж способен на совершенно иное, неподвластное разуму чувство!
«С этим что-то делать надо, надо что-то предпринять» - кто бы ещё подсказал, что именно?
В былые годы женщины с обидами на неверных мужей приходили в партком. Сейчас идут ко всяким «потомственным колдуньям» и священникам. Но всё это – не для меня. Есть что-то неестественное в том, как тысячи бывших атеистов, комсомольцев и партийцев ринулись в различные конфессии и оккультизм! И где гарантия, что очнувшись от одного обмана, не угодишь в другой?
Олега новые веяния не увлекли – он был и остался атеистом, и не скрывает этого. А я верю в Бога, потому что жизнь сама по себе – чудо, и моя профессия убеждает в том, что человеческий организм устроен удивительно: гораздо сложнее любых конструкций, придуманных самим человеком. И если я, не причисляя себя ни к одной из многочисленных религий,  обращусь напрямую к Богу и попрошу: «Отец Небесный, пожалуйста, помоги мне сохранить семью, подскажи, что делать?» - неужели Он не услышит меня?

А в памяти моей вновь возникает чудо: волшебное, легкое, искристое – наш с Олегом первый новогодний снег…
Я пытаюсь поймать на ладошку крошечную живую блёстку зимы…
- Хорошая у тебя рука.
- Правда?
Мое сердце так и замирает от тайных надежд и предчувствий...
- Маленькая, но сильная. Сразу видно: не белоручка! Очень вкусный был торт, я люблю домашний. И пельмени замечательные. Как будто дома побывал. Спасибо, Ирочка!
Он поцеловал мою руку…

Теперь-то я знаю, что Конограй всегда был не дурак хорошо покушать, как он сам шутил: «Кто любит – много, кто – вкусно, а я люблю – и много, и вкусно!»  И оценил он, прежде всего, мои кулинарные таланты, даже не подозревая, как окрылило меня это гастрономическое признание!
Мама моя советовала в женихи не красавца выбирать, а «настоящего мужчину», такого, как папа: за ним, мол, как за каменной стеной! Олег был красивым парнем, но в нём ощущалась редкая в наши дни цельность и твёрдость характера – с дополнением  «лёгкого сплава» серьёзности и юмора.  С ним легко было чувствовать себя слабой, нежной, доверчивой – истинной женщиной, нашедшей так необходимую ей защиту и опору…
Иногда, в часы наших, не таких уж частых и не очень продолжительных встреч, я не без тайной ревности ловила  девичьи взгляды: оценивающие, завистливые, пренебрежительные (по отношению ко мне), вызывающе чувственные… Многие из этих девушек были гораздо красивее меня, но Олег словно не замечал манящих глаз, уделяя внимание исключительно мне, малозаметной коротышке.
А я – тайно и трепетно! – пыталась сохранить память о приятных знаках этого внимания, будь то обёртка от шоколада «Алёнушка», коробочка из-под  духов «Ландыш серебристый» или три тюльпана, сплюснутые между страниц толстенного, вскоре окончательно списанного перестройкой в макулатуру, учебника истории КПСС. Родителям о своих чувствах не рассказывала: наши отношения с Олегом были ещё так неопределённы – ничего, кроме прогулок под руку и поцелуев «в щёчку» при расставании…
Последний курс военного училища – время заключения браков, и мы с Олегом пару раз побывали в роли свидетелей на свадьбах его приятелей, вот только я никак не могла дождаться предложения от моего любимого немногословного курсанта…
Уже и опасение возникло, что предстоит мне вернуться домой с медсестринским дипломом, обёртками от шоколада, коробочками из-под  духов и тайным грузом несбывшихся надежд, напоминающих засохшие тюльпаны  в никому не нужном учебнике…

Но хитруля Наденька, вернувшись как-то раз со свидания (не с курсантиком, а со жгучим брюнетом – зуботехником Лёвой,  за которого вскоре и вышла замуж), пропела мне с цыганским акцентом:
- А позолоти-ка ручку, красавица, нагадаю тебе письмо от военного короля!
- Да ну тебя, Надюшка, что за гадалка из блондинки – хоть бы перекрасилась сначала! –шутливым тоном, скрывающим тайную досаду, ответила я.
Но кузина с торжествующим видом помахала у меня перед носом листком бумаги, свёрнутым солдатским треугольничком:
- Вот, держи, сестрёнка! Олег велел тебе передать.
Когда я разворачивала «треугольник», у меня всё дрожало внутри: ожидала чего-то, вроде «прости-прощай»… Но коротенькое письмецо любимого мгновенно преобразило сердце, замершее от ожидания боли, в источник безграничного солнечного счастья: «Дорогая Ирочка! Я прошу тебя стать моей женой. Моей маме я рассказал о тебе, она не возражает. Если ты согласна, выйди ко мне: ровно час я буду ждать тебя внизу, у подъезда. Олег».
Какой там час! Буквально через пять минут я выскочила из квартиры, провожаемая многозначительной Надиной улыбочкой, и понеслась вниз по лестнице. Олег ещё стоял на площадке между двумя нижними этажами. Он подхватил меня, впервые поцеловал по-настоящему и шепнул на ухо слова, навсегда отпечатавшиеся в памяти:
- Иришка, моя ты умница! Я загадал: если не станешь долго копошиться и сразу ко мне прибежишь, всё у нас будет хорошо: будем мы с тобой жить долго и счастливо…
«И умрём вместе в один день», - подумала я, но вслух не сказала: лучше вообще не вспоминать о смерти, когда впереди такая долгая и такая прекрасная жизнь!

