Он надеялся вновь, как в юности, остаться с ней вдвоём…
Пусть потом грядёт эта Неизбежность, эта вечная разлука. Но пожить немного в далёком от обыденности прошлом – и никому не лгать, не притворяться, не смотреть украдкой на часы…
Но Русалочка всё решила по-своему, упрямо и безжалостно…
Нет, врёшь ты себе, майор: будь она безжалостной, не исчезла бы навсегда, прошептав не злые, но понимающе грустные слова:
- Предатель ты, Олег…
Он честно пытался понять, почему он – предатель. Нарушив клятву, изменил Ирине – да, но это было не предательством, а гнетущим чувством вины…
На глазах майора мужчины, именующие себя офицерами, без малейших угрызений совести изменяли жёнам, не только не терзаясь предательством, но бесстыдно выставляя его напоказ в мерзких сплетнях насчет «клубнички». Майору и в голову не могло бы такое прийти – хвастать, перед кем бы то ни было своей «связью». Нечто высшее, чуждое пошлости бытовых измен, все эти годы незримо витало между ним и Русалочкой – несгоревшей птицей над серым пепелищем…
Они всегда – в жизни, а не в любви – плохо понимали друг друга, и майор уже не тешил себя надеждой, что в оставшуюся половину жизни, разрушив старое семейное гнездо, он, эдакий ощипанный жизнью «орёл», сумеет свить новое…
- Девочка моя, скажи, кого и когда я предал? – печально спросил он.
- Всех. Детей, Ирину, себя, меня…
- Что ж ты не упомянула Бога?
- Ты в него не веришь.
- Нет, Мира, не верю: не могу представить, что кто-то там, наверху, сидит и считает наши грехи. Здесь, на земле, мы нужны друг другу, а там… Ничего. Пустота…
- Это здесь – пустота…
- Вот и осталась бы в Штатах.
- Я не это имела в виду. И как бы я там осталась – без сына?
- Вы же там вместе были – остались бы вдвоем.
- Димка не уедет от Сергея, а Сергей не уедет из России.
-К разноцветным-то ребятишкам? – пошутил майор, вспомнив одно из американских впечатлений Русалочки: «Какие там дети очаровательные, Олег, ну совершенно разноцветные: кожа, глаза, волосы – всевозможных оттенков и сочетаний!»
- Нашим воробушкам труднее живётся, - ответила она серьёзно. – А Серёжа, он ведь, как дельфин-спасатель, таких у нас – раз, два и обчёлся, гораздо меньше, чем детских домов, понимаешь?
- Я не понимаю, почему вы с ним разошлись, - вполне искренне пробурчал майор.
- Мы с Серёжей не в разводе, а в разъезде, - грустно улыбнувшись, напомнила Русалочка.- Но это только усугубляет проблему. Я тоже предатель, как и ты…
- Ну и ладно: два предателя – пара, - всё ещё пытался он обратить Неизбежность в шутку.
Но Неизбежность оставалась Неизбежностью…
«Не возвращайтесь к былым возлюбленным», - Русалочка намеренно, в первый же вечер пела ему эту песню на стихи Андрея Вознесенского.
Он знал, что нельзя возвращаться…
Челябинск майор выбрал из двух предложенных вариантов местом назначения не потому, что в этом городе жила его первая любовь. Неизвестно, где теперь пребывала Русалочка: может, давно вернулась к Сергею, а, может, за кого другого вышла замуж. Всё-таки не один год прошёл с тех пор, как получил он от Окуневой сообщение о разводе Миры с Карпушиным…
Областной центр ближе всего был расположен к местам проживания бабушек и дедушек: до Благодатного – меньше суток по железной дороге, а мама с отчимом – вообще, под боком. К тому же в Челябинске майору реально пообещали решить квартирный вопрос.
И почти год назад, безветренным июльским вечером угол свой служебный он покинул не для того, чтобы отыскать Русалочку в миллионном городе…
Майор вышел прогуляться с чисто практической целью: взглянуть ещё раз на новый дом, где семья его скоро должна была получить квартиру. Ира с детьми временно жила у родителей в Благодатном, там же он оставил свою «ласточку», а без машины поневоле начинаешь привыкать к пешеходным прогулкам.
Во время одной из таких прогулок он вышел на кленовую аллею, которая привела его к Дому культуры железнодорожников, к самодельной афише, с единственным на земле именем: «В роли Лауры – Мира Соловейчик»…
Совершенно независимо от обезумевшего после внезапной остановки «мотора», шёл обычный мыслительный процесс: «Стеклянный зверинец» - странное название: что ещё за звери – из стекла? Чушь какая-то – очередной бред больного творческого мозга. Теннесси Уильямс – что за фрукт? Это Ирина должна знать: что касается театра, она всё знает. Но она не знает, кто такая Лаура. А Лаура – это Мира, моя Русалочка… Давно не твоя, и не вздумай покупать билет на спектакль: Мире – тридцать пять, она не может быть прежней Русалочкой»…
Видимо, майор на какое-то время выпал из окружающего пространства, переставшего существовать за пределами афиши, потому что внезапно, как из-под земли, появился рядом с ним бородатый юноша в джинсах и красной майке. Не торопясь, он мазал клеем из пластиковой бутылочки длинную полоску бумаги. Бородка его тоже казалась приклеенной: дёрни – и оторвется, уже не маскируя деланной взрослостью девственно чистый подбородок…
Юный бородач пришлёпал свою бумагу к афише – и Миры Соловейчик не стало. Вместо нее в роли Лауры значилась на афише какая-то незнакомая Алла Жаркович. Мира исчезла – и далёкая светлая звёздочка, вновь засиявшая было в душе, погасла, сжалась до микронных размеров, превращаясь в чёрную дыру, из которой успел вырваться машинальный вопрос:
- А что случилось с Мирой?
Молодой человек взглянул на майора без удивления, словно на старого знакомого:
- Слава Богу, ничего плохого. В Штаты, к отцу вчера улетела.
- Навсегда?
- Надеюсь, что нет. У нас новый спектакль на подходе: «Сон в летнюю ночь». Без Миры мы его не потянем, даже Алька не спасёт. Вы следите за афишей: «Сон» увидите – значит, Мира вернулась…
Бородатый юноша в джинсах и красной майке исчез в старинном здании с колоннами, не подозревая о том, что вместила его последняя фраза всё прошлое, настоящее и будущее майора. Сном была для него Русалочка – сном и останется. Семь с половиной лет назад приснилась ему в предзимнюю ночь – вернулась в последний день лета в образе любимой дочки…
Только сейчас майор заметил, что под афишей валяется огрызок яблока, словно прошёлся здесь новоявленный оболтус Косиножка, для которого не существует мусорных ящиков, и оставил некий знак из прошлого, намек на будущую встречу?
Двадцать лет назад, в иной жизни, похожей теперь на обманчивый сон памяти, Русалочка наступила на огрызок яблока…
Когда Пётр Николаевич Конограй, уже далеко не молодой полковник, вышел в отставку, семья его, не считая Людмилы, замужней старшей сестры Олега, переехала из Сибири на Южный Урал.
Конечно, со стороны родителей логичней было бы подождать с переездом, пока Олег не окончит среднюю школу и не поступит в военное училище, но вопрос был решён без него, внезапно и бесповоротно, а спорить с родителями в семье Конограев не полагалось.
Причины назвали вполне целесообразные. Здоровье бабушки резко ухудшилось, ей нужна была помощь сына и снохи, медсестры по образованию. К тому же частные домики старого города рано или поздно начнут сносить, и лучше не дожидаться, когда возникнут проблемы с пропиской.
Олег догадывался, что дело не только в бабушкиных недомоганиях и квартирном вопросе, но даже взглядом не дал понять этого маме. Пусть сами во всём разбираются, а ему всегда нравился этот небольшой городок, почти деревенская улочка, уютный одноэтажный домик с белоснежными занавесками на окнах и сиренью в палисаднике. Но некоторое внутреннее напряжение возникало, особенно на подходе к новой школе: не любил он никаких резких перемен в своей жизни...
Олег перешёл в десятый с двумя четвёрками: по литературе и английскому, то есть – почти отличником, но никогда не был зацикленным на отметках «хорошистом». Учёба давалась ему легко, но литературу он не любил за бессмысленную писанину всяких дурацких сочинений о «женских образах» и «лишних людях», а по- английски «большое спасибо» и впрямь произносил, почти как «Сенька, верни мяч». Этой шутливой фразой поддразнивала своих горе-ученичков молоденькая «англичанка» новосибирской школы. Немецкий в школе не преподавали, пришлось выбирать между английским и французским, и особой разницы между ними Олег не видел: что «спик инглиш», что «парле франсе» - и там и сям язык сломаешь!
У распахнутых школьных дверей грыз яблоко мальчишка лет четырнадцати, подстриженный, точнее, заросший «под битлов», песни которых опять входили в моду. Одет он был в широченные шорты защитного цвета и грязноватую желтую майку. Смерив прищуренным, нагловатым взглядом статную фигуру новичка в отглаженной белоснежной рубашке и серых, с идеальными складочками брюках, он скорчил презрительную гримасу и швырнул противнику под ноги недогрызенный белый налив.
Олег переступил огрызок и приказал спокойно:
- Подними.
- Чего? Не понял, - подросток высокомерно тряхнул своей чёрной неопрятной гривой.
- Подними яблоко, - не меняя тона, повторил Олег.
- Да оно червивое! – осклабился подросток, обнажив ряд неровных, уже прокуренных зубов.
- Червяк – не слон, подними и брось в мусорный ящик. И учти, в четвёртый раз я повторять не буду.
- Да кто ты такой?! – чернявый нехотя нагнулся и подобрал огрызок, понимая, что с этим невозмутимым, высоким и сильным парнем особо не пошуткуешь, тем более – один на один.
- Новый директор школы, - ответил Олег без тени иронии.
- А как же Бабуля? – удивился битломан.
- Я за нее. Где здесь учительская?
- На втором этаже, - подросток почесал пятернёй в лохмах и выпятил нижнюю челюсть, словно наглядное пособие по биологии, утверждающей происхождение человека от приматов.
Олег невольно усмехнулся и шагнул через школьный порог, не подозревая, что судьба, в виде второго огрызка яблока, брошенного грязной лапкой малосимпатичного оболтуса, уже подстерегает его на лестничном пролёте…
Неожиданно возникла наверху тоненькая загорелая девочка в синей с белым трикотажной кофточке и красных брючках до колен…
«Юная Франция» - мелькнула в голове шутливая мысль. Он успел заметить, кроме наряда в стиле французского национального флага, только переброшенную на грудь, длинную, несовременную – не «французскую» косу, хотел посторониться, чтобы дать незнакомке дорогу, но понял внезапно, что девочка уже не бежит вниз по лестнице, а падает, падает неудержимо – прямо в его непроизвольно распахнувшиеся объятия…
Вцепившись одной рукой в перила, другой он все еще прижимал незнакомую девчонку к своей груди, не понимая, что с ним произошло: если бы камень и пламя можно было слить в единое целое, то именно в эту немыслимую субстанцию превратилось в тот миг его лишившееся разума существо…
Она повела плечами, освобождаясь:
- Да пусти же!
Девочка поднялась на ступеньку вверх. И всё ещё была совсем маленькой, но теперь глаза ее были почти на уровне его глаз… Вовсе не сердитые глаза: удивлённые, тёмно-синие, неправдоподобно большие и прекрасные. Очень необычного разреза: не круглые, а удлинённые к вискам, словно две инопланетные рыбки с пушистыми ресницами вместо плавничков…
- Чуть было шею себе не сломала, - смущённо улыбнулась она. – Если бы не ты…
Он уже пришёл немного в себя, ответил шуткой:
- Поспешай, не торопясь!
- Да никуда я не спешила! Поскользнулась на чем-то…
Отыскав глазами злополучный огрызок, понимающе кивнула:
- Всё ясно: Косиножкина работа! Он тут с утра отирается со своими ворованными яблоками. Ну, вредитель, вечно мне от него одни неприятности!
В дальнейшем Олег убедился, что это действительно была не спешка, а стремительность, свойственная всей ее лёгкой, как у стрижа, природе: она просто не умела медленно спускаться по лестнице, ждать на остановке автобус и ходить, неторопливо, чинно прогуливаясь.
«Мира, я не понимаю, мы с тобой идём в кино или стометровку сдаем?» Но это было уже потом, через много дней…
Двумя пальцами брезгливо ухватив за черенок раздавленный огрызок, она заявила совсем не мстительным тоном:
- Сейчас кое-кто получит этой бомбой по ушам!
И без перехода:
- Ты в десятый?
-Угу, - вновь теряя дар речи от ее синего взгляда, промычал он.
- А я – в девятом, - она почему-то вздохнула и стала спускаться вниз, сначала медленно, а потом – всё быстрей…
Олег проводил девочку взглядом: даже на девятый она не тянула – лет тринадцать на вид, не больше. Если бы не глаза, не таинственно нежная их глубина… И память о недавнем невольном прикосновении сквозь тонкие ткани летних одежд: нечто, впервые в жизни испытанное… Словно две маленькие, испуганные птички на миг трепетно прижались к его груди…
Вновь полыхнуло незримое пламя, пронизывая с головы до пят… Что это на него вдруг нашло? Рыбки, птички… Как сказал бы отец, изредка вставляющий в русскую речь слова из лексикона своих украинско-кубанских предков: «З глузду хлопец зъихав»…
- Слушай, как тебя зовут? – вдруг окликнула она, уже на выходе.
В её необычном, как и вся она, голосе звучали одновременно грудные, низкие и хрустально-звонкие нотки, без малейшего напряжения преодолевшие высокий лестничный пролёт. Казалось, этот сильный, глубокий и звучный голос принадлежит рослой и крупной девушке, а не такой малышке…
- Олег, - не вполне вежливо бросил он через плечо, надеясь за мнимой небрежностью скрыть свое истинное состояние.
- А меня – Мира.
- Очень приятно, - нелюдимо пробубнил он в ответ, думая про себя, что уж конечно не могла она быть какой-нибудь обыкновенной Валей или Таней…
Рядом с учительской скучали двое дежурных, сразу же напомнившие героев Сервантеса, даже не искушённому в классической зарубежной литературе Олегу.
- Враг народа получил по заслугам – на два фронта не повоюешь! – глядя в окно, изрек Санчо Панса.
- Золотой Рыбке под горячую руку не попадайся, - согласился Дон Кихот.
- С лапочкой Русалочкой тоже опасно конфликтовать, - слегка приглушил свой басок кучерявый толстяк, покосился на дверь учительской и засёк наблюдателя. – Глянь, Шура, к нам новый человек! Откуда ты, прелестное дитё?
Прозвучало это не обидно, хотя бы потому, что Санчо Панса едва дотягивал макушкой до широкого плеча прелестного дитяти, и смешно картавил на «р».
- Из Новосибирска, - невозмутимо ответил новенький.
- Хороший город, - заметил кучерявый. – Видел его однажды – на карте родины. Главное, большой – не то, что наша деревня. Ты в десятый? Налицо общность интересов и стимул к знакомству. Но для начала, отгадай наши комсомольские клички!
- Дон Кихот и Санчо Панса, - не задумываясь, ответил Олег.
- Лестно, Шурик, скажи? – толкнул кучерявый друга круглым, в ямочках локтем. – Но ты, о, незнакомец, попал пальцем в небо! Вот этот, издалека заметный товарищ – Шурик Добрынин, а я – Попов Алексей. Короче, Саша и Лёша с картины Васнецова, но не хватает третьего богатыря. Твоя фамилия, случайно, не Муромцев?
- Конограй.
- У-у, какая редкая! А зовут как?
- Олег.
- Ну вот, уже что-то богатырское прослеживается! Вещий Олег. Как ныне сбирается,
и так далее – из сибиряков в уральские богатыри.
- Я, скорее, витязь на распутье, - усмехнулся новичок. – Вы из какого десятого – «А» или «Б»?
Алёша Попович фамильярничал так добродушно и дружелюбно, что Олег, чувствуя невольную симпатию к обоим друзьям, сразу же мысленно записал их в число своих будущих одноклассников.
- У нас в школе всего один десятый, - ответил Шурик.
- Перевелись богатыри на святой Руси, - мгновенно поддержал его Лёша. – Поразбежались после восьмого в средние специальные. Короче, «А» упало, «Б» пропало: руководство школы нас объединило, чтобы учителей зря не дёргать. Студенты наши носы позадирали: вам, говорят, за учёбу только дневники отметками марают, а нам еще и деньги платят. Они на стипендию карамель покупают, а мы тут грызём гранит предметов и пашем бесплатно, как чёрные рабы, Сейчас Карпушин явится, облачимся в рабочие халаты и пойдём подкрашивать зверей. Это называется: уселись театралы на шею интегралам, но я прощаю им эксплуатацию. Несерьёзный народ , но забавный – от скуки с ними не помрешь…
За разговором Олег тоже перебрался к окну и теперь наблюдал на необычной спортивной площадке весьма любопытную картинку. «Звери» - спортивные снаряды для малышей в виде сказочных жирафов, крокодилов и бегемотов мирно разевали свои нестрашные улыбчивые пасти. За ними – в перспективе – возвышались безликие серые коробки благоустроенного микрорайона. А на длинной крокодильей морде сидела, болтая ногами, как несмышлёная первоклашка, синеглазая девочка по имени Мира, что-то со смехом (не о приключении ли на лестнице?) рассказывая белокурой девушке в джинсах и пестрой майке, красиво облегающих её спортивную, крепкую фигуру.
-У вас не школа, а детский сад какой-то, - бросил Олег, скрывая за иронией лёгкую и самому не вполне понятную досаду…
- Скажи лучше: детский театр – не ошибёшься! – добродушно поправил его толстячок Лёша. – Вон там, в компании с крокодилом Геной – две великие актрисы несгораемого театра: Мира и Злата. Обстреливает их зелёными яблоками с жирафы – Венька Криволапов, в просторечии, Косиножка – головная боль всех учителей нашей школы. Мира Соловейчик – та, что поменьше, тёмненькая. А Злата Окунева, девушка с белым хвостом - наша комсомольская Золотая Рыбка…
- Соловейчик – это фамилия или кличка?
- Фамилия, разумеется, редкая, как и у тебя. Кстати, директриса наша – тоже Соловейчик, сегодня как раз на приём к ней угодишь, - Лёша вновь заговорил вполголоса, поглядывая на дверь учительской.
- Мама? – Олег тоже невольно приглушил свой голос, ещё более низкий, чем у Поповича.
- Нет, Бабуля, причем Бабуля – всеобщая. Но тебе к сведению: Тамара Григорьевна. Не робей, она с большой буквы Бабуля – строгая, но справедливая. Это золотко наше Окунева – строгая, но несправедливая: любит придираться по пустякам. Ну а Мира у нас – Русалочка: справедливая, но не строгая, на гитаре играет и песни поет. Мира и Злата – стихи и проза, лёд и пламень, но подружки – не разлей вода, и самые красивые девчата нашей школы. Хочешь, познакомлю?
«С одной, самой красивой, я уже познакомился на лестнице», - подумал Олег.
К деревянному крокодилу Гене подошёл не очень высокий, но крепенький, рыжеватый парнишка лет двадцати, в синих спортивных брюках, клетчатой рубашке с длинными рукавами и с гитарой через плечо.
- Главреж явился, - прокомментировал сцену Попович. – Абитуриент пединститута Сергей Карпушин. Это он, между прочим, когда в художественном училище пребывал, зверей нафантазировал и воплотил – с высочайшего соизволения Бабули. Тамара Григорьевна и Карпушин – поборники педагогики сотрудничества: считают, что школа не должна напоминать казарму, и мы с ними полностью солидарны. Правда, с гороно была, чуть ли не Бородинская битва! Зверей Бабуля с Сергеем отстояли, но Карпушин едва не погиб, как Багратион. Уникальная личность: гибрид стрекозы и муравья!
- Как это понимать? – спросил Олег, с деланным безразличием наблюдая, как улыбаются друг другу, непринужденно о чем-то беседуя, Юная Франция – да нет, теперь уже Русалочка! – и рыжеватый «гибрид»…
- Да очень просто, - растолковал Попович. – Два рабочих муравья, Саша и Лёша, сейчас упашутся до седьмого пота и всех цветов радуги. Две нарядные стрекозки, Мирочка и Златочка, развлекут бедных тружеников пеньём и музыкой, а Карпушин успеет на всех фронтах, в том числе и на любовном…
- Да брось ты, Лёша, - остановил его молчаливый Добрыня. – Сергей – парень что надо!
- Я что-то имею против? – пожал плечами толстячок. – Любовь – не вздохи на скамейке и не прогулки в телогрейке, любовь с хорошей песней схожа, а песню сочинил Серёжа…
- Ревнуешь – так и скажи, - поддел приятеля Шурик.
- Какая ревность?! – искренне возмутился Попович. – Мы с Мирой слишком разные люди, чтобы я тратил на нее нервную энергию! У неё – театр, у меня – шахматы. Она же ферзя от ладьи не отличит! Хотя объективно ты прав: в Русалку влюбиться можно. И даже очень можно. Но я на себя такую печаль не беру: пусть Карпушин с ней песни поет, на то он и главреж…
Когда Олег вышел из учительской в залитый ласковым, ещё утренним солнечным светом школьный двор, муравьи и стрекозы, облачённые в синие рабочие халаты, усердно работали кисточками. Процессом руководил гибрид – левша и, по-видимому, не слишком умелый. Гитару его терзал зловредный Косиножка, гнусавым фальцетом изливая душу в приблатнённых уличных страданиях:
Шел рыбак, высокий и седо-о-ой,
За собой подругу вел слепу-й-ю…
Билеты на «Сон в летнюю ночь» майор купил по единственной причине: он хотел проститься с первой любовью навсегда. Думал, что пережить прощание с прошлым, и окончательно выздороветь для прежней привычной жизни, будет гораздо легче, отстранившись от всего, что ещё связывало его с юностью, чувствуя спасительную близость жены и детей…
Он не читал Шекспира, не представлял, кого Мира будет играть в этом спектакле, но был уверен, что годы их долгой разлуки не могли не сказаться на ее облике и фигуре. Когда на сцену вышла тоненькая темноволосая девушка, одетая в белую тунику, майор на мгновение закрыл глаза, не веря себе: настолько вдруг сблизилось прошлое с настоящим…
Вот уж поистине – сон, только не в летнюю ночь, а в последний солнечный день бабьего лета…
Всю ночь после спектакля он проворочался без сна, не давая спать чуткой своей жене, которая объясняла его бессонницу резкой переменой погоды: ночной ветер швырял в оконные стекла пригоршни холодного осеннего дождя…
Ирина уговорила-таки выпить какое-то снотворное, и под утро майор провалился в тяжелую тьму, где не было никаких сновидений – только властный зов любви, вновь, вопреки рассудку, всецело завладевшей его душой и телом…
Пытаясь уцепиться за прежнюю, дорогую сердцу и рассудочно хранимую жизнь: покупку компьютера, мелкий ремонт в новой квартире, день рождения Ирины и прочие бытовые заботы и семейные радости, майор боролся с «наваждением» до последнего. Но тридцать первого декабря, в такой памятный ему день, с букетом белых хризантем из фирменного цветочного магазина, он отправился на свою вторую встречу с прошлым…
Адрес Русалочки он узнал заранее: она жила совсем близко, на соседней улице, но до сих пор они нигде случайно не встретились – по какой-то странной закономерности прежнего существования в разных мирах…
Мира открыла дверь и с удивлением, явно не узнавая, взглянула на майора…
В полосатой вязаной кофточке и черных спортивных брюках, с заплетенными в длинную девичью косу тёмными волосами, она и вблизи оставалась прежней Русалочкой, только глаза её, так необычно удлинённые к вискам, казались не синими, а тёмно-серыми, совсем печальными и усталыми…
Внезапно он вспомнил, что в юности ее пугала до дрожи перспектива превратиться с годами в оплывшую «тётю в халате»…
- После сорока лет, - серьезно рассуждала она, - жить уже не интересно…
- Зря ты так думаешь, - не вполне уверенно возражал он, играя густой, тёмно-каштановой, с красноватым чайным отливом, косой.
- А ты представляешь меня после сорока?
Он пожал плечами: казалось, бездна времени отделяет их от этой невероятной цифры…
- Ты всегда будешь красивой.
- Ну да, конечно! – фыркнула она. – Какая-то чужая пожилая тётенька, в халате и домашних тапочках…
Майор невольно улыбнулся…
- Олег? Олег, ты?!
- Не узнала дяденьку в халате? – пошутил он, чтобы снять напряжение. – Здравствуй, Мира, это я…
- Здравствуй. Проходи. Вот не ждала, не гадала! А почему – «в халате»? – без удивления, машинально спросила она, окидывая быстрым взглядом припорошенную мелким снежком шинель.
- Потому что до сорока осталось не так уж много, особенно – мне, - напомнил майор, прислушиваясь к тишине, царящей в квартире.
Иного он ждал: музыки, смеха, оживлённого говора гостей…
- А ты молодцом – нисколько не изменилась! И всё такая же доверчивая: не те времена, девочка, чтобы дверь без спроса открывать, кому попало. Не зря сейчас на всех дверях «глазки», цепочки и всякие хитрые замки…
- Так вот и живу: ни глазок, ни ушек, ни видеокамер, - насмешливо заметила Мира. – Однажды ночью открою без спроса, а за дверью – клоун!
- Почему клоун? – не понял Олег.
- Потому что – страшненький. Из романа Стивена Кинга.
- Что еще за тип?
- Больной творческий мозг – из загнивающей Америки.
Помнила она его словечки, и это было приятно…
- Но я-то не клоун и, надеюсь, не страшненький, а всего только старый друг. С Новым годом, Мира?
Майор протянул Русалочке освобождённые от бумажной «шубы» хризантемы.
- Спасибо, Олег, - глаза ее замерцали прежним, синим светом.
Помедлив немного, она решилась прикоснуться губами к его щеке, тщательно выбритой утром, но с уже пробившейся к вечеру «щетинкой» - лучше бы на макушке росло, так же интенсивно! А губы ее всё те же – теплые, нежные…
- Какие волшебные цветы! Зимой… Спасибо, Олежка, - повторила она, назвав майора именем из прошлого…
- Мира, я по-прежнему приземленный тип: даже в Новый год предпочитаю не шампанское, а простую русскую водку. Надеюсь, ты не откажешься выпить рюмочку со старым другом? Или у тебя сухой закон?
Майор понимал, что говорит не то: нельзя ему сейчас засиживаться в гостях у Русалочки, а тем более – водку пить. Планировал-то он, не давая воли тайным воспоминаниям, провести вечер с Мирой и ее сыном, Бабулей, если та еще жива, а также вторым мужем Русалочки и гостями, если таковые окажутся в наличии. Явиться к ней в дом не бывшим возлюбленным, а на правах старого друга, посидеть за столом пару часиков, припоминая безобидные эпизоды прошлого, общих друзей и знакомых, рассказывая о своей нынешней жизни, в основном, о детях: утром именно для этой цели прихватил с собой фотографии Юрки и Мирославы. Ну и часам к девяти незаметно, по-английски, исчезнуть, чтобы встретить Новый год с семьей.
Ирину он предупредил заранее, объяснив свое позднее возвращение небольшим офицерским «корпоративчиком». Это даже не было враньём: корпоративчик действительно состоялся, а то, что майор покинул его часа на два раньше, никого не касалось… Ира не ревновала и ни в чем его не подозревала: поверила обещанию никогда ей не изменять. Лишь бы явился домой в назначенное время…
Но Русалочка, как и двадцать лет назад, была дома одна, и хотя этот факт заставлял его сердце биться чаще, чем полагалось по задуманной роли, он всё ещё надеялся остаться в её рамках, поборов внезапно нахлынувшие воспоминания совсем иного рода…
В конце концов, с нечистыми намерениями он мог прийти в другой вечер: второго января жена с детьми уезжала в Благодатный. Но не было у него таких намерений – мог бы поклясться в этом Мире на её Библии...
- Сухого закона нет, но давай лучше обойдемся без спиртного, - понимающе взглянула Русалочка. – Чайник сейчас поставлю. Осенью Серёжа привез из Краснодара хороший чай.
«Ну и кто придумал, что они разошлись?» - неприязненно вспомнил майор Злату Окуневу-Лапченко.
- Мира, не суетись: давай обойдемся также и без чаепития. Я ведь ненадолго. Со своими сослуживцами Новый год уже встретил, а теперь дома ждут жена и дети – там тоже всяких вкусностей наготовлено. Я думал, тут у тебя гостей полон дом, вот и пришел, как Дед Мороз – с подарками…
Он хотел выложить на стол свёртки с апельсинами, яблоками, конфетами и прочей снедью, но Мира его остановила:
- Ой, вот только не надо Деда Мороза из себя изображать! Знаешь, как с английского переводится «дед мороуз»? Угрюмый мертвец!
- Что ты меня всё запугиваешь: то клоун, то мертвец? Да еще угрюмый…
- Тебя запугаешь! Всё равно я столько не съем – в холодильнике на две недели продуктов заготовлено! Вот, пару апельсинов возьму, чтобы душу твою успокоить, а остальное детям отнеси. Если чаепитие отменяется, давай просто посидим и поговорим…
Комната ее была всё такой же: чистой и уютной. На небольшом рабочем столике, под достаточно яркой лампой швейная машинка «Джаномэ» «прикусила» иглой длинную полосу хлопчатобумажной ткани. Что заставляет Русалочку работать, даже в праздничный день – вконец одолели материальные проблемы? И почему она одна?
Со стены, с большой цветной фотографии глянул на майора синими мамиными глазами темноволосый, но очень похожий на Карпушина, крепкий паренёк – в обнимку со щенком ньюфаундленда.
Русалочка проследила за взглядом майора и ответила на вопрос, который он так и не задал вслух:
- Серёжа с Димой хотели приехать, но Димка в конце декабря какую-то инфекцию подцепил, с высокой температурой. Ничего, он у меня крепыш, как папа. Сегодня звонили мне – сын уже на поправку пошел, быстро выздоравливает. Но у Серёжи голос хрипловатый – наверное, перехватил эстафету, поэтому не знаю, дождусь ли их на зимних каникулах…
- А Тамара Григорьевна?
- Бабуля умерла, три года назад.
- Жаль. Такой она казалась несокрушимой – я думал, на сто лет её хватит.
- Казалась – а сердце было больное. Последние годы держалась на кардиостимуляторе.
- Помянуть бы её, да ты водку не пьешь. Как вы, верующие, говорите: царствие небесное?
- Я никогда так не говорю, - спокойно ответила Русалочка. – Царство Бога – не кладбище, где пребывают умершие.
- Мне как-то без разницы, уж извини.
-Ты всё ещё атеист?
- А ты всё ещё веришь в Бога? Небось, уже и Карпушина обратила? Где он, кстати, сейчас пребывает, в каком царстве?
- В детском доме работает, в Краснодарском крае. Дима в августе к нему уехал.
- А ты?
- А я осталась здесь, - ответила она, ничего не объясняя.
- Неплохо устроилась! – не удержался он от лёгкого ехидства. – Спровадила мужа и сына подальше, чтобы готовить поменьше?
Мира улыбнулась:
- Димка сам так решил, он уже почти взрослый. Не буду же я по этому поводу истерику закатывать! Ему сейчас с отцом лучше, тем более, с таким отцом, как Сергей.
«Значит, всё-таки разошлись», - тайно порадовался майор, не желая признавать скрытую подоплёку этой радости. Скорее всего, её чувствовала Мира, потому что явно старалась перевести разговор на другую тему:
- Как твоя мама? Я слышала, она замуж вышла?
- У мамы все в порядке: нашла себе военного пенсионера. Честно говоря, удивила она меня: знал же я её отношение к армии – это вас так роднило! Но Павел Степанович, во-первых, «бывший», а во-вторых, характер у него не армейский: вежливый, спокойный, юморист – полная противоположность отцу. Маме с ним легко.
- Я рада за Марину Генриховну: старость лучше встречать вдвоём, наверное, это не так грустно. А как поживает твоя сестра?
- Они с Мишей живут всё там же, в Новосибирске. Катя выросла, замуж вышла, двоих внуков им родила. Детей у них теперь полон дом, кроме внуков. Сначала усыновили мальчика и девочку. Так получилось: друзья погибли, двое детей остались без родителей. А затем Людмилка сама родила сына, назвала Богданом. Семь лет ему скоро – ровесник моей дочери. Так что весело у них теперь в большой квартире: играют на пианино и песни поют.
- Удивляться нечему: Люда – сама доброта. И, в отличие от меня, очень хорошая жена и мама.
Разговор принимал всё же правильное направление, да и сидели они на безопасном расстоянии друг от друга, разделенные столом, на котором никаких бутылок с водкой – только ваза с цветами, да ещё неизменный атрибут воспоминаний старых друзей: фотографии, фотографии…
- Смотри, Олег, Злата – в роли Змеи…
- Самая подходящая для неё роль! Ты знаешь, что она теперь не Окунева, а Лапченко?
- Давно. Я же на свадьбе у неё была! Мы и сейчас иногда видимся. Летом они приезжали в гости, всем семейством: Злата, Андрей и Саша с Дашей. Такие двойняшки милые! Саша беленькая – в маму, а Даша тёмненькая – в папу.
- Как это следует понимать: возлюби врага своего, как самого себя?
- Да перестань, Олег, какой мне Злата враг? Влюблена когда-то была в тебя, так это не удивительно! Игры Пэка… А Злата, если хочешь знать, по натуре очень добрый и хороший человек. Конечно, подпортили ее родители своим воспитанием, особенно - отец. Трудно не вырасти эгоистом, если с детства всё тебе – на блюдечке с голубой каёмочкой. Да ещё «психиатрическая» бабушка внесла свою лепту. Но в начале девяностых бабушка умерла от инфаркта, отец – от инсульта. Потом мама Златы серьезно заболела – они с Андреем едва её вытянули вдвоём. Знаешь, как Злате было тяжело? А горе всегда выявляет истинную сущность человека, всё наносное отлетает, как шелуха…
«Всё правильно, - подумал майор. – Только зачем эта добрая и хорошая Окунева вскоре поcле своего замужества снова в душу мне попыталась плюнуть?»