Так мы поженились, и хотя далеко не к лучшему  менялся окружающий  нас мир, в нашем уютном семейном мирке были мы по-настоящему счастливы, особенно, когда родился Юрик, похожий на Олега как две капли воды. Сынок наш и сейчас – копия папы, только волосы темнее – в меня…
Пожалуй, единственное, что огорчало тогда нас обоих: унаследованная мною от мамы неудержимая склонность к полноте после родов. Олег подшучивал надо мной: «Иришка-кубышка!», сажал на диету, рассыпал на паласе коробок спичек и заставлял «убирать живот», поднимая их по одной. Но помогало  это мне примерно так же, как теперь моему мужу – патентованные средства от облысения…
Но я не думаю, что именно моя полнота стала причиной разлада наших отношений. Олег не раз говорил, что равнодушен к красивым женщинам: « Они любят только себя, жёны и матери из них обычно никудышные. А ты у меня – такая хорошенькая, тёпленькая, мякенькая, с тобой так хорошо и спокойно! И вообще, главная красота женщины – в её умении сварить борщ и успокоить ребенка».
Что-что, а это у меня получалось: с детства любила готовить и возиться с малышами. Если бы Олег захотел, мы могли бы стать многодетной семьёй. Но мой муж рассудил иначе: «Не те времена, Ира, чтобы заводить семеро по лавкам: даже если до генерала дослужусь, вряд ли смогу обеспечить вам приличное существование. Так что, мамочка, мне нужно только сына и дочку. Сын у нас уже есть, а с дочкой торопиться не будем. Тебе же легче, а у меня сейчас машина на первом плане».
Муж постоянно говорил и думал не только об этой «сияющей мечте», как про себя, не без легкой иронии, называла я мужскую страсть к автомобилям, но и о спокойной, «оседлой» жизни на участке с собственным домом и садом. Когда мои родители, вскоре после нашей свадьбы, решили продать городскую квартиру и купить «домик в деревне», Олег полностью их поддержал и помог найти подходящий вариант в посёлке с многообещающим названием: Благодатный. Сейчас ясно, насколько мудрым было это решение – учитывая всё, что происходило в девяностых. Брат мой младший теперь вообще не представляет своей жизни в городе.
Мне тоже явственно виделся точно такой же уютный домик, где неторопливо текла мирная деревенская жизнь, с запахом цветущих яблонь, гудением пчёл и куриным квохтаньем, только вот заманчивая сия перспектива казалась слишком отдалённой. Машину мы сумели купить довольно быстро: сбережения какие-то были у Олега, и родители помогли. Мама в разговорах наедине спрашивала: не пора ли рожать второго ребенка? Что я могла ей ответить? Начались непредсказуемые девяностые и катились, непонятно, куда…

Однажды я вытащила из почтового ящика письмо. Из города, где жила свекровь, но не от неё, а от какой-то Лапченко З.И. По фамилии пол автора не определялся, но инициалы указывали, скорее, на Зою или Зину, чем на какого-нибудь редкостного Захара. Письмо было адресовано моему мужу, и я не стала его вскрывать, а положила вместе с другими поздравительными посланиями в кухонный шкафчик – до приезда Олега.

В день возвращения мужа из командировки, когда Юрик заснул, а Олег уже отоспался, мы решили отметить его день рождения – юбилейную дату. Доставая из кухонного шкафа две небольшие рюмочки, я вспомнила:
- Танцуй, Олежик, тебе целых три почтовых поздравления! И ещё – какое-то таинственное письмо.
- Письмо, да ещё таинственное – откуда?
- Из города твоей юности.
- Кто же мог написать? – поинтересовался он с улыбкой. – Только мама…
Настроение у него было прекрасным: нас ждал не по временам роскошный ужин! Мои трудолюбивые родители приезжали на пару деньков в гости и привезли из Благодатного щедрые дары: мясо, мёд, сало, козий сыр, закрутки с икрой, лечо, солёными огурчиками, помидорчиками и грибочками. На сковороде шипели котлеты, в холодильнике ждали своего часа бутылка раздобытой в командировке «хорошей водки» и медовый торт – любимое лакомство Олега.
- А вот и не угадал! Смотри, какая открытка красивая – это мама тебя поздравила. А письмо – от Лапченко З.И.  Что это за особа, Зоя или Зина, ну-ка, признавайся! – шутя, сыграла я ревность, подавая ему конверт.
- Лапченко? Первый раз слышу такую фамилию, - пожал плечами Олег и, взглянув на обратный адрес, внезапно нахмурился. – Ты не читала?
- Ну конечно, читала! – немного обиделась я. – Распарила над кастрюлей и все твои тайны выведала, а потом заклеила тестом, чтобы ты не догадался!
Лицо его смягчилось:
- Ладно, Иришка, не сердись! Сейчас посмотрим, что ещё за Лапченко…
Он вскрыл конверт, быстро и небрежно пробежал глазами письмо, протянул его мне:
- Как я и думал: Злата Окунева, Золотая Рыбка, помнишь – на школьных снимках? Не поленилась адресок разыскать! Замуж, наконец-то, вышла и настрочила два листа бабской чепухи – нашла подружку! Оно мне нужно? Прочти, если интересно.
Любопытства ради я воспользовалась полученным разрешением. Письмо и в самом деле было скучноватым: поздравление, пожелание всяческих благ, краткая история замужества («Андрюша у меня врач, познакомилась с ним, когда приходила к маме в больницу»), незначительные бытовые новости, сведения о каких-то общих знакомых, привет жене (то есть, мне) и приглашение в гости: «Когда надумаете навестить Марину Генриховну, заходите и к нам, мы с Андреем будем очень рады»… Короче, ничего личного…