Хотя, вполне возможно и не было в том памятном письме никаких скрытых подтекстов, а назвать Карпушина «де Бержераком» - именем какого-то, безнадёжно влюблённого в красавицу «носатика», Злату заставило не ехидство, а искреннее сожаление о распавшейся семье подруги...
- Да ладно, Мира, что я – тебя не знаю? Ты и со змеями способна дружить! – вслух пошутил он.
Русалочка ответила милым, таким знакомым ему, детским смешком:
- Не понимаю, Олег, как я сразу тебя не узнала? Затмение какое-то нашло. Ты тоже нисколько не изменился!
- Только не льсти мне, девочка, не надо, – майор со вздохом пригладил тонкий, бесцветный пушок на макушке – жалкое воспоминание о светлой, с легким золотом, шевелюре украшавшей когда-то юную неразумную голову. – Я и сам себя порой не узнаю: солидный стал и лысый – противно, грустно, но никуда не денешься. Теперь ты моложе меня, лет на десять как минимум.
- Чепуха, Олег, обман зрения. Теперь я тоже вижу тебя прежним мальчишкой...
- А когда дверь открыла? Думал, так и не узнаешь – чужие такие глаза!
- Это феномен друзей школьных лет, мне о нём Бабуля рассказывала. Когда встречаются бывшие одноклассники, сначала с трудом узнают друг друга, и всем так грустно: поседели, растолстели, полысели, постарели… А проходит буквально полчаса и кажется, что только вчера был выпускной: видят друг друга прежними школьниками, на глазах молодеют! Понимаешь, Олег, я не ждала, просто не надеялась, что ты придёшь. Хотя знала, что ты здесь, в Челябинске…
- Знала? Давно?
- Где-то с середины октября.
- От мамы?
- Нет, Марину Генриховну я давно не видела.
- Опять какая-нибудь парапсихология?
Усмехнувшись, она отрицательно покачала головой:
- Сейчас даже Серёжа не увлекается парапсихологией, а я и подавно!
- Тогда для меня это загадка, Мира. Тебя я безо всякой парапсихологии увидел на сцене клуба железнодорожников, но не думаю, что ты могла меня заметить в зрительном зале. Моя жена была в восторге от вашего Шекспира, и особенно – твоя героиня ей понравилась! Как там её звали, забыл?
- Гермия. Шекспир перевернулся бы в гробу, если бы увидел свой «Сон» на нашей сцене. Другая версия: Шекспир перевоплотился в нашего главрежа, Игоря Николаевича, и усовершенствовал немного своё произведение, чем занимался не первый век. Но я не верю, ни в бессмертную душу, ни в реинкарнацию. Шекспир умер, пока ещё не воскрес, и мы могли безнаказанно кромсать и переиначивать его творение.
- В Челябинске ты как очутилась?
- Машу Попову помнишь? Она, единственная из всей нашей братии окончила театральное училище и стала профессиональной актрисой. Наплела главрежу ТЮЗа что-то о моих выдающихся способностях, он и пригласил меня в свой коллектив: тип «травести» всегда востребован, особенно в детских театрах. Но профи из меня никакая: даже на три года не хватило. Нет, коллектив там был хороший, спектакли ставили интересные. Но когда вдохновение тесно связано с заработком… Неизбежна мелкая мышиная грызня, которую я не переношу. Да еще этот кризис…
- Да, в конце девяностых люди все свои сбережения потеряли. Мы с женой хоть машину успели купить...
- Не было у нас с Серёжей никаких сбережений, нечего было терять – только друг друга, а это гораздо хуже…
Майор не хотел ничего слышать о любви Русалочки к Карпушину и перевел разговор на другую тему:
- Ты где сейчас работаешь? В школе?
- Со школой уже давно навсегда покончено – учитель из меня тоже никакой. Работаю, в основном, на дому: постельное белье шью, иногда одежду – на заказ. Попутно – частные уроки, переводы, кружок мягкой игрушки и т.п.
- Курочка по зернышку клюёт?
- Спасибо за комплимент! – церемонно и насмешливо поклонилась Мира.
- А что я такого сказал? – не понял майор.
- Ты не знаешь, как эту поговорку переделали? Курочка по зернышку клюёт, но весь двор в навозе.
Они засмеялись.
- А японский как, выучила? – вспомнил майор.
- Да, знаю немного. Поэтесса Оно-но Комати, эпоха Хэйан, ну, где-то в конце первого тысячелетия нашей эры, - и она что-то пропела на японском языке, прощебетала легко, как птица...
- Перевести можешь?
- Поблекла радуга цветов, пока жила я беззаботно, в дожде не видя тягомотном, что старость – там, за поворотом, летит - стремительнее снов. Это вольный перевод, не вполне соответствующий лаконизму оригинала, но смысл примерно тот же... Нет, серьезно, Олег, я своей жизнью вполне довольна: и денег хватает, и временем распоряжаюсь, как хочу.
- О пенсии не думаешь?
- До пенсии еще дожить надо. Частными уроками и переводами я смогу прокормить себя в любом возрасте. Сейчас меня всё устраивает: не люблю я жить по графику, как все творческие люди, ты же знаешь!
- Знаю: каждый день вставать по будильнику – пытка! Скажи мне, творческий человек, вам в «Паровозе» вашем за спектакли платят, хоть какой-нибудь мизер, или на одном вдохновении работаете?
- «Паровозик» - это моя отдушина, - ответила Русалочка, оставив без внимания материалистическую сторону вопроса. – Он объединил людей, способных хоть немного противостоять одичанию рода человеческого. Один из этих людей – Владик Бобровский…
- Это какой-такой Владик? – перебил майор, вспомнив встречу у афиши. – В красной майке и со шкиперской бородкой?
- Ну да, летом он носил красную майку, - слегка растерялась Мира. – А ты откуда знаешь?
- Разведка доложила.
- Хорошо работает твоя разведка. А она тебе не докладывала, что в нашем клубе есть судомодельный кружок, которым руководит бородатый Бобровский в красной майке – словно из повести Владислава Крапивина? И если бы такие, как он, не работали, почти на одном вдохновении, неизвестно, чем бы все эти дети занимались на улице. Твоего сына не имею в виду, но не у всех такие папы и мамы…
- Моего сына?
- В октябре я заметила среди «бобрят» новичка и не могла не понять, на кого он так похож, особенно – глаза. Но, на всякий случай, спросила у Владика его фамилию. Как я и думала: не Иванов, не Петров и не Васечкин, а – Юра Конограй. Олег, ты хоть в курсе, чем увлекается твой сын? Владик говорит, он способный…
Разумеется, майор знал о Юркином хобби: замечал на столе и полках детской самодельные кораблики, но в каких конкретно внешкольных учреждениях шла реализация творческих наклонностей сына, не особо интересовался – это было в ведении Ирины. Да и не о том он сейчас думал: мысли внезапно устремились в запретное и уже не вполне контролируемое русло:
- Ты замуж за него, случайно, не собираешься?
- За кого? – взглянула Мира удивлённо.
- Ну, за этого… Бобра в красной майке…
- Олег, ты точно – в детство впал! Придумал тоже! Я вообще замуж не собираюсь – ни случайно, ни намеренно. Мы с Серёжей и не разводились даже. Ты хоть знаешь, на сколько лет Владик моложе меня? Ему всего двадцать два года, а выглядит почти мальчишкой, и эта борода его похожа на театральную – так и хочется дёрнуть! Влад её для солидности отрастил, а солидности – никакой. «Корабелы» зовут его по имени и на «ты» - говорю же, второй Владислав Крапивин…
Майор усмехнулся, вспомнив, что летом, у афиши ему самому хотелось проверить, не приклеенная ли бородка у юноши, а Мира никак не могла успокоиться:
- Замуж за Владика! Который мне почти в сыновья годится! К твоему сведению, у него невеста есть: Аля Жаркович, ровесница!
- Просто хороший друг?
- Очень хороший друг, и прекрасный партнёр на сцене, и соавтор – сценарии вместе сочиняем…
- Ты всегда предпочитала выходить замуж за хороших друзей и соавторов!
Не давала майору покоя эта давняя, тайная, с ощущением собственной вины, но тем более не забытая ревность…
- Всегда? – улыбнулась Мира с легкой грустью. – Один раз в жизни – и только потому, что ты хотел жениться на Злате…
- Это Окунева тебе голову заморочила! Если она хотела за меня замуж, не надо было думать, что я хочу на ней жениться!
- Если бы ты позвонил тогда. Или хотя бы написал…
- Я не люблю писать письма. И не до звонков мне тогда было – я экзамены сдавал. Это сейчас – мобильники. А ты очень долго ждала? Меня в училище не успели зачислить, как получил сообщение, что у вас с Карпушиным свадьба намечается…
- Олег, тебе не кажется, что мы выясняем отношения, будто в прошлом что-то может измениться? Наверное, так лучше было для всех. У тебя хорошая семья, очень милые дети! Я и не думала, что мы когда-нибудь еще увидимся в этой жизни…
- В этой? Ты надеешься, будет другая?
Помолчав немного, она сказала:
- Олег, я недавно была в зимнем лесу…
«С Владиком? Или с Игорем Николаевичем?» - чуть было не перебил майор, но удержался от ревнивого ехидства, понимая всю нелепость подобного поведения…
- Красота такая, снежная сказка! Ведь не человеком же она создана? И не слепыми силами природы: из хаоса может родиться только хаос…
- Ну, не скажи, в любом хаосе свой порядок, свои закономерности! Простой пример: броуновское движения.
- Думаешь, я помню, что это такое?
Да, точные науки давались ей нелегко, и не особо она трудилась над ними: устраивали её четверки и даже тройки «за эти нудные задачки». А на все нарекания по этому поводу у неё был один ответ: «Я же не собираюсь быть Софьей Ковалевской или Марией Кюри, зачем тогда время тратить понапрасну?»
- Зато помню многое другое, - глаза её внезапно затуманились. – Не думала, что ты придешь, не допускала такой мысли. Но было какое-то странное предчувствие, с утра… Всё неясно так: даже не мысль, не чувство, а словно далёкое эхо… Смотрю на тебя и не верю: будто снится мне… Неужели тогда, двадцать лет назад, это были мы?
Слов своих мгновенно испугалась, резко встала, отошла к окну, спряталась за гитарой: «Не возвращайтесь к былым возлюбленным»… Оборвала песню на середине второго куплета:
- Олег, половина девятого – тебе пора домой…
Домой, так домой… Он уже шинель надел, и вроде бы осталось только поцеловать Русалочку на прощание – безобидным таким, дружеским поцелуем «в щёчку», не переходя за грань, которую она так тонко чувствовала при встрече, но не успел подумать, что встреча – не расставание…
- Олег, иди, не теряй головы, - отступила она на шаг, уже понимая, чем все это кончится…
Но голову он терял, терял безвозвратно:
- Девочка моя… Если бы всё было иначе… Моя дочка так похожа на тебя – ты мне снилась, так часто… Я устал целовать тебя только во сне. Один раз – и уйду навсегда, обещаю…
Понимая, что лжёт самому себе, майор с силой притянул Русалочку к своей груди, преодолев сопротивление её рук, нежно и безвольно сомкнувшихся в памятном прикосновении над грубым воротом шинели, и стал целовать, как в юности, с неутолимой жаждой приникшего к горному ручью скитальца…
В тот новогодний вечер Мира всё-таки нашла в себе силы оторвать его от себя и вытолкать за дверь, со словами: «Олег, перестань, уходи, тебя дома дети ждут!» И явился он тогда пред светлые очи Ирины, хоть и не абсолютно безгрешным, но – ровно в девять, как обещал, да ещё с полным «мешком» всякой вкуснятины. Дед мороуз…
Уехать бы тогда в Благодатный – подальше от всех соблазнов, но столь недолгая отсрочка вряд ли могла что-то изменить: к дому Русалочки его тянуло прежним неодолимым магнитом…
Поздним вечером следующего дня, окончательно проиграв внутреннюю борьбу, он что-то наспех похватал из холодильника вместо ужина, выпил крепкого кофе и с очередным самообманом в душе направился, куда указывала «магнитная стрелка»: «Просто под окнами постою. Может, спит она уже»…
Но Русалочка обычно не ложилась спать раньше одиннадцати, и окно её призывно горело в вышине. Дрогнула занавеска, тонкий силуэт возник на светлом фоне, напоминая застывшую картинку теневого театра: увидела и узнала? Нет, не могла: он стоял в темноте, вне круга фонарного света, в котором струился, посверкивая, мелкий и колкий январский снежок…
Поднялся на пятый этаж, позвонил в дверь. Даже не услышал он, а, скорее, ощутил шестым чувством лёгкие шаги за дверью и незримое присутствие Русалочки: замерла и молчала, словно ждала второго звонка. Майор не звонил и тоже молчал…
- Ты? – после долгого молчания спросила Мира.
- Я, - коротко ответил он.
- Зря ты пришел, майор. Я дверь не открою, не обижайся…
- Да не майор я сегодня, Мира. Обычный дядька средних лет: в куртке, джинсах и вязаной шапке, прикрывающей лысину. Не желаешь взглянуть на это дивное зрелище?
- Нет. Уходи, пожалуйста…
Майор почувствовал, что она улыбается, несмотря на весь драматизм ситуации.
- Мира, открой, а то соседи милицию вызовут – подумают, что к тебе грабитель ломится.
- Пусть вызывают.
- Разве я такой страшный? Трезвый, как стеклышко, не американский клоун и не угрюмый мертвец – не дед мороуз…
- Ты – чужой муж, Олег. Это ещё страшнее…
- А ты – чужая жена?
- Да. И с этим нам уже ничего не поделать. Это, как печать – на сердце и руке…
- Наверное, ты права. Но я люблю тебя, Мира. А ты любишь меня. И с этим нам тоже ничего нельзя поделать…
Он нежно провёл рукой по холодной дверной поверхности…
И дверь открылась – в прошлое, без настоящего и без будущего, но не мог он не шагнуть в эту неодолимо влекущую темноту, в нежность и пламя своей юношеской любви…
- Олежка, ты не понимаешь… Мы не должны… Этот огонь… Он всё сжигает дотла, - только и успела прошептать Русалочка…
Не адским пламенем она ему грозила, поскольку не верила, несмотря на всю свою религиозность, в загробный мир…
В семнадцать лет двойственная природа этого огня терзала его скрытой, мучительной, необъяснимой робостью, заставляя избегать даже мгновенных встреч в ограниченном школьном пространстве…
Он всегда выглядел старше своего возраста. В школу пошёл на год позже, чем положено: осенью два месяца провалялся в больнице, с подозрением на какую-то серьезную почечную инфекцию, а когда всё обошлось, родители решили, что догонять класс уже поздно, тем более, что сами готовились переезжать из Казахстана в Сибирь. В первый класс новосибирской школы он пошел уже восьмилетним. И хотя восемь исполнилось за день до первого сентября, на вид Олегу было не меньше девяти.
В старших классах он постоянно чувствовал свою преизбыточную взрослость, в том числе – и с физиологической стороны.
Одно ощущение, что Мира где-то поблизости, прежде, чем слух улавливал в разноголосом шуме хрустальную мелодию ее голоса, вспыхивало дразнящим и опасным огоньком – предвестником страстного чувства, которое он, с юношеским идеализмом желаний, пытался глушить в себе, как нечто постыдное и запретное. Русалочка возбуждала в нём мужчину: на её присутствие, и даже на воспоминание о невольных объятиях на лестнице, отзывалось не только сердце, но и плоть. И эта «неуправляемая подлость» была для него так же невыносима, как если бы на стене общественного туалета, рядом с гнусными рисунками и надписями, чья-то грязная рука прилепила фотографию Миры…
Почти весь сентябрь десятиклассник Олег Конограй играл в прятки с самим собой: делал вид, что не было никакого столкновения на лестнице. Торопливо, кивком здоровался, если Мира случайно оказывалась рядом, и старался поскорее исчезнуть с поля её зрения…
Потом она говорила, не упрекая, но всё ещё немного удивляясь: «Мне казалось, что ты меня терпеть не можешь, и я никак не могла понять, почему»…
В конце сентября «трёх богатырей» пригласила на свой день рождения Злата Окунева.
- Не забудьте про Олега: он не знает, где живет Мира, - предупредила она Добрыню с Поповичем.
- У Русалки – штаб-квартира Организации Объединенных Недорослей, - разъяснил ситуацию Лёша. – Мы всегда у неё собираемся, по любому поводу.
- И Тамара Григорьевна с вами? – иронично усмехнулся Олег, скрывая внутреннее смятение.