Но я никак не могу отделаться от ощущения, что именно после этого письма в наших отношениях с Олегом появилась тоненькая, едва заметная трещинка, которая сейчас превратилась для меня в пугающую пропасть. Что-то вывело его тогда из равновесия, но вряд ли сообщение о замужестве Златы Окуневой: об этой своей бывшей однокласснице он всегда отзывался без особых эмоций, с некоторой долей пренебрежения. Но внезапно выплыла из памяти странная фраза: «Русалочка разошлась со своим Серёжей де Бержераком»…  Я и запомнила-то её только благодаря этой явной нелепице: Серёжа вместо Сирано, и в пьесе Ростана нет никаких русалочек. Еще поинтересовалась у мужа, что за русалки у него знакомые, и ответ получила вполне несерьёзный: «Такие, знаешь, колдуньи длинноволосые: чуть зазеваешься – и утянут на дно!» Уловила я тогда в его глазах нечто иное: тайное, недосказанное, вовсе не забавное…  Но тут котлеты подоспели, всё забылось, закрутилась прежняя жизнь…
Прежняя, да не та.  Ведь память моя, эта удивительная, избирательная «копилка», воссоздаёт перед глазами строчки из несохранившегося письма, почти восьмилетней давности, написанные чётким, красивым почерком: «Сергей нашел работу в Краснодарском крае, а Русалочка обменяла квартиру и уехала в Челябинск»…
Вот и отыскала я подсознательную причину душевных мук: Русалочка уехала в Челябинск – город, в котором мы живём сейчас…

Спокойствие, только спокойствие…
Славка обожает книги Астрид Линдгрен и просила подарить ей Карлсона, который живет на крыше. Я обегала все «детские миры», но не нашла такой игрушки, а папа наш, который вообще крайне редко что-либо, кроме «хорошей водки», покупает, умудрился разыскать к Женскому дню Карлсона, совершенно очаровательного и оригинального! Мирослава в тот день заснула на удивление рано – с Карлсоном  в обнимку. Я потихоньку вытащила игрушку из-под её руки, чтобы разглядеть, как следует – это был сюрприз для нас обеих…
- Олег, где ты раздобыл это чудо?
- Не спрашивай, Ирочка, большой секрет.
- Это же самоделка, но какая чудесная – гораздо лучше фабричных, штампованных! Смотри, какие у него живые глаза. А выражение лица! И еще пропеллер – с ума сойти! Олежик, я от тебя не отстану, пока не признаешься, где ты его нашел?
- На вещевом рынке, у какой-то женщины, - нехотя ответил он, и я предпочла поверить, хотя мой муж даже слово «рынок» терпеть не мог, не то, что разгуливать по этому «муравейнику», в поисках, чего бы то и было. «Наше дело – заработать, ваше – разумно потратить», - любил повторять Олег. Конечно, он сопровождал меня в выходные за покупками, но только в качестве «извозчика» и «носильщика».
- У неё золотые руки, у этой женщины. Ты не заметил, какое у неё лицо?
- Нет, не заметил. Обыкновенное…
- Не может быть! Значит, продавала другая. Та, что шила – умная, добрая и красивая. Но одинокая. Глаза у него всё же немного печальные, у этого Карлсона. И улыбка – тоже…
Олег внезапно оторвался от рассеянного созерцания приглушённого праздничного телешоу, обнял меня, прижал мою голову к своей груди и произнёс  чуточку насмешливым, но нежным, давно забытым тоном:
-  Шерлок Холмс ты мой маленький...
Я услышала его сердце…  И мне безумно захотелось, чтобы вновь повторилась та далёкая ночь, подарившая нам златокудрое наше чудо – нашу красавицу-дочку…
Но она не повторилась…
Воскресить её способна только моя память…

День рождения Олега – 31 августа. И по какому-то удивительному совпадению, наша дочка тоже родилась в самый последний день лета.
«Спасибо за подарок, мамочка! Ничего для меня теперь на свете дороже нет». Такие искренние слова сказал мне мой муж, взглянув впервые на личико новорождённой дочки, и не могу передать, насколько приятно мне было их слышать! Мне казалось тогда, что с рождением Славки навсегда ушли в прошлое все мои тайные терзания и сомнения…