Директор школы, Тамара Григорьевна Соловейчик, за глаза – всеобщая Бабуля, вопреки прозвищу, не сдавалась возрасту, сохраняя прямую, величавую осанку. В ее коротко подстриженных, очень густых, медного оттенка волосах, почти не было заметно седины. Бабуля была довольно высокой и крупной женщиной. В Русалочке не проявилось ни малейшего «фамильного сходства», разве что мелодично-низкий тембр голоса, более светлый и прозрачный – у внучки, и властный, гулкий, уверенный в себе – у Бабули. Умела директриса заставлять себя слушать: перекрывала своим мощным контральто любой школьный гомон, даже не напрягая связок…
- Бывает, что и с нами – а что особенного? Учителя только в школе – биороботы, они в учительской, как в холодильнике все свои эмоции замораживают, кроме, естественно, святого гнева против нас, оболтусов и хулиганов. А дома – вполне нормальные люди, - снисходительно успокоил приятеля Попович. – К тому же Бабуля – человек занятой, театральный. Думаешь, в кого у нас Русалка – гениальная актриса? Только Бабуля работает в другом амплуа: играет в своём народном театре какую-нибудь Вассу, как загудит: «Прими порошок! Прими порошок!» - ну, знаешь, мор-р-роз по коже!
- А родители?
Попович с Добрыней переглянулись.
- У Миры нет родителей, - неохотно ответил Шурик.
- И куда они испарились - тайна, покрытая мраком, - добавил Лёша. – У Русалки об этом не спрашивай – всё равно не скажет!
- Я же не идиот, кто об этом спрашивает?
Так впервые побывал он в гостях у Миры – на окуневском дне рождения…
Друзья купили имениннице вполне приличный подарок – от всех троих «богатырей». Лёша предварительно выведал у Миры, что любит Злата: оказалось, строгая комсомольская активистка обожает шоколад, цветы и мягкие игрушки.
Мама Олега, умело подбирая в букет веточки розовых и белых азалий, из бабушкиного, круглый год цветущего на просторной веранде, ухоженного домашнего садика, поинтересовалась как бы невзначай, но внимательно взглянув на сына:
- Девочка-то, наверное, красивая?
-Да, ничего себе, - ответил он вполне равнодушно, переписывая на поздравительную открытку стишок, найденный где-то Лёшей: доверили Олегу столь ответственное дело за красивый, чёткий почерк.
- Да врёт он, Марина Генриховна! – пылко возразил Попович, театрально прижимая руку к карману куртки, оттопырившемуся «криминальной» колодой картишек: Лёшиным «коньком», помимо шахмат, были карточные фокусы. – Прекрасна, как ангел небесный! Комсомолка, спортсменка, красавица!
И добавил буднично:
- Честно говоря, давно по ней сохну. Но вот почему-то всё никак иссохнуться не могу.
Невозможно было сдержать улыбку, слушая трепотню толстенького балагура Поповича, которую ещё забавнее делало его мурлыкающе «р». И только Шурику Добрынину, которого «нагрузили» мягкой игрушкой – смешным, лохматым щенком с привязанной к ошейнику шоколадкой – было не до смеха: он внезапно смутился и покраснел…
За столом Злата и Мира сидели рядом, и получилось, не то само собой, не то под чутким руководством шутника Лёши, спасающего беднягу Добрынюшку от ангельской Окуневой, но Олег оказался по правую руку от виновницы торжества. Рядышком с Русалочкой пристроился, разумеется, студент пединститута, со своей неизменной гитарой и песенками о влюблённых муравьях. Впрочем, гитара его «ходила по кругу»: бренчали на ней все, кому не лень, но Мира играла прекрасно – под её игру и пелись песни. Сам Карпушин в руки собственный инструмент не брал: сидел, как король на именинах, а девчонки, в том числе и Русалочка, наперебой за ним ухаживали, без конца подкладывая ему в тарелку что-нибудь вкусненькое… «Тоже мне, Ален Делон!» - думал Олег с невольной неприязнью…
Собрались у Миры, в основном, самодеятельные артисты, и разговоры велись вокруг спектакля, который они хотели поставить к Новому году. Олег помалкивал, налегая потихоньку на салат-оливье и пельмени…
- Сколько бы мы ни спорили, а «Русалочка» - не новогодняя сказка, - заявила, наконец, именинница авторитетным тоном.
- А мне кажется, она, словно для нас написана, - добродушно возразил «главреж».
- Можно подумать, «Снежная Королева» - не для нас! – не унималась Злата. – Мира – Герда, Маша – маленькая разбойница…
По её тону было заметно: роль Снежной Королевы нравится ей гораздо больше, чем роль Принцессы-разлучницы. Знали бы они в те времена, как пародийно ей придется сыграть разлучницу в жизни!
- Эту «Снежную Королеву», наверное, только на острове Чунга-Чанга не играли! – презрительно усмехнулась Маша Попова – худенькая, большеротая, юркая сестра-двойняшка Лёши, похожая на брата только тёмной копной вьющихся «мелким бесом» волос.
- Кая играть некому, - поддержала Машу высокая, золотисто-русая, под мальчишку подстриженная Таня Насонова. – Я не буду – предупреждаю сразу!
- Значит, ничего у нас вообще не получится – один только «Колобок», с Лёшкой в главной роли, - с печальной иронией в голосе констатировала Маша.
- Тане надоели мужские роли, - высказала своё мнение Мира. – Поэтому она дурачится, а не играет.
- А ты бы не дурачилась на моём месте? Пою мужским голосом – пародия какая-то: зрители со смеху попадают, вместо того, чтобы плакать! Серёжа, - обратилась Таня к «главрежу», - ты хочешь, чтобы они плакали? Тогда сам играй Принца!
- Да, с мужским составом в нашем коллективе явные проблемы, - согласился Карпушин. – В японском театре «Кабуки» женские роли играют мужчины, а у нас на сцене всё наоборот.
- Значит, ваш театр называется: «Кибука»!
За эти слова Лёшка тут же схлопотал от Маши легкий подзатыльник по кудрям.
- Сагитируйте «богатырей» - чем не принцы! – съехидничала Таня.
- Сагитируешь их, как же! – Маша осуждающе покосилась на невозмутимо жующего брата. – Лёшка только потешается над нами, а Шурик под его дудку поет!
- Принц из меня, положим, сумнительный, - с воодушевлением принимаясь за сладкое, констатировал «колобок». – Если вас устраивает противоположный вариант, берите Шурика, я не возражаю. Но кто из нас троих самая подходящая кандидатура, по-моему, и слепому видно…
- Олег, тебе действительно подойдет эта роль, - тихо и серьёзно обратилась к соседу Злата.
Он отрицательно дернул головой:
- Я не актёр и не люблю детские сказки.
- А ты знаешь, у нас не совсем сказка, то есть, не совсем Андерсен: мы сюжет перенесли в реальность, в наше время. Это музыкальный спектакль: Мира пишет стихи, а Серёжа – музыку…
- Петь я тем более не умею, - буркнул Олег, не отказываясь, впрочем, от солидного куска домашнего шоколадного торта, который именинница собственноручно положила на его тарелку.
Больше всего интересовал его вопрос, далёкий от театра: имеет ли Русалочка, хоть какое-то отношение не к стихам, которых он никогда не читал и не понимал, и не к карпушинскому музыкальному творчеству, а к шедеврам кулинарного искусства, поданным сегодня на стол. Только их он и мог по-настоящему оценить: что салат, что пельмени, что десерт – всё на высшем уровне!
Золотая Рыбка умела добиваться своего – не мытьем, так катаньем…
- Ох, ты ж, принц ты мой прекрасный! – ехидненько посочувствовал Попович Добрыне в день его первой репетиции. – Что ты хмур, как день ненастный? Поздравляю с началом актёрской карьеры! Ну, кто куда, а я – за шахматы. Привет Русалке!
- Олег, - смущённо пробормотал Шурик. – Пойдем вместе, а?
-Что я там буду делать?
- Злата просила: им осветитель сцены нужен. Там всё просто: сиди и меняй светофильтры…
Ну что ж, сидеть и менять светофильтры – не на сцене кривляться, и Олег согласился сопровождать приятеля, втайне сознавая, что делает он это вовсе не ради красивых зелёных глаз Златы Окуневой…
Это был поначалу самый настоящий детский сад, вроде разминки: актёры бегали по воображаемому снежному полю, горячему песку, острым камням и морской воде, изображали из себя растущие из земли цветы, смотрели в невидимые «зеркала»,
отражающие гримасы и жесты партнёра, бросали друг другу мячик, одновременно по очереди проговаривая скороговорки. Олег не очень-то вникал во все эти карпушинские «уявы», потихоньку от всех любуясь Мирой, которая вот уж поистине удивительным, гибким и нежным цветком казалась на сцене…
Потом разыграли пантомиму: зрители должны были угадать, какую известную басню изображают актёры. Труда это не составило: Мира, «вспорхнув» на стул, с глубокомысленным видом держала в «клюве» воображаемый сыр, а Злата вилась вокруг, делая умильную «мордочку» и восторженные глаза. Изображали они ворону и лисицу так забавно, что отовсюду слышались смешки, а звукооператор Дима Огородников, по совместительству, школьный фотокор, сделал несколько снимков. Последний – когда Мира уже намеревалась соскочить со стула, но, внезапно взглянув на «осветителя», встретилась с ним глазами…
В дальнейшем Олег взял у Димы эту плёнку, якобы для того, чтобы заполнить альбом физиономиями одноклассников…
Когда Олег узнал о предстоящей свадьбе Миры и Сергея, то собрал все фотографии Русалочки, в том числе и те, на которых они были вдвоём или в группе друзей и одноклассников, и отправил ей заказной бандеролью – в качестве свадебного подарка…
Но три, самые первые, вместе с текстами песен из несостоявшегося спектакля, он оставил у себя - вопреки желанию постепенно изжить из памяти фантомную боль…
Но тогда они просто на мгновение встретились глазами, а затем началась репетиция спектакля…
Как все новички, Шурик держался на подмостках очень зажато и неестественно. Олег, сочувствуя приятелю, внутренне злился на подхихикивающих кумушек Попову с Насоновой, которых, к счастью, не поддерживала Мира, сердитыми гримасами и кулаком за спиной несчастного «Принца» выражая свое неодобрение…
- Нет, не могу я играть, ничего у меня не получается. Я же говорил…
Шурик безнадёжно махнул рукой и направился к ступенькам, ведущим со сцены в зрительный зал.
- Да ничего и не нужно играть. Только со сцены пока не уходи, - остановил его Сергей. – Мира, играем «прощание с морем». Дима, давай фонограмму!
Русалочка и впрямь ничего не играла. Она просто шла по сцене, но Олег впервые понял, насколько талантлива эта маленькая девочка…
Он думал, Русалочкой Миру прозвали именно за эту роль. Но позже Лёша Попов, в своей обычной манере, рассказал ему, как это произошло на самом деле:
- Её так с седьмого класса зовут. Школа-то у нас не вполне адекватная: кроме театра, существует ещё дискуссионный клуб, на котором темы поднимаются – гороно горько плачет! К примеру: «Татьяна Ларина – милый идеал или жертва светских и религиозных предрассудков?» И кто-то на полном серьёзе доказывает, что во имя любви Танюша должна была сбежать с Онегиным от старого генерала. А когда Миру прозвали Русалкой, тема была ещё круче: «Существует ли нечистая сила?» Как всегда, разделились на два лагеря – каждый свою правоту доказывает. Мира заняла центристскую позицию, говорит: «Нечистая сила есть, но леших и русалок не существует». Димка Огородников ей в ответ: «Как это не существует русалок – а ты?» Все дружно засмеялись. И Мира стала Русалочкой.
Олег не мог отвести от неё глаз, как, впрочем, и все, кто находился на сцене и в зрительном зале…
Лицо Русалочки было спокойно и почти неподвижно. Она шла навстречу застывшему столбом Шурику лёгкой, грациозной походкой, но витало над ней, как птица, как отделившийся от неё и ставший крылатым голос, ощущение боли, пронзившей всё её существо. И так явственно рассыпался вдруг под её ногами, осторожно и мягко ступающими по деревянному настилу сцены, влажный морской песок с острыми осколочками разбитого стекла…
С морем прощаясь, к волне прильну,
Слыша чайки вскрик…
Знаю, в море вернусь, превращаясь в волну,
В свой последний миг…
Пусть сожжёт меня, уходя в зенит,
Солнца жгучий глаз.
Знаю, голос мой над волной звенит
В последний раз,
В последний раз…
Босиком, по осколкам доверчивых грёз –
Без проклятий и слёз…
Лишь горчит на губах морская соль,
Но безмолвна любовь моя,
И безмолвна боль…
Голос её затих, словно замирая вдали, и проводив «птицу» долгим, прощальным взглядом, Русалочка улыбнулась Принцу…
- Молодец, Шурик! – похвалил режиссёр.
Пришедший в себя Добрыня обратил к Сергею изумленный взор:
- Я-то тут причем?!
- Очень естественно у тебя получилось: увидел Миру впервые в жизни. Так вот, Шурик, и действуй на сцене: не играй, а живи – обычной человеческой жизнью, хоть и в самых необычных обстоятельствах.
- А зачем? – внезапно подал голос Олег.
- Полезно время от времени примерять на себя чужой образ: иногда помогает понять тех, кто на тебя не похож.
- Детство всё это, - не сдавался «осветитель».
- А чем плохо всю жизнь быть ребёнком?
- Нацепила старушка розовые бантики в девяносто лет…
- Ну, не буквально же! Быть вечным ребёнком – значит, постоянно учиться чему-то новому. Ты знаешь, Олег, в первом веке нашей веры жил один замечательный человек. Серьёзные историки его незаслуженно забыли, но имена этих историков тоже когда-нибудь забудут, а вот имя этого человека останется в вечности. Он говорил, что все люди должны быть похожими на детей, и почему-то верю я ему…
- А как его звали, этого человека? – выскочила любопытная Маша Попова.
- Иешуа Га-Ноцри, - улыбнувшись, ответил Сергей.
Никто, кроме Карпушина и Миры, тогда ещё не читал роман Булгакова «Мастер и Маргарита», а Олег и в дальнейшем прочесть его не удосужился – очередной бред «больного творческого мозга». Он так и не понял, кого «главреж» имел в виду…
Репетиции шли своим чередом, Олег исправно менял светофильтры, постепенно привыкая к безопасной – слегка на расстоянии – близости Русалочки и убеждаясь в том, что её отношения с Карпушиным пока не выходят за рамки обычной дружеской симпатии – по крайней мере, с её стороны. Шурик Добрынин, тем временем, привыкал к своей роли, делая первые успехи на актёрском поприще, и все ждали премьеры.
Но незадолго до Нового года предгрозовое затишье в семье Олега разразилось внезапной бедой…
Во второй половине декабря отец уехал в Новосибирск – якобы погостить у Людмилы. Олег молчаливо и внешне спокойно принял эту ложь, но маме в глаза старался не смотреть.
За несколько дней до Нового года они получили телеграмму от Люды и срочно вылетели в Новосибирск, но в живых отца уже не застали. Умер в реанимации…
В отличие от жены и сына, он всё еще был прописан в новосибирской квартире. И похоронен был Пётр Николаевич Конограй со всеми воинскими почестями там, где прослужил последние девять лет.
- Даже на могилку к Пете не смогу пойти, - сетовала бабушка. – Будем лежать друг от друга за сотни километров…
Олег угрюмо молчал: что толку ходить к кому-то на могилу, и какая разница, где лежать после смерти? Мёртвые ничего не видят, не слышат, не чувствуют: разлагаются там, в гробу – вот и всё…
Бабушка слегла после похорон, а мама сказала Олегу:
- Возвращайся домой, сынок. Мне придется здесь с бабушкой задержаться, пока приступ не пройдёт, а дом нельзя надолго оставлять. Печку надо топить – не то всё промерзнет. На соседей, сам знаешь, какая надежда. Начнут Новый год встречать, обо всём забудут: живность нашу не покормят и цветы не польют. Ты Шурика с Лёшей пригласи, чтобы одному не скучно было. Нам тут не до праздников – не знаю, как опомниться после всего этого…
Олег вернулся домой тридцать первого декабря. Ему тоже было не до праздников, и никого приглашать он не стал. Не знал он, что Попович и Добрыня приходили к нему примерно за час до его приезда и решили, что друг остался встречать Новый год в Новосибирске. Олег никому не сказал, почему уезжает. Даже Тамару Григорьевну не поставил в известность о причине отъезда…
Он затопил печку, полил цветы, покормил «живность» - Белку, Мурзика и кур. Чтобы тишина не давила на нервы, включил телевизор. Сидел на диване, возле мурчащего, насытившегося кота и жевал бутерброды, пытаясь отогнать тягостные мысли, но вновь и вновь возникало перед глазами мёртвое, совсем чужое лицо…
И мамино – словно закаменевшее после похорон…
- Случилось то, что должно было случиться, - внезапно громко, ни к кому не обращаясь, сказала мама. – Сколько можно было скакать молодым петухом: в его возрасте, с его здоровьем – это самоубийство! Я предупреждала: допрыгаешься до инфаркта!
Было уже около двенадцати ночи, но никто, кроме Кати, шестилетней племянницы Олега, не спал, хотя все были до предела измучены похоронами и всеми сопутствующими этой горестной церемонии хлопотами. Пили: кто – чай, кто – кофе, кто – лекарства...
- Марина! – простонала с дивана мгновенно сгорбившаяся и усохшая бабушка. – Разве можно сейчас об этом? Дети…
- Вы думаете, мама, они слепые? Думаете, они не знают, что он изменял мне все двадцать восемь лет нашей совместной жизни? Последний раз – с ровесницей своей дочери. Бог видит все. Это – расплата…
Разные по комплекции: мама – высокая и полная, бабушка – маленькая и худенькая, они всё-таки были чем-то похожи друг на друга: обе светловолосые и голубоглазые, сдержанные на эмоции – «рыбья кровь», как иногда говорил отец. Но сейчас в голосе мамы звучала неприкрытая враждебность – не боялась она ею ранить и без того убитую горем свекровь. Прорвало незримый нарыв, долгие годы терзающий молчаливой болью…
- Теперь надо простить, мама, - мягко укорила Люда, вытирая глаза.
Отец называл её ласково: «Моя донюшка-хохлушечка», но сестра не меньше, чем другие, натерпелась от взрывного и деспотичного отцовского «норова». В отца – кареглазая и темнобровая, но светловолосая – в бабушку и маму, Люда очень нравилась молодым людям отцовского круга, и Пётр Николаевич не сомневался, что его любимица продолжит семейную традицию – станет верной офицерской женой.
Гневу отца не было предела, когда он узнал, что Люда собирается замуж за однокурсника из музучилища, с типично еврейской внешностью и именем – Мишу Рабиновича. Отец был антисемитом, винил евреев во всех бедах России, и мысль о том, что его драгоценная дочь влюбилась в «жида», с фамилией из еврейских анекдотов, доводила его до умопомрачения. Тем более, что Люда, всегда кроткая и послушная, ему не уступила и «Мойшу» своего не бросила: предпочла мыкаться с мужем и дочкой по съёмным квартирам, пока отец не сменил гнев на милость.
Почти перед самым отъездом из Новосибирска, хмурясь, морщась, словно что-то горькое раскусив, он сказал жене: «Людке передай: пусть возвращается домой, со своим Мойшей. Все-таки Катька – наша кровь. И лучше эти Рабиновичи будут жить в квартире, чем кто-то чужой. Но предупреди: я не выписываюсь, и две комнаты остаются за Олегом».
Добрая и по-детски эмоциональная, Люда была не из тех, кто помнит зло, и отца оплакивала искренне.
- Простить? Да, конечно. Легко говорить тебе это, девочка, спасибо Мише. Я всю жизнь молчала, всю жизнь прощала – ради вас с Олегом, - с горечью ответила мама. – Не знаешь ты, что это такое, и, надеюсь, не узнаешь никогда, правда, Миша? Зять мой – исключение, и дочь моя – умница: хватило здравого смысла выйти замуж не за «звёздочки»…
Глядя на постаревшее, но все такое же родное и красивое лицо, на уже начинающие седеть волны золотисто-белокурых волос и большие, печальные глаза, Олег ответил ей мысленно: «Не надо обобщать, мама, не все офицеры такие, как отец. Я всё равно буду военным. Но никогда не изменю своей жене. И сделаю всё, от меня зависящее, чтобы всегда, всю жизнь она была счастлива»…
В этот миг он видел рядом с собой Русалочку…
Клятвы со словами «всегда» и «никогда» мы почему-то нарушаем особенно часто…
Кур осталось всего пять штук. Закрывая их в утеплённом курятнике, Олег подумал, что и этих бабушка, скорее всего, продаст: никто, кроме отца, не мог рубить им головы, а сам он тоже не хотел ввязываться в это грязное дело.
Почесал за ухом Белку, счастливую от оказанного ей внимания, посидел немного рядом с ней на широком чурбанчике, поколол полено на щепки и занес в дом дрова, чтобы протопить печку на ночь. На улице было не очень холодно – градусов пять мороза, не больше.
К девяти часам вечера Олег устал слоняться по дому, не зная, чем себя занять: надоело без конца запивать бутерброды чаем, а от телевизора уже болела голова. Он оделся и вышел на центральную улицу – праздничную, весёлую, шумную. Нашел телефонную будку и в первый раз набрал номер, который запомнил ещё с окуневского дня рождения…
- Алло! Я слушаю…
Этот единственный в мире голос стал для него теперь единственным утешением и лекарством…
- Я слушаю, - повторила она. – Почему вы молчите?
И внезапно:
- Олег… Это ты?
- Привет. С Новым годом?
- С Новым годом…
Они помолчали немного, потом Мира спросила неуверенно:
- Олег, ты уезжал. Что-то случилось?
- Ничего, - соврал он. – Ребята у тебя встречают?
- Нет, - односложно ответила она.
- Неужели Тамара Григорьевна не разрешила?
- Бабуля в больнице – после очередной стычки с гороно. Врачи запрещают вставать, даже сегодня домой не отпустили. Сердце у неё… Пока не инфаркт, но…
- Плохо дело.
- Ладно, пока обошлось…
«У отца – не обошлось», - подумал Олег.
Он позвонил с вполне определённой целью: спросить, как прошел спектакль, и извиниться за то, что не явился, ни на генеральную репетицию, ни на премьеру. Кому-то пришлось за него менять светофильтры… Но слов найти не мог, а Русалочка этот вопрос обходила стороной.
- Пойдёшь к Окуневой? – спросил он. – Или она – к тебе?
- Нет, не пойду. Я вообще теперь у Златы бываю редко: бабушка её из Челябинска приехала, а она меня терпеть не может.
- Что так?
- Не знаю. Она по профессии врач-психиатр. Наверное, нашла во мне какую-то неадекватность и опасается, что внучка моими «шизиками» заразится. Как вышла на пенсию, взяла воспитание Златы в свои руки: теперь на ночь её никуда не отпустит, особенно – ко мне. Но мы со Златой всё равно дружим, уже восемь лет! Знаешь, почему её прозвали Золотой Рыбкой?
- Златая Окуниха – как-то не звучит, - пошутил Олег.
Мира ответила своим детским смешком:
- Думаешь, это из-за имени? Нет, просто ещё во втором классе она играла в школьном спектакле золотую рыбку.
- Плавала в аквариуме?
- Пряталась за ширмой, изображающей синее море. Золотую рыбку мы с ней вместе клеили, классная такая получилась: из картона, фольги и капроновых лент. Злата бросала её старику в невод или водила на леске над ширмой, и такой у неё был голос – настоящий, рыбкин: «Отпусти ты, старче, меня в море»… Она талантливая!
- А ты кого играла в этом спектакле?
- Жадную старуху, кого же ещё!
- Трудно представить Русалочку жадной старухой.
- В седом парике и гриме – почему нет? Сыграть можно, кого угодно. Маша Попова у нас была маленький кудрявый Пушкин – читала весь текст за автора, здорово читала, между прочим.
- Догадываюсь, кто играл старика...
- Ну да, Серёжа. Он тогда уже был пятиклассником – ужасно взрослый! Но не важничал: рисовал декорации к спектаклям и на гитаре всех учил играть.
- Кстати, он-то куда подевался?
- Уехал с лыжниками на базу отдыха. Я думала: тоже поеду, но… Расхотелось. Никуда не пойду, лягу спать.
- Весь год проспишь.
- Ты веришь в приметы? Тогда всю ночь буду смотреть телевизор. Тебе смешно?
Он и вправду улыбнулся – впервые после смерти отца, но откуда ей было знать об этом?
- Ты так это сказала… Ну, словно: буду всю ночь пить рыбий жир.
- Такую-то гадость? Б-р-р! Я в приметы не верю. Выпью шампанского, Бабуля купила – зря теперь в холодильнике стоит.
- Детям до шестнадцати…
Он помнил, уловил в каком-то разговоре на репетиции, что шестнадцать ей исполнится только летом – первого июня. Олег подумал тогда, что родилась она в первый день лета, а он – в последний, и старше е почти на два года, без трёх летних месяцев…
- Да оно детское! Но я его всё равно открывать не умею. Шампанское нельзя – а что можно?
- Чай с халвой. Или с пастилой. А еще лучше – с мёдом!
Он и этих её слов не забывал: «Не переношу ничего сладкого, кроме халвы, пастилы и мёда». Сказала так и отдала «главрежу» свой кусок шоколадного торта, который Сергей разделил с гурманом Лёшей Поповым. И только тогда заметил Олег, что вовсе не левша Карпушин – не леворукий он, а, скорее, косорукий. Куда ж такому податься, как не в режиссеры и учителя рисования?
- Ну ладно, выпью чаю, - согласилась Мира. – Даже лучше – кофе, чтобы не спать. И всю ночь буду песни петь – мне Серёжа гитару свою оставил.
- Куда ж он без нее?
- Рюкзак тяжелый – тащить неудобно. Да ещё лыжи! Там, на базе, всегда у кого-нибудь гитара найдется. А ты где встречаешь Новый год?
- Дома.
Он хотел добавить: «Один», но это звучало каким-то двусмысленным намёком, и Олег промолчал…
- Конечно, - согласилась Мира. – Дома лучше…
И вновь - молчание: чем дольше оно длилось, тем большую неловкость и скованность ощущали оба…
- Желаю счастья в Новом году, - нашлась, наконец, самая что ни на есть избитая фраза.
- Спасибо, - она почему-то вздохнула, совсем, как тогда, на лестнице. – Я тоже тебе желаю счастья, если ты в него веришь…
- Думаешь, нет его, и никогда не будет?
- А ты когда-нибудь видел по-настоящему счастливых людей?
- По крайней мере, двух: Поповича за шахматной доской и Карпушина с гитарой, - пошутил Олег.
- Лёшка – может быть, не знаю. А Серёжа говорил, что любит петь, когда ему грустно…
- А ты?
- Если честно? Это правда: лучше всего поётся, когда хочется плакать…
- Мира… Ты будешь счастливой, обязательно. Я тебе это обещаю, - внезапно вырвались тайные, сокровенные слова, и Русалочка поняла не только их поверхностный смысл…
- Олег… Хорошо, что ты позвонил. Я ждала почему-то… Только не обещай ничего – мы не можем знать, что ждёт нас в будущем. Всё, что когда-нибудь произойдет…
Она не договорила…
Олег подумал: «Я знаю, что ждёт меня в будущем: военное училище, женитьба, служба, дети, внуки...»
«И – смерть… Разложение… Пустота», - прошептало мёртвыми губами, словно отражаясь в треснувшем стекле телефонной будки, из глубины подсознания и могильной тьмы, ТО, что было ещё совсем недавно его отцом. Неверным, несправедливым, раздражительным, суровым, нередко – жестоким, и все-таки – отцом…
- Олег, что-то не так? Что случилось, ты скажи?
- Всё нормально, не думай. Просто я замёрз…
Его действительно била дрожь, но вовсе не от зимнего холода…
- Ну, пока? – поторопился он завершить разговор: не хватало ещё по-девчачьи расплакаться в телефонную трубку!
Тем более, за треснувшим стеклом уже возник некто, живой и веселый, постукивая указательным пальцем по часам: мол, хватит трепаться, другим тоже надо успеть поздравить родню и знакомых с наступающим…
Всё же он справился с собой: ещё несколько мгновений вслушивался и ждал, когда зачарованную тишину, потоком мягкого незримого света соединившую их во мраке, прервут короткие гудки…
Но Русалочка сказала:
- Олег… Приходи ко мне…
Ему так нравились чистота и своеобразный уют Мириной комнаты. Забавные зверюшки из цветного меха и яркого ситца на стенах: «кармашки» для всякого рода мелочей, типа ручек, носовых платков и расчёсок: «Иначе я всё это теряю без конца!». Кудлатый львёнок-подушка, разбросавший по дивану мягкие лапы и хвост с кисточкой. Сосновые ветки в коричневой керамической вазе – новогодний «букет» вместо ёлки: «Представляешь, сколько деревьев губят ради этих праздников – и зачем?». Настольная лампа с абажуром... Не старинным абажуром, как в доме бабушки, заполненном давно вышедшими из моды, но такими тёплыми и уютными вещами, а сказкой, созданной искусными руками Миры: на золотистом венчике цветка с изумрудно-зелёными листьями – два крошечных крылатых человечка. Милая, детская чепуха, но боль в душе улеглась, притихла…
«Картину маслом» на стене он тоже заметил сразу. Олег плохо разбирался в живописи, но не мог не понять, что написана она талантливой рукой: настолько реальными были морской причал и тоненькая темноволосая девочка на берегу, но никаких сомнений не оставалось, что корабль с алыми парусами – воображаемый…
- Ты рисовала? - кивнул он на картину.
- Что ты, я совсем не умею рисовать! Тем более – маслом, - она улыбнулась, почему-то немного смущённо. – Это Серёжина картина, он ее написал, когда учился в училище. Ассоль в детстве…
«Косорукий – и так рисует?» - удивился Олег, но вслух ничего не сказал…
Они сидели на диване и разговаривали.
- Я и не спросил: как ваш спектакль?
- Да никак! Явилась на генеральную репетицию гороновская тётя из елового полена, но папа у нее – явно не Карло. Руфина какая-то, отчества не помню, главный Бабулин враг в глухом сером пиджаке, и проскрипела: «Безобразие! Это не школьный спектакль, а эротика с порнографией!»
- Не понял: причём здесь порнография?
- Ты у неё спроси! Наверное, на её гороновском языке: что эротика, что порнография – это «про любовь». А мы же ещё дети – детям про любовь играть НИ-ЗЯ! Детям разрешена только «Военная тайна» - о-очень подходящая для нас сказочка! Представляешь, трагикомедия: Злата в будёновке, Маша-буржуинка, обвязанная подушками, и Шурик – верхом на деревянной лошадке: «Эй, вставайте!». То-то будем скоморохи, распотешим честной народ, зато – никакой эротики с порнографией!
- А Сергей?
- А что – Сергей? Он уже с ними воевал, знает, почем фунт лиха! Зачем ему сейчас всякие неприятности? С тётями из гороно спорить бесполезно: от них уходят в подполье. В дремучий лес – на лыжную базу. Или в больницу, как Бабуля…
- Жаль, - искренне сказал Олег. – Но, выходит, зря я переживал, что подвёл вас со своими светофильтрами…
Их тянуло друг к другу бессознательно, но непреодолимо…
Олег сумел побороть в себе «подлость», стараясь не думать ни о какой «эротике с порнографией», и за разговорами не замечал, что широкое его плечо в сером пуловере постепенно сближается с тонким плечиком в лёгком голубом свитерке. Когда Русалочка обратила к нему взгляд, слова её прозвучали музыкальной фразой, смысла которой он уже не воспринял: так близко вдруг оказались нежные, детски-припухшие губы, что преодолеть их магнитное притяжение было уже невозможно…
Первый, робкий, неуверенный поцелуй мгновенно опалил их таким недетским огнём – да они уже и не были детьми! – что, забыв о бурлящем в кухне на плите чайнике, они целовались долго и неистово, чудом удерживаясь на хрупкой границе, отделявшей юношескую трепетную нежность от взрослого опасного безумства. Олегу помогала удерживаться на этой границе его врождённая, подсознательная законопослушность: никакой огонь не мог заставить его забыть о том, что Русалочке всего пятнадцать лет…
- Олег, - с трудом переводя дыхание, беспомощно пытаясь отстраниться, оттолкнуться от него, шептала Мира. – Не сходи с ума…
- Не могу… Я с тобой ещё тогда сошел с ума – помнишь, на лестнице? Малышка такая…
- Не надо…
- Почему?
- Я никогда ни с кем не целовалась...
- Я тоже…
- Неправда…
- Правда.
- Олег, мы теперь с тобой весь год будем целоваться?
- Всю жизнь…
Как раз в это время и раздался первый залп, вспыхнули за окном разноцветные огни новогоднего фейерверка, и Мира вспомнила о чайнике. Выкипеть до донышка и расплавиться он, к счастью, не успел…
Прижавшись друг к другу, они стояли у окна и смотрели на праздничные огни, пока последний из них не растаял в темноте…
- Отсверкали и погасли, - с внезапной печалью в голосе произнесла Мира. – И всё точно так же: сверкает, гаснет, исчезает. Навсегда…
- Не всё, - возразил он.
«Всё», - подтвердил в глубине души мёртвый голос…
Не хотел Олег больше его слышать: надо было просто жить, обычной жизнью, забывая о том, что есть на свете смерть…
- Мира, давай что-нибудь приготовим?
- Ты хочешь есть?
- Зверски!
- Можно ничего не готовить – в холодильнике всего полно. Бабуля теперь на диете. Сейчас что-нибудь сообразим…
- Бутербродов только не надо – я их дома наелся!
- Да нет, у нас там холодец и кастрюлька с оливье. Салат я на всякий случай сделала, думала: может, кто-нибудь придет. Вот ты и пришёл. Ты любишь холодец?
- Люблю. И оливье – тоже.
Приготовлено всё было вполне на уровне.
- Вкусно, - похвалил он салат, принимаясь за холодец.
- Оливье – единственное блюдо, которое я умею готовить, - призналась Мира.
- Нет, холодец тоже неплохой.
- Холодец Бабуля успела сварить – прежде, чем её на скорой увезли. И надо было возиться! Ты ешь, не стесняйся, я мясные блюда не очень люблю.
- А что же ты любишь?
- В основном, то, что не нужно готовить: творог, сыр, йогурт. Не очень-то мне нравится заниматься этим нудным стряпаньем.
- Учись! Кухня – женское дело. Что это за девочка, которая готовить не умеет?
- Та девочка, которая поёт, - пошутила Мира.