За год до того,  юбилейный вечер, когда Олегу исполнилось ровно тридцать лет, завершился мирно и спокойно: о письме Златы Окуневой мы с ним, вкусно поужинав, под рюмочку «хорошей водки», казалось, сразу же забыли…
Но в дальнейшем я не могла избавиться от ощущения, что с моим мужем происходит что-то неладное: он стал замкнутым, погружённым в себя, раздражительным. Сначала я пыталась объяснить его поведение возникшими в девяностые годы материальными проблемами. Мне пришлось устроиться на работу в детскую больницу, а Юрика мы отвезли к моим родителям. У нас не было детской кроватки – сын спал на «взрослом» диване, и вскоре Олег обосновался на его месте, мотивируя свою  ночную уединённость тем, что очень устает на службе…
Тот памятный вечер начинался не самым лучшим образом. Олег приехал со службы в отвратительном настроении. Его раздражало абсолютно всё, в том числе любые мои попытки сгладить острые углы, и диалог наш развивался примерно так:
- Ненавижу эту мерзкую погоду: то дождь, то гололед! Зима в этом году когда-нибудь начнётся или нет?
- По прогнозу – скоро морозец, и снежок выпадет. Давай поужинаем?
- Что наготовила? Опять борщ? Какой идиот на ночь наливается борщом, скажи, пожалуйста?!
В хорошем настроении он с удовольствием ел борщ в любое время суток.
- Хочешь, пирожков напеку?
- С чем – с тёщиным повидлом? Я тебе не Юрка – пирожки с повидлом наворачивать! Спровадила пацана к деду с бабкой -  и рада!  Детей должны воспитывать родители…
Я не стала напоминать, что отвезти на время Юрика в Благодатный было его идеей.
- Согласна, Олежик, но с кем его здесь оставлять, если садика нет?
- Я тебя на работу не гнал!
- Хорошо, уйду, хоть завтра, если ты считаешь, что мы сможем прожить на одну зарплату.
- У меня не зарплата, Ира. У меня – содержание. Я – содержанка у государства, понимаешь? И скоро этой содержанке вообще дадут коленом под зад…
- Олег, не надо переживать, всё не так страшно…
- Конечно: не жизнь, а сказка! Повылазила всякая нечисть из тёмных нор и устроила шабаш…
Похлебав таки горячего борща и немного смягчившись, он сел на Юркин диван, включил настольную лампу и потряс пачкой накопившихся за неделю газет:
- Вот! Сказочки российские…  Почитаем сейчас, куда катится колобок…
Я знала, чем всё это кончится: одна из газет, прошелестев, упадет на пол. И послышится ровное, чуть посапывающее, как у спящего ребенка, дыхание. Я выключу лампу, и еще долго буду лежать без сна на своем одиноком супружеском ложе…
Меня пугало даже смещение графика «после бани в субботу» - в сторону: «после бани в субботу раз в месяц»… Неуловимо исчезало в наших отношениях нечто иное, и я никак не могла осознать, что именно. И невольно вертелась на языке старая песенка с маминой виниловой пластинки:
Ты сердце мне не разбивай,
Мою любовь не проливай!