- Поёшь ты замечательно, - согласился Олег. – Но одними песнями сыт не будешь…
С большой миской, наполненной мандаринами, они вернулись в комнату Миры и всё-таки включили телевизор. Но вместо того, чтобы смотреть праздничный концерт, кормили друг друга кисло-сладкими оранжевыми дольками и вновь целовались, утопая в пахнущем мандаринами блаженстве, пока Мира не начала отключаться. Она прислонилась головой к плечу Олега и прошептала виновато:
- Олежка, прости, я так спать хочу…
Он выключил телевизор, поцеловал Русалочку в тонкий, светлый пробор над тёмной челкой:
- Спи… Я пойду домой. Завтра приду, хорошо? Точнее, уже сегодня…
- Приходи. Только не очень рано, чтобы я успела выспаться. Там у нас замок английский – сам закроешь, ладно?
Она ласково, почти неслышно прикоснулась к его губам своими детскими губами и заснула – мгновенно, как ребёнок. И завершающий этот, почти бесплотный поцелуй был ещё более трепетным и сладким, чем все остальные…
Дома Олег, не растопив печку и, наверное, впервые в жизни не повесив аккуратно, а побросав комом на стул одежду, забрался под ледяное одеяло, согревая постель пылающим от воспоминаний телом. Не сон, не явь, но сладкая, томительная дрёма возвращала вновь пережитые ощущения, и почти осязаемо Русалочка тонула в его полуснах и объятиях, позволяя ему такие слова и ласки, одна мысль о которых рядом с ней казалась преступлением и кощунством…
Но он верил, что это будет, непременно будет – года через три, когда он назовет Миру своей женой. Он страстно желал этого, испытывая в то же время безотчетный страх – нечто жуткое и мучительное, похороненное в душе с тех времен, когда остаются в душе не воспоминания, а неясные, как ночные тени, образы…
Года четыре ему было тогда, не больше, и он болел ангиной.
- Что же ты, сыночка, горишь у меня? – озабоченно спрашивала мама, прикасаясь к его лбу приятно прохладными губами. – Разве можно так температурить?
- Ладно, Марина, не нагнетай, - поморщился отец. – Хлопец крепкий – через неделю забудет, что болел. Ты иди, собирайся, а то подойдёт время, и начнётся, как всегда: там – недоглажено, там – неподмазано…
Мама ответила растерянно удивленным взглядом:
- Петя, ты думаешь, я могу сейчас по гостям ходить? У ребёнка температура под тридцать девять…
- Дай аспирина, чаю с малиной – ляжет и будет спать. Людмилка уже большая, присмотрит за ним. Растишь мне из сына не мужика, а сопли в сиропе! Олег, отпустишь нас с мамой в гости? Хныкать не будешь?
- Не буду, - ответил он неохотно, стыдясь быть «соплями в сиропе».
- Ну, вот и порядок – настоящий солдат! Собирайся, Марина! К кому мы приглашены, помнишь? Опаздывать нельзя.
Но мама, что бывало довольно редко, возразила решительно:
- Как хочешь, Петро! Поезжай один, а я останусь дома – мало ли что…
Отец уступил неожиданно легко:
- Уговорила, перестраховщица! Сиди и пои хлопца с ложечки. Только потом без обид – вернусь поздно…
Люда смотрела в комнате родителей телевизор, а Олег, успокоенный заботливым, но ненавязчивым маминым присутствием, терпеливо проглотил лекарство, выпил теплое, противное молоко с содой, маслом и мёдом и, засыпая, отвернулся к стене. Постепенно завиток на ковре стал раскручиваться, превращаясь в норку, из которой высунулась мордочка смешного, совсем не страшного, лохматого зверька. Он никогда не видел такого и хотел спросить у мамы, которая что-то вязала, сидя у его кровати, как зверек называется, но не успел, окончательно погрузившись в сон…
Под утро его разбудили голоса родителей: мамин казался журчащим ручейком, едва пробивающимся сквозь каменный обвал отцовского гулкого, пьяного баса:
- Тише, я прошу тебя, тише: детей разбудишь. Закрой дверь и выключи свет…
- Прячешься, да? Что, стыдно? Эх-х, Маринка! Р-расползлась, квашня! Я предупреждал: худых и толстых баб не люблю – фор-р-му дер-р-жать! Разве я на такой женился? Ты ж была, как Мэрилин Монро!
- Мне уже тридцать пять, а не двадцать. Чего ты от меня хочешь, Петро?
- Тебя хочу, Марина! Ты мне жинка – или кто? Думаешь, я уже не мужик?
- Ничего я не думаю. Говори потише, пожалуйста…
- Тридцать пять ей! Ты на что намекаешь – на мой полтинник?! Н-нет, лапочка! Любому молодому хлыщу – сто очков вперёд! Не веришь – у подружек поспрашивай. Тридцать пять ей! Да бабы в сорок пять есть – ух-х! Искры летят, только глазом тронь! Учись у них, как зажигать мужика! Не хапай одеяло, кому говорю?!
- Петя, Олежка проснется… Выключи свет, не будь зверем…
Но в ответ раздался поистине львиный рык, и послышались звуки, от которых Олег застыл помертвелым зверьком, с безграничным , животным ужасом в душе: пьяный отец убивает маму…
Хотел разбудить крепко спящую сестру, но даже сипа не мог выдавить из перехваченного болезнью и страхом горла. Весь мокрый от пота, с кровати потихоньку скатился на палас, добрался на четвереньках до уголка с игрушками, нащупал какое-то оружие – пластмассовую саблю…
Когда он очутился в полосе неяркого света, падающего из приоткрытой двери родительской спальни, и приблизился к широкой кровати, то, что предстало его взору, не было ни матерью, ни отцом. Это был дикий, чужой, рычащий и стонущий зверь, с обнажённым уродством тёмных, обезьяньи-волосатых, и толстых, белых, сплетённых в смертельной борьбе отростков – зверь, пожирающий сам себя…
Он дико, безумно закричал и потерял сознание…
Олег не смог бы вспомнить тот далёкий вечер и ночь во всех подробностях – остались они в сознании каким-то смутным бредом. Он понимал только одно: у них с Мирой всё будет иначе, потому что не могло быть на земле большего блаженства, чем беспредельная нежность души, еще преобладающая над ограниченной одержимостью тела…
Не ждал Олег от следующего дня никаких сюрпризов и к дому Русалочки летел на крыльях любви – впервые понял, что означает это образное выражение…
Приятные ароматы доносились из кухни: Мира готовила к его приходу что-то вкусное, но не успел он порадоваться её кулинарному рвению: заметил жирный слой тёмно-красной помады на губах Русалочки и карпушинские лыжи в прихожей…
Сергей поздоровался, как ни в чем не бывало: «Привет, Олег!» И тактично удалился, унося свои лыжи, но позабыв прихватить гитару.
Олег вопросительно и уже раздражённо взглянул на Миру: выглядела она, как все эти «чучундры», королевы дискотек, чьи накрашенные мордочки и неестественный смех вызывали в нем неприязнь, граничащую с отвращением. Да она и на сцене никогда не красилась так вызывающе!
- Очередная репетиция? – процедил он сквозь зубы, невольно сглатывая слюну: время было уже обеденное, а к Русалочке он помчался, не завтракая.
- Да ну, какая там репетиция! – беспечно откликнулась она. – Серёжа учил меня готовить картофель «дофинэ». Ты же сам говорил…
- Для этого надо было гримироваться? – перебил Олег.
- Ой! – она смешно лизнула языком накрашенные губы. – Совсем забыла! Я сейчас…
Настроение было безнадёжно испорчено. Олег уселся на диване, брезгливо отодвинув в сторону гитару.
- Ты ради Карпушина так намалевалась? – не выдержал он, когда Мира вышла из ванной умытая, с чёлкой, взъерошенной над влажным лбом.
- Оле-е-г! – стоя в дверях, протянула она укоризненно. – Я как проснулась и в зеркало на себя глянула, так и стянула Бабулину помаду. Ну и заодно глаза накрасила, чтоб не так подозрительно было. Вдруг, думаю, кто-нибудь придет! Ну, Серёжа и пришел. Не знаю, что он обо всём этом подумал, но ты сам, между прочим, виноват, и никогда больше так не делай! Вот, смотри!
Присев с ним рядом на диване, Мира по-детски оттопырила губы и продемонстрировала два синих пятнышка – «преступные» следы новогодней ночи…
Олег понимал, что Русалочка права: в предстоящие три года – ну, можно считать, уже два с половиной! – нельзя было так сходить с ума, почти переставая себя контролировать. Преодолевая соблазн, он отвернулся от этих детских, желанных, безо всякой помады ярких и сладких, как майская черешня, припухших более чем обычно, губ…
- Ладно, Бабуля ещё в больнице. Я ей звонила сегодня, она уже подошла к телефону – значит, на поправку пошла. Может, пройдёт это безобразие к тому времени, как ее выпишут. И каникулы начались, в школу не надо идти, а то была бы мне… Эротика с порнографией! – Мира бережно, как живое и любимое существо, взяла в руки карпушинскую гитару. – Олег, почему ты сердишься на меня? Ты же сам говорил: что это за девчонка, которая готовить не умеет? Ну, нет у меня этих кулинарных талантов, хоть тресни! А у Серёжи руки золотые: за что ни возьмется, всё у него получается.
«Серёжка – Золотая Косоручка», - мысленно съехидничал Олег.
- Ну, вот иди и доваривай его картофель! Дофигнэ какое-то…
Улыбнувшись, она поправила:
- Дофинэ! И он сам теперь допечётся, надо только духовку выключить минут через пять.
Мягко потревожив гитарные струны, она тихонько напела своим удивительным голосом:
- В какой бы край тебя судьба не занесла,
Сплетен бы каких тебе молва не наплела,
Ты повторяй всегда древние слова, вечные слова…
И, резко обрывая пение, с непостижимой для него способностью угадывать тайные мысли, произнесла с укором:
- Это неправда – то, что ты сейчас думаешь!
- Ничего я не думаю, - буркнул Олег, отгоняя мысль о возможном предательстве: с такими глазами люди не лгут…
-Оле-е-жка! – она потёрлась лбом о его плечо, но он всё еще был сердит и не поддался на эту «кошачью» ласку.
- Ты скажи, почему он со своими лыжами не домой, а сразу к тебе припёрся?
- Так он домой и шёл! Серёжа в нашем подъезде живет, на четвёртом этаже, как раз над нашей квартирой, а ты разве об этом не знал?
- Значит, вы ещё и соседи?
- Олег, ну не ревнуй, а? – попросила она, глядя снизу вверх преданными и всё-таки чуточку виноватыми глазищами. – Я знакома с Серёжей с шести лет, он мой друг – и ничего больше. Разве у тебя нет друзей среди девчонок?
- Я не хожу к Окуневой в гости и не учу ее готовить никакое дофигнэ!
Внезапно Мира засмеялась – внутренним смешком, сквозь сжатые зубы, словно хотела сдержать своё искреннее веселье, но не могла. Это буквально вывело его из себя: Олег резко встал, оттолкнув её руки, и ушел, едва не хлопнув дверью…
Промучившись до позднего вечера, он вновь очутился в знакомой телефонной будке – и вновь молчал, скованный холодным безмолвием грядущей пустоты, превратившей жизнь в бессмысленную пытку. И только любовь дарила временное исцеление и забвение душе, отравленной медленным ядом смерти…
- Олег, я знаю, что это ты… Не сердись. Ну, прости меня, хотя не знаю, за что. Мне никто не нужен, кроме тебя. Не веришь?.. Олег, я всю ночь не буду спать – песни буду петь под Серёжину гитару! Если ты не придёшь… Но ты придёшь, я знаю, потому что иначе всё бессмысленно и незачем жить…
Они вновь сидели на диване в комнате Миры. Олег взял её руку и сказал то, о чём невозможно говорить в новогоднюю ночь:
- Мира… В Новосибирске умер мой отец. Я уезжал на похороны…
Русалочка не сказала ни слова – только синие глаза её наполнились слезами. Она обняла его за шею, прижалась щекой к его щеке, и это было лучше всяких соболезнующих слов…
- Мира, если мы тоже умрём, зачем тогда всё?
Никому другому не смог бы он задать такой «идиотский» вопрос…
- Не знаю,Олежка, - тихо и печально сказала она. – Я давно об этом думала, с самого детства. И не находила ответа. Но сейчас, когда ты рядом, мне кажется, что мы не умрём никогда…
- Мне – тоже. Поэтому я хочу, чтобы ты всегда была рядом. Я люблю тебя…
Она ответила взглядом, прикосновением тонких пальцев к его щеке, таким непередаваемо нежным, что никаких слов для ответа на его молчаливый вопрос уже не требовалось…
В эту ночь они даже не целовались – просто заснули рядом на диване, обнявшись, утонув в блаженном беспамятстве, как заблудившиеся в мрачном лесу и нашедшие друг друга дети - в мягкой траве, под укрытием лиственного шатра…
Утром Мира пожарила яичницу – резиновую, словно кусок горячего сапожного голенища…
Олега, с детства избалованного «горяченьким» и «сладеньким» мамы, которая умела быстро и качественно приготовить любое, даже самое сложное блюдо, и в дальнейшем всегда огорчало, а порой и злило безразличное отношение Русалочки к еде, точнее, даже не к самой еде, а к святому процессу готовки, который она называла «этим нудным стряпаньем»…
Изредка она пыталась усвоить секрет приготовления какого-нибудь очередного «дофинэ», но это ей быстро надоедало. Позволяя себе в часы отдыха понаслаждаться неизменными бутербродами с сыром и чаем с мёдом (отличным, натуральным мёдом, который привозил ей Карпушин, возвращаясь из своих летних путешествий на плотах по реке Белой), а также всякими праздничными, приготовленными друзьями и подругами «вкуснятками», в будни она спокойно ела всё: и так называемые пельмени из пакетов, и ненавистную Олегу овсянку, и какую-то совершенно невообразимую пищу, вроде мамалыги из кукурузной муки – тоже все карпушинские эксперименты! Но чаще, как коза, жевала разную зелень, овощи и фрукты, иногда до обеда не вспоминая, что с утра забыла позавтракать, и, не мучаясь при своем беспорядочном питании никакими желудочными или зубными болями.
Олег обожал сладкие жареные пирожки – Русалочка их терпеть не могла:
- Ну, и возня: лепи, пеки, а они текут и на сковородке горят!
Через двадцать лет Мира готовила неплохо (видимо, не прошли для нее даром карпушинские кулинарные уроки!), но по-прежнему сознавалась, что хлопотам у плиты предпочитает книги и рукоделие.
- Пора бы и повзрослеть, девочка, - заметил майор, разглядывая очередной «шедевр» - изящную маленькую принцессу в роскошном бальном платье из розового шифона.
- Горбатого могила исправит, - хмыкнула она в ответ.
Горький подтекст избитой этой поговорки, словно порыв пронзительного холода, взметнул в душе прежние мысли о неизбежной разлуке – не здесь, на земле, а где-то там, в немыслимой, отчужденной от всего живого пустоте…
- А как же в раю – не шьют, не вяжут? – слегка поддел он Миру, шуткой пытаясь заглушить внезапную боль…
- Если верить Библии, Бог может подарить человеку вечную жизнь. Но далеко не все люди достойны такого дара…
Не потеряла Русалочка способности угадывать недосказанное. Но Библию майор не читал и в вечную жизнь не верил. Вот так же незаметно пронесутся еще двадцать лет и... Сколько останется? А если не останется ничего?
- Ты чересчур-то этими идеями не увлекайся, - предостерёг он. – Много чего я слышал об этих твоих проповедниках…
- Ну, конечно, ты слышал, - насмешливо согласилась она. – А Понтий Пилат слышал, что Иисус Христос выступал против власти цезаря и хотел разрушить храм. А Бабуля слышала, что в восьмидесятые годы мы будем жить в коммунистическом раю, да вот только в девяностые паровоз её влетел не в коммуну, а в нечто, прямо противоположное. Все вы где-то, что-то слышите. Нет, чтобы своими глазами увидеть и своими ушами послушать, как тысячи людей на разных языках поют единым слаженным хором о том, что самый лучший путь в жизни – это путь истины и любви. Не такой любви, как наша с тобой – эта никуда не ведет, кроме пропасти. Но, как говорится, вольному воля…
Понимал майор, к чему Русалочка ведёт своими разговорами. Но всё ещё пытался сопротивляться…
В начале мая, когда Мире нездоровилось, он с надеждой и страхом спросил:
- Ты не беременна?
Она ответила почти враждебно:
- Не надейся! Вносить свой вклад в статистику рождения внебрачных детей я не собираюсь – их и без того слишком много.
- Аборт – это убийство, - напомнил майор.
- Думаешь, я не позаботилась о том, чтобы до этого не дошло?
Он уже готов был на развод и раздел семьи: пусть Юра останется с Ириной, а Славка – человечек лёгкий: быстро привыкнет к новой обстановке и новой папиной жене, тем более, у них с Мирой так много общего…
- Ты это серьезно, Олег? – в глазах Русалочки, которая молчаливо выслушала все его планы, не было ни одобрения, ни радости. – Хочешь рубить топором – по живому?
- А что предлагаешь ты? Продолжать двойную жизнь?
- Я предлагаю: расстаться. И чем скорее, тем лучше…
- И это не значит – рубить топором по живому?
- Нет, конечно. Это всё равно, что лапу отгрызть. Ну, знаешь, как лисёнок из капкана убегает? Поболит – заживет, будет хромать, но живым останется…
- Мира, ты издеваешься?
- Олег, если тебе про лисёнка непонятно, послушай про птичку и ёжика. Нельзя птичку заставить жить так, как живет ёжик, и – наоборот…
- Я очень похож на лысого ёжика? – майор печально провел ладонью по макушке, понимая, что Мира права, но, не желая с этим соглашаться…
Так было и двадцать лет назад: казалось бы, накрепко опутавшие птичку и ёжика нити бесконечного и безотчетного взаимного притяжения, незаметно растягивались, истончались, рвались – и шаг за шагом они всё дальше уходили друг от друга…
После окончания десятого класса Олег так и не уехал в Новосибирск: не могли же они с Мирой расстаться на целых два года! От военной службы он не бежал – напротив, стремился к ней, но не солдатом – только офицером…
Летом он поступил в строительный техникум, и мама только рада была такому повороту событий. Ей приходилось ухаживать за тяжело больной, уже не встающей с постели бабушкой, и невозможно было обходиться без мужской помощи в частном доме. Помимо учёбы, Олег стал потихоньку подрабатывать на стройках – претило ему, детине под метр девяносто ростом, сидеть у мамы на шее. Хотя счет, и достаточно солидный, у него в Сбербанке был – отец оставил.
- Эти деньги – тебе на учёбу, Олег, - сказал он, незадолго до своей роковой поездки в Новосибирск. – Но только – на военное училище, усёк? Мой сын должен быть офицером! С Людки возьмешь пример, выкинешь какой-нибудь фортель – ни копейки не увидишь! Себе куплю последнюю модель «Жигуля», а то с вами, оглоедами, за всю жизнь на собственные колёса не удалось скопить…
«Меньше надо было на свой «малинник» тратить», - прочитал Олег в мамином взгляде, молчаливо брошенном на отца.
Слова о «малиннике» он услышал в Новосибирске, когда просторная квартира значилась только в проекте. Жили они в тесноте, и потому иногда Олегу приходилось слышать то, что не предназначалось для его ушей. Отец не умел глушить свой мощный бас, да и мама порой выходила из себя – нервы не выдерживали, хотя повышала она голос крайне редко.
Отец хотел приобрести дачу, жаловался на нехватку денег, обвинял маму в расточительности – как всегда, несправедливо: она была умелой и экономной хозяйкой, хотя ее бережливость никогда не переходила в скупость.
- Тратил бы меньше на свой «малинник»! – ответила мама в сердцах.
Олег сначала не понял, о чём идет речь: малина могла расти только на даче, а дачу так и не купили…
- Молчи, женщина! – взорвался отец, не терпящий возражений. – Я вас кормлю, одеваю, обуваю, скоро квартиру получим – скажи спасибо! А со своим «малинником» я сам как-нибудь разберусь. Не нравится – шуруй на все четыре стороны и живи на свою нищенскую зарплату! Думаешь, помоложе кто не найдется? Свято место пусто не бывает…
Олег вспыхнул и сунул голову под подушку, чтобы больше ничего не слышать: он, наконец-то, понял, что мама имела в виду под словом «малинник»…
Но волю отца он не хотел нарушать даже после его смерти, и это не противоречило его собственным стремлениям: впереди – только военное училище. И благодарен был отцу за то, что мог жениться уже на первом курсе, когда Мире исполнится восемнадцать…
Русалочка, окончив школу, поступила в пединститут, на факультет иностранных языков. Вопреки недовольству жениха («В чём угодно, Олежка, а в этом я тебе не уступлю!»), молодёжный театр – карпушинская компания болтунов о высших материях – почти полностью завладел её свободным временем.
Злата Окунева удивила всех, поступив в строительный институт: избрала для себя мужскую специальность геодезиста. Впрочем, это вполне соответствовало её характеру, да и выбор у них в городе был невелик: всего два института. Уезжать в областной центр, на поиски более подходящего высшего учебного заведения, Золотая Рыбка почему-то не пожелала…
Злата постоянно оказывала Олегу знаки ненавязчивого дружеского внимания. Едва Золотой Рыбке исполнилось восемнадцать, родители подарили ей очередную «игрушку» - иномарку приятного, светло-кофейного цвета, и новоиспеченная автолюбительница уговорила бывшего одноклассника вместе сдавать на права: навыки вождения всегда пригодятся в жизни. В планах у Олега свой транспорт на ближайшее будущее уже значился, да и Мира легко согласилась: никакого значения не придавала она заботам лучшей подруги о собственном женихе…
Злата, тем временем, угощала приятеля тающими во рту пирожками с курагой и замечала как бы невзначай:
- Мама говорит, что творожное тесто у меня получается лучше, чем у неё…
Вскоре угасла, отмучившись, бабушка Олега, и Злата стала приходить к нему домой. Она подружилась с Мариной Генриховной, беседуя о комнатных цветах и старательно перенимая кулинарные секреты. Дружба с Золотой Рыбкой была своего рода местью своенравной возлюбленной с её «Карпушиным и компанией», но Русалочка не ревновала жениха к этой дружбе, воспринимая её, как нечто допустимое и естественное. Злата и сама до поры не давала никакого повода воспринимать их отношения как-то иначе…
- Мира, хочешь научиться водить машину? – спросила она как-то у подруги. – Давайте все втроём вечером выберемся за город. Там шоссе почти безлюдное – самая лучшая дорога для начинающих водителей.
- Златик, ты лучше поучи свою Тусеньку плавать – она быстрее научится! – со смешком ответила Мира.
Тусей звали роскошную персидскую кошку Золотой Рыбки.
- Ничего там сложного нет – нужна только привычка, правда, Олег?
Он пожал плечами, сомневаясь в способности Русалочки овладеть искусством вождения автомобиля, а Мира подтвердила его мысли:
- Привычка витать в облаках ведет к привычке куда-нибудь постоянно врезаться на земле – ладно, если только в фонарный столб! Да и некогда мне, у меня – театр…
Ей всегда было некогда, даже собственное совершеннолетие праздновать: первого июня в молодёжном театрике состоялась очередная премьера…
Чувствами, мыслями и делами чужого жениха гораздо больше интересовалась лучшая подруга:
- Ты ещё не передумал поступать в военное? Не лучше ли к нам, в строительный?
- Нет, Злата, я давно решил. И менять своего решения не собираюсь.
- А как же Мира – у неё на военных аллергия! Помнишь их последний спектакль: инсценировка повести Отченашека «Ромео, Джульетта и тьма»? Пацифизм – основная тема творчества.
Олега вовсе не интересовали карпушинские спектакли. Русалочка могла играть в них, какие угодно роли – до назначенного времени. Дальнейшая их жизнь уже давно была спланирована: в год совершеннолетия невесты он поступит в военное училище и увезет Миру в Новосибирск. Этим летом мама должна была получить благоустроенную квартиру в новостройке: нет у неё больше аргументов, чтобы препятствовать осуществлению его планов. Жаль, конечно, бабушкин старый домишко, но своё он отслужил…
Людмила тоже была в курсе: она приезжала на похороны бабушки и познакомилась с будущей невесткой, которая присутствовала на этой грустной церемонии.
- Прелесть, какая хорошенькая девочка! – одобрила Люда выбор Олега. – Чем-то Мирей Матьё напоминает. Но ты, братик, учти: придётся тебе с такой женой всю жизнь нянчиться – это ж вечный ребёнок!
- Ничего, понянчусь, - буркнул он в ответ. – Повзрослеет со временем.
Сестра ничего не имела против: похоже, сама была не прочь понянчиться не только с хорошеньким «вечным ребёнком», но и с будущим потомством предполагаемой семьи. Детей она любила, но после рождения Кати что-то не заладилось у неё со здоровьем: на съёмных квартирах не до младенцев было, а в собственной – младенцы так и не появились…
Олег не намерен был ждать, пока Мира окончит институт: перевестись на такой же факультет в новосибирский вуз – не проблема. И настоял на том, чтобы в промежутке между сессией и летней практикой они успели выбраться в загс и написать заявление.
От пышной свадьбы заранее отказались оба, по взаимному согласию, но по разным причинам. Олег считал, что семейное счастье зависит не от суммы ухлопанных на свадьбу денег: потратить их можно с гораздо большей пользой. Русалочка не хотела широких свадебных торжеств не только из нежелания пускать людям пыль в глаза. Ей вообще всё это не нравилось: свадебные обряды, «машинки», ленточки, шарики, куколки... И никак она не могла сделать выбор: приглашать или нет на свадьбу Сергея Карпушина. И то, и другое, казалось ей, «не по-человечески»:
- Я же ни в чём не виновата, но и он… Нет, это издевательство какое-то получается. Хоть он и вида не подаст. Не могу, не знаю, что делать…
- Ты же с ним постоянно общаешься - в институте, на репетициях, в лагере вашем пионерском.
- Олежка, это же совсем другое!
Впрочем, в этом вопросе Миру он понимал прекрасно: тоже не представлял на своей свадьбе Карпушина и Окуневу в качестве «лучших друзей» жениха и невесты – фальшь какая-то получается, сплошное лицемерие…
Мира права: зарегистрироваться надо скромно, без лишнего народа, ведь самое главное – не свадьба, а те новые отношения, которые должны были по-настоящему их сблизить: всё, о чем пока только мечталось, что за два с половиной года, сдерживая себя, они уже привыкли откладывать «на потом»…
Пройдёт совсем немного времени, и после регистрации брака они с Мирой окажутся в тесном пространстве маленького купе новосибирского поезда, который навсегда унесёт их из прошлого, подальше от Сергея Карпушина с его пацифистами и чересчур заботливой Златы Окуневой…
А потом, уже совсем в другой жизни, Люда с Мишей и Катюшкой встретят новобрачных на вокзале, и в большой, уютной квартире состоится скромное торжество: фирменные Людмилины манты, медовый торт, совсем немного хорошего, виноградного вина…
И не так важно, где именно Мира впервые станет его женой «де-факто», а не только «де-юре», главное, этой ночью уже не будет никаких запретов, кроме одного: не причинить Русалочке ни малейшей боли…
Мама его поймет – она всегда всё понимала. Уже давно оставляла для него, то на обеденном столе, то на тумбочке у телевизора книжицы соответствующего содержания – благо, сейчас их печаталось много. Олег потихоньку почитывал «про секс», но не по книгам жаждал учиться этой новой, неизведанной, супружеской любви: верил, что страсть и нежность, слитые в одно, преобразят звериную морду «неуправляемой подлости», и всю жизнь, до самой смерти, они с Мирой будут принадлежать друг другу и заботиться о детях и внуках. Иного смысла в человеческом существовании он не видел и не искал…
Пусть Мира не любит военных, всех скопом – ему и не нужно, чтобы она их любила. А для единственного из них Русалочка сделает исключение…
Он так и сказал:
- Любви к военным я от неё не требую.
Умненькая Злата правильно его поняла:
- Думаешь, увидит тебя в военной форме – и поймёт, что для тебя иного выбора нет?
Олег не ответил, а Золотая Рыбка внезапно спросила:
- Ты знаешь, почему она выбрала такой факультет?
- Ей легко даются языки – способная.
- Это не только способности, ты должен знать! – настаивала лучшая подруга.
- Что я должен знать?
Его раздражала женская манера ходить вокруг да около: хочешь что-то сказать – говори прямо!
- Ты что, действительно, не в курсе?
- В курсе чего? – начал он терять терпение.
- Ты хотя бы раз в паспорт её заглядывал?
Не могла придумать более нелепого вопроса!
- Ну и что там такое секретное может быть в её паспорте – штамп о браке и разводе с Карпушиным?! – уже вне себя съязвил он.
- Олег, не злись, пожалуйста. Я только хотела спросить, ты знаешь, кто её отец, и какое у неё полное имя?
- Причем здесь её отец и её имя?
- Странно… Вот уж не думала, что она скрывает это от тебя. И зачем? Всё равно ведь узнаешь – рано или поздно…
- Что узнаю? Злата, не надо темнить, объясни, что к чему – без намёков!
- Это Мира твоя темнит, - многозначительно возразила Золотая Рыбка. – А я чужих секретов не выдаю…
Тягостное ощущение недоговорённости, неприглядной какой-то тайны осталось у него от этой «дружеской беседы»…
Олег не любил загадок и решил, в свою очередь, не откладывая, откровенно поговорить с Мирой, которая в эти дни, проводив Бабулю в местный кардиологический санаторий, хозяйничала дома одна.
На вопрос о выборе факультета Русалочка не то, шутя, не то всерьёз ответила:
- Мне хочется знать все языки, на которых говорят люди, чтобы всех понимать. Жаль, что это невозможно.
- Что, и японский могла бы выучить?
- Конечно, было бы время…
- Мира, я купил билет в Новосибирск, через три дня уезжаю. Пока один, но скоро куплю два, если ты меня дождёшься и не выйдешь замуж за Карпушина в своем лагере.
Последние слова были сказаны в порядке обычной дежурной ревности, к которой Русалочка привыкла, не обращая на его выпады ни малейшего внимания.
- Всё-таки – в военное? – помолчав, спросила она.
- Другого не будет. Помнишь, как ты мне говорила о своём театре: в этом я тебе не уступлю.
- То театр, а то жизнь – сравнил!
- Вот именно! Это наша жизнь. А жизнь – не театр. Это серьёзно.
- Как хорошо быть генералом?
Упорно не желала Русалочка всерьёз воспринимать его слова, как будто существовал для него какой-то иной выбор: прадед, дедушка, отец – все служили Отечеству. И сам он изначально, генетически – военная косточка…
- Мира, ты не смейся, а конкретно скажи, что ты имеешь против офицеров? Форма не нравится?
- Скорее, содержание…
Олег понял, какой смысл она вложила в слово «содержание», но всё-таки сказал:
- Содержание как раз будет неплохое – с учительской зарплатой не сравнить.
- Мне всё равно, я о деньгах не думаю.
- Ну и зря: о деньгах надо думать. Воровать на стройке я не умею, таксовать не хочу. И каким образом мне прикажешь семью обеспечивать? Или тебе нравится быть нищей?
- Блаженны нищие духом, - произнесла Русалочка задумчиво.
- Мира, перестань, я не шучу!
- И я не шучу. Какие это – нищие духом, как ты думаешь?
- Не знаю. Какие-нибудь дебилы и дегенераты…
- Нет, Олежка, я думаю, наоборот: дегенерат не обращает внимания на то, какой пищей его кормят, и во что он одет – ему всё равно. Но умный нищий понимает, что у него пища плохая и одежда рваная, он страдает от этого, а, значит, нищий духом…
- Вот я и хочу, чтобы у тебя была красивая одежда и вкусная пища, – перебил он. – Для этого я должен деньги зарабатывать, а не твои философские проблемы решать. Карпушин всё философствует, вот и спрашивай у него про своих нищих!
- Серёжа сказал, что нищие духом блуждают по свету в поисках истины.
- Ему виднее…
- Олежка, разве это главное – одежда, пища, деньги? Ну, заработаю я сама кучу денег – и что дальше?
- Где заработаешь, в школе? – саркастически поинтересовался Олег, позабыв спросить, что же для Русалочки главное. – Пример Тамары Григорьевны тебе ни о чём не говорит? Кто и что в школе зарабатывает? Мне хозяюшка в доме нужна, а не усталая тётка, которая из школы притащит только кучу тетрадей и всяких ненужных проблем! Скажи, тебе нужны проблемы с сердцем?
Как и отец, Олег уважал старую «домостроевщину», где основным добытчиком является муж, а жена посвящает большую часть своего времени домашнему хозяйству и материнству. «Заработаю сама» означало вечные полуфабрикатные резиновые котлеты и расползающиеся в кипятке пельмени, беспорядок в доме, муки с хилыми, ясельными детьми. Олег надеялся, что Люда научит Русалочку готовить, а всё остальное она умела прекрасно, в том числе и японский язык смогла бы выучить – это вне всякого сомнения. На кой только японский и всякие «нищие духом» в семейной жизни?
- Олежка, ты – моя единственная проблема с сердцем…
Мира обняла его за шею, прикоснулась тонкими пальцами к коротко остриженному затылку над воротом летней рубашки…
Олег прервал на полуслове свою очередную речь о роли женщины в семье: в любых спорах и ссорах слияние в головокружительном блаженстве бесконечного поцелуя было самым лучшим, неопровержимым аргументом в защиту их будущей семейной жизни, где он будет главенствовать как мужчина, несмотря на все капризы и своенравие любимой…
И всё же, на самом счастливом замирании сердца, бесконечный поцелуй пришлось прервать: время шло, а утром следующего дня Русалочка уезжала в пионерлагерь, на летнюю практику.
- Мира, помнишь, куда мы с тобой сегодня идем?
- Конечно! Сейчас только переоденусь и паспорт возьму…
«Ты хоть раз в паспорт её заглядывал?» - так не вовремя прозвучал в памяти голос лучшей подруги, и ведь нет же, не заглядывал – ни разу не довелось, чуть ли не до самой регистрации! Вопрос в том, что необычного может быть в паспорте простой студентки пединститута по имени Мира Соловейчик?