Не в силах больше переносить эту тягостную для меня неопределённость, я решилась вызвать мужа на откровенный разговор.
- Олег…  Давай поговорим?
Я робко присела рядом с ним на край дивана.
- О чём? – он взглянул на меня поверх газеты.
- О нас с тобой. Извини, конечно, что отвлекаю тебя, но…
Слов для вопроса, который я собиралась задать, не находилось. Олег помолчал немного, смущая меня пристальным, выжидающим и не очень-то ласковым взглядом, и вновь отгородился газетой.
- Я тебя понял, Ира. Можешь не продолжать…
А и в самом деле, о чём я могла его спросить? Почему в последнее время я перестаю быть для него не только женой, но и просто спутницей жизни, «тёпленькой  и мякенькой» - подушкой, уткнувшись в которую приятно отсыпаться после трудового дня?
- Олег…  Но ведь нельзя же так…
- Тебя не удовлетворяют наши отношения?
- Нет, но…
- К чему тогда разговоры на эту тему? Если всё нормально, говорить не о чем. Если нет, заведи себе любовника, - жёстко сказал он. – Только, чтобы я об этом не знал…
Никогда он не говорил со мной таким тоном…
- А ты? – глотая комок в горле, с трудом выдавила я.
- Я вполне удовлетворён нашей с тобой жизнью.
- Я тоже. Но…
- Поехали по кругу! Ирина, милая, скажи прямо, чего ты хочешь от меня? Исполнения супружеских обязанностей? Честное слово, сегодня, - он подчеркнул это слово, - я хочу только немного почитать и отоспаться. Или тебе нужна какая-то романтика в наших отношениях? Но я не поэт, и какая может быть романтика в браке? Дружба и сотрудничество – да, а все прочие отношения не стабильны.
- Ты так изменился…
О, вечная фраза жаждущих одновременно романтики и стабильности жён!
- Ты – тоже. Все меняются. Ни разу, поверь, ни разу со дня нашей свадьбы я не пожалел о том, что женился на тебе, и, надеюсь, будем вместе до глубокой старости. Но нельзя в тридцать быть таким, как в двадцать, невозможно, пойми!
Я всё понимала. И всё же решилась спросить, очень тихо:
- А тогда…  Помнишь, ты письмо свернул солдатским треугольничком? Женой стать предложил, а в любви так и не признался. Тогда ты меня любил?
- Послушай лучше, что в газете пишут, - отозвался он, будто не расслышав. – Военный самолет чуть не столкнулся с летающей тарелкой…
Внезапно я заплакала. Вообще-то, я и раньше частенько «брызгала», редко – от обиды, чаще – от жалости.  Но это были не те, прежние, легкие слезы, в целом счастливой женщины…
Олег молчал, делая вид, что ничего не происходит, а затем, в сердцах отшвырнув газету, раздражённо воскликнул:
- Нет, ну что за ерунда?!
- Тарелки? Чепуха, конечно, - понимая, что зашла слишком далеко, и пора остановиться, я вытерла нос платком и попыталась улыбнуться. – Пишут – лишь бы писать…
Олег мгновенно остыл и даже не замедлил пошутить:
- По-твоему, мамочка, военные сталкиваются с летающими тарелками только у себя дома, в кухонных разборках?
- Тебе это не грозит.
- Надеюсь. Ты у меня – идеальная жена, а я – тиран и деспот. Ладно, маленькая, давай поговорим откровенно. А поскольку ты боишься говорить правду, я буду отвечать за тебя. Я изменился. С каких пор? С того времени, как получил письмо от Окуневой, то бишь, Лапченко? Так?
Он попал в самую точку: именно в этом я боялась себе сознаться.
- Молчание – знак согласия, - заключил Олег. – Поехали дальше. Был ли я когда-нибудь влюблен в Окуневу? Нет, никогда не был, это уж точно. Она, конечно, красавица, но не в моем вкусе. Спал ли я с ней? Был такой грех, еще до встречи с тобой, и только по инициативе Златы.  Хочу ли я повторить  это развлечение в будущем? Ни малейшего желания не испытываю, в гости  не собираюсь и весьма сочувствую незнакомому бедняге Лапченко. Да, письмо её заставило вспомнить юность, но это вовсе не связано с Окуневой.  Вот, ты у меня с медицинским образованием – хорошо понимаешь, что такое фантомная боль?
- Конечно, знаю...
- Точно так же – и мое прошлое. Я тебе обещал, что оно навсегда останется в прошлом? Нет его уже давно, этого прошлого, но иногда возникает фантомная боль. Надо просто подождать, когда она исчезнет. И последнее: изменял ли я тебе когда-нибудь и с кем-нибудь? Нет, не изменял, и изменять не собираюсь. Ненавижу всю эту грязь…  Поэтому никогда не говори, что я тебя не люблю. Мне достаточно было в глаза твои заглянуть, чтобы понять: ты – моя любимая жена, навсегда. Просто, сейчас я немного устал: не только от фантомов, но и от реальности. От службы, от погоды, от всего этого бедлама в верхах…
- И от меня? – уже искренне улыбнулась я.
Он ласково погладил мою руку:
- Не обижайся, солнышко.  Сейчас у тебя какое время, опасное?
Я кивнула.
Меня всегда немного удивляло, что Олега, далёкого от медицины, не нужно было посвящать в некоторые тайны женской физиологии: он сам их знал, не хуже любого медика. Скорее всего, «ликбез» в этой области провела в свое время свекровь, тоже медсестра по образованию, и,  я думаю, это правильно.  Сразу же после свадьбы  я предупредила Олега, что аборты считаю убийством, и делать их никогда не буду. После рождения сына каждый месяц  чертила свой график «температурной кривой»  - лучший способ предохранения.  Пик ректальной температуры – «опасное время».  Просто переждать – и никаких вредных  и ненадёжных противозачаточных...
- Ну, вот видишь, давай не будем рисковать…
- А когда будем? Юрику уже шестой год…
- Юрику всего шестой год. И его, как репку, деда с бабой тянут-потянут. Ещё один родится, кому отправим – второй бабушке? Кончится же когда-нибудь этот дурдом, тогда и о дочке подумаем – ещё ведь не старые мы с тобой . Давай переждем недельку и ты убедишься, что я у тебя – не самый никчемный муж. Ложись, Ирочка, спи. А я еще немного почитаю…
Но заснул он раньше меня…
Я не торопилась выключать лампу:  смотрела на спокойное лицо Олега. Таким всё было знакомым и родным: светлые, волнистые волосы, начинающие редеть надо лбом, крупные губы с улыбчивой складкой, длинные и густые, как у девушки, ресницы, цвета темного золота… И мне так хотелось целовать эти губы, эти прикрытые ресницами глаза, и руку – всю в золотистых волосках, с обручальным кольцом – символом верности, не подверженной ржавчине лет… Он мой, мой навсегда, этот усталый, взрослый, лысеющий мальчишка, а я-то, глупая, вообразила…
- М-м-ира-а, - внезапно пробормотал он во сне
- Что, милый? – машинально откликнулась я.
Олег не проснулся, но повторил, теперь гораздо яснее:
- Мира…
Улыбнулся, как ребенок, выздоравливающий после долгой болезни, и  тихо застонал – не оставила и во сне фантомная боль?
В душе моей, слившейся с тишиной ночи, мерным тиканьем часов на стене и сонным дыханием любимого, дрогнуло и рассыпалось на тысячу осколков нечто светлое и хрупкое, и, словно разбуженный этим призрачным звоном, Олег открыл глаза…
- Что? Почему так смотришь на меня? – сморщив лицо, пробормотал он отчуждённо.
- Как?
- Как будто хочешь придушить подушкой, - окончательно проснувшись, он усмехнулся, сам понимая, что сморозил глупость.
- Пытаюсь тебя понять.
- Вообще-то, на спящего человека пристально смотреть не рекомендуется. Я не храпел?
- Нет. Ты разговаривал во сне. Тебе что-то снилось?
- Возможно. Не помню. А что я говорил?
- Да так. Ничего особенного…
- Ирочка, из тебя всё клещами надо тянуть! Что ты опять придумала? Уверяю тебя, это была не Окунева – мне никогда не снятся кошмары.
- Ты сказал: Мира…
Лицо его на миг, как бы застыло. Он закрыл глаза…
- А может быть, Ира? Ты хорошо расслышала?
Я не ответила.
Он взял мою руку, провёл ею по своему лицу. Глубоко вздохнул и, щекоча ладонь тёплым дыханием и мягким прикосновением, сказал приглушённым басом слова, которые и сейчас звучат в моей памяти эхом трепетной нежности, и умрут только вместе со мной:
- Значит, всё-таки – Мира? Ты права, мамочка. Теперь я вспомнил свой сон: мне снилась наша дочка. Маленькая  глазастенькая  девочка по имени Мира…
Потянулся к выключателю и прошептал уже в темноте:
- Пусть будет - Мира… Мы назовем её так, не возражаешь?
Я успела только подумать: а если будет мальчик, как мы его назовем – Мирославом?..

Никогда  Олег не любил меня так нежно и безумно, как в ту ночь. Одна была такая ночь за все четырнадцать лет. И ровно через девять месяцев появилась на свет Мира – маленькая глазастенькая  девочка, приснившаяся моему мужу в ночь с тридцатого ноября на первое декабря…

Четырнадцать лет пролетели, как четырнадцать  дней, и теперь я сижу на своём супружеском ложе, как на тающей льдине, стремительно плывущей в неизвестность по холодной, тёмной воде…

Тупо смотрю на раскрытый школьный альбом Олега. Мне достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть, как постепенно превращался улыбчивый ясноглазый «первачок» в серьёзного, красивого старшеклассника. Я помнила лица всех его друзей,  учителей, их имена и даже прозвища. Помнила правильное, очень хорошенькое, холодноватое личико Златы Окуневой – Золотой Рыбки. Мне казалось: я знаю об этом периоде жизни моего мужа всё – или почти всё. Даже всякие мелочи, вроде истории превращения Златы в сказочную рыбку – истории, которую Олег и сам-то знал понаслышке. Прозвище Злата получила лет в восемь, после школьного спектакля, а с Олегом они учились вместе только в десятом классе. Я любила расспрашивать мужа о его школьных годах, и он охотно рассказывал, казалось бы, ничего не скрывая. В альбоме не было ни одной фотографии «по имени Мира», ни одной «русалочки»…

Но было в нем нечто иное: между последним картонным листом и тёмно-зеленым переплетом лежал чёрный пакет из-под фотобумаги, крест-накрест перетянутый широким скотчем…

- Здесь тоже фотокарточки? – спросила я, перевернув последнюю страницу альбома четырнадцать лет назад, незадолго до нашей с Олегом свадьбы.
Олег взял чёрный пакет у меня из рук и приказал мягко, но непреклонно:
- Сюда никогда не будем заглядывать, договорились?
Достал с полки моток скотча и заклеил чёрный пакет прямо у меня на глазах.
- Так будет лучше. Надёжней...
- Да не стала бы я смотреть тайком! – слегка обиделась я. – Нельзя – значит, нельзя!
Олег погладил меня по голове, как маленькую девочку:
- Чудо мое в пёрышках! Думаешь, я в тебе сомневаюсь? Это я самому себе сейчас говорю: никогда не заглядывать тайком…
- Олежик, ну не будем заглядывать.  Прости, чисто женское любопытство: что ты прячешь от самого себя? В этом таинственном чёрном пакете?
- Свое прошлое, Ирочка, чтобы оно навсегда осталось в прошлом…
- А более конкретно можешь сказать? В двух словах? – всё-таки не удержалась я от очередного вопроса, заинтригованная внезапно возникшей тайной, и уже испуганная столь же внезапным превращением милой мальчишеской улыбки в вымученную, почти страдальческую гримасу…
- В двух словах? Могу, - отчуждённо взглянул он куда-то сквозь меня, в невидимую мне пропасть прошлого, четырнадцать лет назад не желая даже мысленного падения в эту пропасть, а сейчас?

Я думала, услышу: «Первая любовь»…
У каждого она была в школьные годы, и у меня – тоже: худенький, стеснительный Вадик из параллельного.  Осталась светлым воспоминанием, песней Радмилы Караклаич: пришла и ушла, «как прилив и отлив»…
Но Олег назвал свое прошлое сказкой Андерсена…

Сказка Андерсена?
«Русалочка разошлась со своим Серёжей де Бержераком»…
«Русалочка» - сказка Андерсена, одна из самых трогательных и печальных его сказок, которую так любит моя Мирослава, сама похожая на Русалочку…

Нарушить слово?
Угрызения совести заглушила непреодолимо растущая уверенность, что именно сейчас, не медля ни минуты, я должна раскрыть давнюю тайну моего мужа, а там – будь, что будет!
Никогда не тряслись мои руки на работе, все хвалили за безболезненные инъекции, а сейчас меня всю, с головы до ног, охватила нервная дрожь. Я нашла ножницы, схватила подрагивающими пальцами чёрный пакет, но внезапно обнаружила, что скотч на нем уже разрезан…

В пакете – несколько листочков со стихами, написанными незнакомым, летящим почерком: странно, в отличие от меня, муж никогда не увлекался поэзией! Но внимание моё привлекли в первую очередь не стихи, а три фотокарточки: обыкновенные, любительские, чёрно-белые. По виду они мало чем отличались от школьных снимков в альбоме Олега, но видела я их впервые в жизни, это вне всяких сомнений. И в то же время было в этих фотографиях что-то, до ужаса знакомое…
На какой-то сцене, пустой, без декораций, стоит на стуле девочка, лет четырнадцати, и вопросительно смотрит в объектив, совсем не позируя: в запечатленном мгновении нет статичности. Кажется, девочка вот-вот спрыгнет со стула, или вспорхнет, как птичка, и улетит куда-то ввысь…
Приглядевшись, замечаю, что все три фотографии напечатаны с одного негатива: в полный рост, до пояса, и лицо – крупным планом. Такое ощущение, что ОНА всё приближается ко мне, и вот уже заглядывает прямо в душу большими тёмными глазами, необычно удлинённого разреза. Чем-то напоминает Славку: стройненькая, хрупкая, изящная, непостижимо очаровательная…
Внезапно в голову лезет совсем уж несусветный бред: это и есть моя дочь – такая, какой она станет лет через семь-восемь, если со временем потемнеют её глаза и волосы, что случается не так уж редко… Моя Мирослава, сфотографированная неизвестным мне изобретателем машины времени, подкинувшим в чёрный пакет эти странные снимки, чтобы мы с Олегом наконец-то вспомнили, насколько, в сущности, ирреальна наша обыденная жизнь: «Было всё, и ничего нету: мы нигде, нигде, нигде»…
Но дата на обороте одной из фотографий отрезвляет мою, окончательно сдвинувшуюся «крышу», и в то же мгновение, вопреки всякой фантастике и мистике, припоминаю, где я действительно видела эту девочку.
В один прекрасный день, вскоре после новоселья, вернувшись со службы, Олег протянул мне зеленоватый бумажный квадратик:
- Билеты в театр, - пояснил он. – Пойдем с детьми в эту субботу, если не возражаешь.
Это было нечто, из ряда вон выходящее! Я буквально потеряла дар речи, да и какие тут могли быть возражения: не столь уж часто мне выпадал подобный праздник! Моя мама в юности, в годы учёбы в Ленинграде, «заболела» любовью к театру, и мне эта любовь передалась, как говорится, с молоком.  Но мне всегда казалось, что мой муж страдает чем-то, вроде душевной аллергии, к любому вымышленному миру, и в особенности – к театральному. Он ничего не читал, кроме газет, научно-популярных книг, детективов и военной прозы. О прочей художественной литературе отзывался пренебрежительно: «Бред больных людей». Мы даже в кино выбирались крайне редко.
- Зачем куда-то идти, да ещё по такой погоде? – бурчал недовольно мой домосед. – Есть цветной телевизор – пользуйся!

- Наверное, в лесу что-то сдохло, - повторила я шутку, популярную в компании Юркиных сверстников. – Или теплынь бабьего лета? Что это на вас нашло, товарищ майор?
- Что конкретно меня заинтересовало? Название спектакля: «Сон в летнюю ночь», - уточнил Олег с ироничной усмешкой, непонятно, по чьему адресу.
- Но это же чудо – Шекспир! – обрадовалась я.
- Вот именно – чудо! – с ещё более явной иронией подтвердил мой муж. – Шекспир, насколько ты меня просветила, великий драматург. А театр называется: « У паровоза».
- Как ты сказал? – удивилась я.
- У паровоза: чух-чух-чух! Хотел сделать тебе подарок, а твой любимый Шекспир оказался по зубам только самодеятелям. У профи – сплошные «интердевочки». Это, мамочка, не для тебя, тем более – не для детей…

Так мы и посмотрели всей семьей «Сон в летнюю ночь» в Доме культуры железнодорожников. На спектакль пускали детей с шести лет, и мало что в нём осталось от «великого драматурга»: просто волшебная музыкальная сказка по мотивам шекспировской пьесы. Но я не театральный критик и легко простила самодеятельному театру вольное обращение с классикой - за почти профессиональную актёрскую игру, чудесную музыку и потрясающую сценографию.  С помощью лёгких, подвижных декораций и освещения мгновенно менялось место действия.  Громада причудливого замка превращалась в лесную чащу с блуждающими огоньками, зелень деревьев и кустарников вспыхивала радужными красками гигантских цветов, а мир людей исчезал в сказке крошечных, лукавых эльфов, оживших солнечных и лунных зайчиков, с детской неосознанной жестокостью играющих чувствами двух влюблённых пар…
- Девушка, что играет Гермию, потрясающе талантлива! – шепнула я мужу.
Олег ничего не ответил, а я была слишком увлечена происходящим на сцене, чтобы придать значение странному взгляду, который он бросил на меня, и выражению его лица. А если бы даже и нашла время поразмышлять по этому поводу, то решила бы, что в моём закоренелом реалисте вспыхнула искра любви к волшебству театра…
Теперь я вспомнила: он не спал всю ночь после спектакля. А имя актрисы, которая играла Гермию, – Мира. Тогда, в сентябре, не придала я этому значения: мало ли совпадений, чисто случайных?  Да и какое отношение к школьным годам моего мужа могла иметь девушка, моложе его лет на десять – так, по крайней мере, казалось со сцены. В лучшем случае, она пошла в первый класс, когда он уже был выпускником…

Зимой в клубе железнодорожников шел другой спектакль: «Снежинка по имени Тинкль».
Мирослава была так очарована необычной сказкой, что тащила меня в клуб, чуть ли не каждую неделю, да я, собственно, и не сопротивлялась: благо, билеты на спектакль стоили недорого, даже для взрослых, детские же – вообще «копейки» по нынешним временам. Я уже убедилась в том, что Челябинск – город театральный: зрительный зал всегда был полон. И вновь я поражалась тому, на каком высоком профессиональном уровне работает этот самодеятельный коллектив!
В спектакле играли и дети, и взрослые, в нем сосуществовали разные жанры: драма и кукольный театр, балет и мюзикл. Оригинальный сюжет был актуален для промышленного центра. Злой волшебник по имени Смог, совершенно жуткий, длинный, серый тип в чёрном плаще, маске и высоченной шляпе-трубе, с помощью хитрых приманок похищал детей и зверушек. Господин Смог превращал их в послушных кукол, которые трудились в его колдовской химической лаборатории по производству чёрных снежинок. Эти снежинки, по замыслу злого волшебника, должны были помочь ему захватить власть над Лесом и Городом, а затем – и над всем миром!
Честно говоря, у меня – взрослой женщины! – мороз шел по коже, когда в окружении своих чёрных принцесс, танцующих под завораживающе колдовскую музыку, господин Смог пел свою демоническую песню:

Ровно в полночь разобьется
Золотой волшебный шар!
Злая искорка взовьется,
Источая чёрный жар.
Станет каждая иголка
Чёрной пылью, чёрной пылью,
 Станет сказочная елка
Чёрной былью, чёрной былью!
Разлетятся злые споры,
В снег холодный упадут,
Войны, ссоры и раздоры
Чёрным лесом прорастут!
И заполнит мир, взлетая
Выше гор и облаков,
Не пичужек глупых стая –
Стая чёрных пауков!
Там, где сны детей пугают,
Где живут мои рабы,
Выше сосен вырастают
 Ядовитые грибы!..

И невольно слёзы наворачивались на глаза, когда влюблённые друг в друга белая снежинка Тинкль и мальчик-уголёк Уго, жертвовали собой, чтобы спасти от колдовства Смога своих друзей, но не погибали, а превращались  в обычных, живых,  девочку и мальчика…
Когда мы со Славкой смотрели спектакль в очередной, не помню уж, какой по счету раз, моя дочь, да и многие маленькие зрители вместе с ней, подпевали Снежане и Зоряне, двум сёстрам, помогающим силам добра победить зло:

Превращайся, страшный Смог,
В лёгкий беленький парок,
Как от тёплого дыхания зимою,
Стань бессильным, стань седым,
Как усталый старый дым
Над костром, уже подёрнутым золою…

И как же искренне хохотали и дети, и взрослые, когда могущественный волшебник сам превращался в смешную маленькую куклу, сначала грозящую актерам и зрителям крошечными кулачками, а потом оплакивающую своё поражение тоненьким кукольным голоском:

Ничего теперь я не поделаю:
Чёрные снежинки стали белыми,
Стали куклы злые, мне послушные,
Добрыми, пушистыми зверушками,
 Стали все грибы мои – опятами,
Стали все рабы мои – ребятами,
Стало колдовство моё обманное
Безобидным, словно каша манная…

Зоряну играла девочка с фотографии – конечно же, взрослая женщина, сохранившая на удивление юный облик: длинные, тёмные, чуть волнистые волосы, тоненькая фигурка, красивые, стройные ноги маленькой танцовщицы… Русалочка…
Я вдруг представила: стоим мы вместе с ней на сцене, а зрителям предоставлено право решать, с кем из нас Мирослава в родстве. Смогла бы я выиграть в этом невероятном споре? Сомневаюсь…
Неужели такое действительно бывает? Воссозданный чужой плотью образ первой – и единственной? – любви?

Я взглянула на часы…
Торопливо перебрала листочки со стихами, выбрала среди слегка пожелтевших и истончившихся от времени, один – белый, новенький. Прочла стихотворение с тремя звездочками вместо названия, и тайна чужой души, далекой, как созвездие Орион, вдруг стала понятной и невероятно близкой…

                ***
Поймёшь ли ты, печаль моя,
Метафоры любви?
Лисичка, птица иль змея –
Прощай, и не зови!

Змее страстей не превозмочь:
Вновь обовьюсь, сдавлю…
Но вдруг рванусь – из шкуры прочь,
Ведь я тебя люблю…

Так лапу отгрызает зверь:
Потери боль стерплю,
В ловушку не вернусь, поверь!
И все равно – люблю…

Люблю! И – намертво срослись,
Как много лет назад.
Но птицей – вдаль, но птицей – ввысь,
Задев крылом закат.

Упав за горизонт, в ночи
Я встану у костра,
И прошепчу: смирись, молчи,
Исчезни до утра...

Сиамских не разнять сестёр:
Души печальный свет
И жадной плоти тёмный бред –
Все брошено в костёр!

Душа не укротила плоть:
Пощады не молю,
Той муки не перемолоть...
Живи!
Прощай.
Люблю…

         Знакомые звуки: хлопанье двери, ясный голосок Славки, невнятное, басовитое папино «бу-бу-бу» в ответ…

         Я сижу неподвижно…
         В книгах пишут: как изваяние…
         Сама себе я напоминаю снежную бабу, которую Юрик и Мирослава слепили на зимних каникулах в Благодатном. Вполне симпатичная баба: с традиционным носом-морковкой, застывшими пуговицами глаз и ручками-прутиками, не способными сохранить распавшееся на мириады сверкающих снежных звёздочек счастье…
          Беззащитная – перед внезапно нахлынувшей в сердце лавиной боли, сострадания и любви…