- Олег, почему ты так смотришь на меня? – мгновенно и чутко уловила Русалочка очередную перемену его настроения.
- Как тебя зовут? Полное имя?
- Тебе Злата сказала? Давно надо было. Да я сама сейчас хотела тебе сказать…
Хотела, но паузу выдержала слишком длинную…
- Не молчи. Я слушаю.
- Меня зовут Мирей…
- Мирей Матьё? – съехидничал Олег. – Простите, мадемуазель, не знаю вашего отчества!
- Мирей Антуановна – странно звучит по-русски, правда?
- Еще более странно это будет звучать в школе.
Она улыбнулась:
- В школе можно проще называть: Мира Антоновна.
- Хорошо, Мира Антоновна. Но ты все-таки – Соловейчик, а не Матьё?
- По отцу – Мирей Симоне. Но Бабуля хотела, чтобы у меня была советская фамилия. А мама, в свою очередь, настояла, чтобы в свидетельстве о рождении было записано Мирей, а не Мира – так назвал меня отец.
-В честь Мирей Матьё?
- Возможно. В середине шестидесятых она уже была знаменита во Франции и в Москву приезжала. Мне так нравится песня, которую она поет: «Вечная любовь»! У неё слёзы были на глазах, потому что вечная любовь для людей – недостижимая мечта: жизнь такая короткая, а сердцу доверять нельзя…
Песня, о которой говорила Мира, нравилась Олегу: он слышал её по телевизору в исполнении советского певца, но Русалочка негромко напела «Вечную любовь» на французском языке, и внезапно в голосе её прозвучала печаль взрослой женщины, испытавшей боль разлук и потерь, а на глазах показались слёзы – как у знаменитой тёзки...
- Сестра моя сказала, что ты похожа на Мирей Матьё – можешь участвовать в конкурсе двойников, - стараясь не поддаваться этому грустному очарованию, сказал Олег. – Одного я не пойму: за два с половиной года ты ни слова не сказала мне о своих родителях. Что тебя заставляло тайну хранить: я мог перепугаться, что ты – наполовину француженка? Это я ещё тогда, на лестнице, нутром почуял: необычная такая, миниатюрная и одета в цвета французского флага!
- Я только на четверть – француженка, - улыбнулась Мира прежней своей, детской улыбкой. – А, скорее даже, на восьмушку…
Она достала из нижнего ящика письменного стола конверт, вытащила из него две чёрно-белые фотографии и протянула их Олегу.
На одной из фотографий по арке в виде радуги взбирались к обрамлённому пятью лепестками земному шару кот в сапогах, японка с зонтиком, ещё какие-то сказочные существа. Под аркой, держась за руки, стояли двое. Лица их были плохо различимы, но на другом снимке та же самая, явно по уши влюблённая парочка была запечатлена крупным планом: миниатюрная девушка, похожая на кудрявого, улыбчивого реёенка, и смугловатый парень с тонкими чертами лица и глазами «инопланетянина», знакомо удлинёнными к вискам. Такие разные, но неуловимо похожие друг на друга, как брат и сестра…
- Жаль, фотокарточки не цветные, - сказала Мира. – Ты увидел бы тогда, что моя мама – рыжая. Волосы – цвета меди, как у Бабули, только гораздо светлее. А папа – темноволосый и синеглазый, я на него похожа. Видишь, у них значки? Ромашка с пятью разноцветными лепестками – эмблема Московского Всемирного фестиваля молодёжи и студентов.
- Пятьдесят седьмой год? – дату Олег увидел на обороте снимка. – А вы что-то очень молоды, Мирей Антуановна?
- Конечно, я родилась через десять лет, когда они снова встретились в Москве, и поженились.
- А потом уехали во Францию, подкинув тебя Бабуле?
Мира отрицательно покачала головой:
- Мама умерла, когда мне было четыре года. А Бабуля сама не захотела отдавать меня отцу. Сейчас у папы вторая семья, и живут они с Линдой не во Франции, а в Калифорнии, в Анахейме. Кстати, Линда, как и мама, рыжая – папины вкусы не меняются. У них дочка растет – моя пятилетняя сестрёнка: забавная такая, и немного на меня похожа. Ей дали русское имя – Маша. Так звали мою маму…
- Откуда ты всё это знаешь? Видишься с отцом?
- Вижусь, но только редко. Семь лет назад папа с Линдой приезжали в Москву по турпутевке. Бабуля сначала ехать в столицу не хотела, но я её упросила, а папа дорогу оплатил. Он вообще постоянно нам помогает – Бабуле ведь трудно тянуть меня на свою зарплату, даже директорскую. Последний раз папа приезжал один – тем летом, когда мы с тобой познакомились. Целый чемодан всякой одежды привез…
Только сейчас Олег понял, почему Мира всегда была так хорошо одета. Его немного удивляло, как умудряется Тамара Григорьевна, казалось бы, вообще далёкая от всякого «блата», быта и торговли, доставать для внучки такие качественные импортные «шмотки» - оказывается, этими шмотками дочку снабжал американско-французский папа…
- Бабуля разрешила мне с папой переписываться, - добавила Мира. – Но при условии, что я не буду об этом в школе трепать языком. Трудно ей понять, что сейчас такая переписка в порядке вещей. Это у нее еще сталинский синдром…
Не числилось за родителями Русалочки никаких криминальных тайн – можно было вздохнуть с облегчением!
- Но ведь Окуневой рассказала, - всё же заметил он с укором. – Злата, что – самый близкий человек?
- Серёжа тоже знает…
- Вот-вот: лучшие друзья всё знают, а я – ни сном, ни духом! Мира, у тебя не должно быть от меня никаких секретов, ты это понимаешь?
- Понимаю. Прости, Олежка, давно хотела тебе всё рассказать, но… Боялась почему-то. Не обижайся, пожалуйста, но ты такой… Советский…
- Советский – это что на твоем языке, ругательство?
- Я не сказала, что советский – это плохо…
- Спасибо! – саркастически поблагодарил он. – Хоть советской свиньёй меня не считаешь…
- Олег, ты опять придираешься к словам. Как тебе объяснить? Вот, я очень люблю Бабулю и считаю её очень хорошим человеком, но она до мозга костей – советская. Долго верила, что в восьмидесятые годы наступит коммунизм... Помню её разговор со старой подругой. Она думала, я ещё маленькая, не пойму. А я поняла и запомнила. Она рассказывала, в какой ужас пришла тогда, в пятьдесят седьмом - когда узнала, что мама влюбилась в папу. Потому что Бабуле в мозги вклинили, ещё в молодости, что любить иностранца – предательство родины! Скажи, причём здесь предательство? Они же не воевали, не шпионили – любили друг друга! Если бы просто влюбились – ну, расстались бы и всё забыли. Но ведь помнили друг друга, встретились снова – и я родилась. В любви человек – житель земного шара! И вообще, разве национальность – это клеймо? Вот, кто я, по-твоему, если во мне смешаны русская, белорусская, польская, еврейская и французская кровь?
- Мира, я не спорю. Ты же знаешь: я тоже не чисто русский, хоть и советский…
- Значит, ты должен меня понять. Бабуля не понимает: для нее Америка – империя зла, а Советский Союз – оплот добра и справедливости. Продолжает куда-то идти своим светлым путем, а то, что в гороно всякие руфины засели и не дают ей спокойно работать – это отдельные недостатки! Я думаю, оплот добра и справедливости может быть только в сердце человека, и только – когда он верит в добро. А во что можно верить в атеистическом государстве? Человек – сам творец своего счастья? Ну да: творит его лет сорок-пятьдесят, пока старость не скрючит, и смерть могильной плитой не придавит. Какое там счастье – только страх смерти и культ смерти: «Чтоб земля суровая кровью истекла, чтобы юность новая из костей взошла», а потом эту «юность новую» вновь призывают в Афган – «унавозить собой будущую гармонию»?
- Что ты можешь знать об Афгане?
- Достаточно, чтобы возненавидеть все войны, вместе взятые! Не люблю я Достоевского, и не знаю, можно ли построить мировую гармонию на слезинке ребёнка. Наверное, невозможно. Тогда почему я должна верить тем, кто хотел построить её на потоках человеческих слез и крови?
- Тебе отец всё это пишет в своих письмах?
- Если он такое будет писать – письма не пропустят. О чём он пишет – хочешь, почитаю?
- Нет времени, Мира. Мы в загс идем или нет?
- Олег, ну зачем тебе это училище? – помолчав, спросила она вместо ответа. – Любой военный – потенциальный убийца, ты никогда об этом не думал?
- Что ты городишь?! – взорвался он. – Я никого не собираюсь убивать!
- А если прикажут? Как в Афгане?
- Там же душманы – они сами убийцы! Верят, кстати, в своего аллаха, а головы атеистам режут безо всякой жалости! Разве нельзя убить злого врага?
- Тебе кто-то дал право решать, кого можно убивать, а кого – нет? Думаешь, невозможно победить зло добром? Или ты ничего не думаешь? Конечно: военный должен не думать, а подчиняться! Но убивать нельзя – ты душу свою убьёшь…
- Где ты набралась всей этой чепухи? От Карпушина с его компанией? А если на нашей земле война начнется – он, что, в тылу отсиживаться будет со своей гитарой? Кто же тогда тебя и твоих детей защищать будет, если я вместо автомата тоже гитару возьму и начну ваши пацифистские песенки тренькать?!
Глаза Миры внезапно вновь наполнились слезами:
- Олег, никогда не говори о том, чего не знаешь. Серёжа не сможет стрелять из автомата, даже если бы захотел, потому что…
- Потому что очень легко свою трусость оправдывать пацифизмом!
- Ты никогда меня не слушаешь до конца, - произнесла она с глубоким укором.
- Потому что не хочу выслушивать весь этот детский лепет! Тебе уже не пятнадцать лет и ты – моя невеста. Или нет? Передумала? Мы с тобой в загс сегодня идем или нет, я тебя уже который раз спрашиваю?
Мира взглянула на него с невыразимой грустью…
- Папа зовет меня к себе, - внезапно сказала она. – Не просто в гости – насовсем…
- Что?! Ты это серьёзно?
- Бабуля сказала: «Только через мой труп!» Наверное, и маме много лет назад так говорила. Олег, ну хоть ты не заставляй меня делать этот тяжкий выбор!
- Уедешь в Америку? Через труп? – криво усмехнулся он.
- Никуда я не уеду. Ты ведь не уедешь со мной, а я без тебя жить не смогу. И у Бабули – сердце: сказала, что последний год в школе работает. Но выбор всё равно остается. Ты ведь можешь стать просто строителем, а какая у них зарплата – не всё ли равно? Мне так мало нужно…
«Конечно, если папочка из-за бугра снабжает!»
Всё, что он испытывал сейчас – растерянность, раздражение, злость – не имело выхода, оставалось только возненавидеть всеми фибрами души внезапно возникшего на горизонте американского «тестя»…
- Олежка, я ненавижу всё, что связано с войной, - продолжала Русалочка нести свою околесицу. – И потому не хочу быть женой военного. Наверное, я родилась с верой в Бога: отсутствуют в моих мозгах извилины, воспринимающие то, чем станешь жить ты. Тебя заставят не просто убивать, а еще и поклоняться всем этим партийным божкам, генералам, флагам, звездочкам и крылатым ракетам…
- Ты соображаешь, что ты говоришь?!
- Конечно, - улыбнулась она уже не просто печально, а безнадёжно и обречённо, как подсудимая – прокурору. – Я уже давно поняла, какие мы с тобой разные. Но я люблю тебя, Олег. Так люблю, что не могу без тебя дышать…
В нём впервые проснулся отцовский зверь, и оказалось, что перед ним бессильны и любовь, и здравый смысл...
- Я идиот, - шептал он, прижимаясь лицом к тонкому, чем-то нежным, детским пахнущему плечу. – Теперь ты меня разлюбишь…
- Олежка, я всегда буду тебя любить. Что бы ни случилось…
Но в тихой печали её слов он ощущал свою неизгладимую вину за всё, что произошло: за грубое вторжение «неуправляемой подлости» в святыню хрупкого девичьего тела, содрогнувшегося от внезапной жестокости, хотя ни крика, ни стона не раздалось в ответ на рычание зверя... Только влажными стали уголки глаз, которые он целовал, уже осознавая своё преступление и пытаясь вымолить прощение. Она была терпеливой к боли, Олег это знал…
Прошлым летом, когда они загорали и купались на озере, Мира глубоко порезала ногу зарытым в песке осколком стекла. Олег нёс ее на руках до травмопункта, и всю дорогу она пыталась улыбкой его успокоить, а потом только морщила нос, когда дюжий мужик в белом халате обрабатывал и зашивал рану, словно это была не пытка болью, а щекотка птичьим пёрышком…
Олег понимал, что теперь необходимо загладить содеянное – нежностью преодолеть незримо растущее между ним и Русалочкой пугающее отчуждение... Мира не откликнулась: она замерла, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, внезапно вскочила и убежала в ванную, откуда послышался шум льющейся воды. Этому поступку можно было и не удивляться, зная её отвращение к любой физической нечистоте – но не в такой же момент убегать, не говоря ни слова!
В свою очередь, он тоже долго стоял под душем – с ощущением, что чего-то грязного, липкого, отвратительного уже не смыть никогда…
Чувство вины внезапно сменилось чувством острого голода. Олег хотел предложить Мире вместе что-нибудь приготовить. Научил же он её жарить вполне съедобную яичницу: не резиновую, а нежную, но прожаренную – «сопливую» он и сам не любил. В кухне, у плиты всё станет по-прежнему: они вместе будут готовить обед и смеяться, ласково и безопасно прикасаясь друг к другу…
Но когда он вернулся в комнату, Русалочка, одетая, несмотря на тёплый летний день, в трикотажные брюки и длинный, чуть ли не до колен, тонкий свитер, лежала, свернувшись клубочком, лицом к стене, застелив диван старым пледом.
Олег неуверенно сел рядом, провел рукой по ее напряжённой спине:
- Мира, что с тобой?
- Ничего. Живот болит, - ответила она, почти не разжимая губ.
- Это я виноват? – он по-настоящему испугался.
Мира погладила его руку:
- Нет, что ты… Всё нормально. Это должно было прийти, сегодня или завтра. Вот и пришло. Я полежу немного – скоро пройдёт…
Он вздохнул с облегчением:
- Я пойду, поставлю чайник?
- Хорошо, - пробормотала она, не повернув головы…
Теоретически знакомый, благодаря маминому «ликбезу», с некоторыми особенностями женской физиологии, Олег понимал, что означают слова Миры: раз у нее «пришло», то им, скорее всего, не грозит теперь её внеплановая беременность. Испытав двойственное чувство облегчения и лёгкой досады, он подумал: «Завёлся бы сейчас ребёнок, куда б ты от меня делась, в какую Калифорнию?»
Он заварил чай, сделал несколько бутербродов и хотел позвать Миру к столу – либо, по её усмотрению, принести «кофе в постель». Русалочка крепко спала…
«Так будет всегда, - внезапно мелькнула отрезвляющая мысль. – Я приду со службы, голодный, как собака, а она будет спать, свернувшись на диване клубочком. Кошечка… И мне самому придется готовить ужин»…
«Какая служба? – возразил кто-то внутри него чужим издевательским голосом. – Тебе поставлен ультиматум: либо ты – офицер Советского Союза, либо – муж Мирей. Матьё, Симоне, короче, Юной Франции. Третьего не дано!»
«Но ведь мы уже стали мужем и женой, - с тоской подумал он. – Получается, у меня нет выбора. Вновь: к Русалочке в постель, а затем – в загс, на стройплощадку, в церковь – какую: православную, протестантскую, католическую? И – гоу ин Калифорния?»
Тоска переходила в раздражение, раздражение – в ненависть, уже почему-то не только к себе самому, но и к той, которая вовсе ни в чём не была виновата…
«Как это – ни в чём? – возразил все тот же мерзкий голос. – Дрыхнет без задних ног, в то время, когда ты рядом сидишь без сна и мучаешься от голода и отвращения»…
Не мог он понять и принять непоправимой их разности. Любой внезапный стресс ему всегда необходимо было тут же чем-то заесть. А для нее спасением был сон, но не понимал он этого и не стремился понять…
Не опасаясь разбудить Миру и уже не чувствуя никаких угрызений совести, Олег подошёл к письменному столу и заглянул в тот самый ящик… Прозрачный пакетик с рыжим локоном, стопка писем с иностранными марками, тонкие брошюрки на английском языке, явно религиозного содержания, Библия – в русском переводе… Даже не прячет ничего – это надо же быть такой неосторожной!
Взглянув в последний раз на спящую Русалочку, Олег ушел, захлопнув за собой дверь. Мира не проснулась. В кухне, на столе заветривались бутерброды и остывали чашки с чаем…
Утором он всё же заставил себя пойти к Мире, чтобы проводить её на электричку. Но у подъезда, на скамейке её уже дожидался лучший друг... Словно догадываясь о том, что произошло вчера, он взглянул на «счастливого соперника» без ненависти, но с таким глубоким укором, что Олег вновь почувствовал глубочайшее отвращение ко всему происходящему…
Тут и Русалочка вышла из подъезда: грустная, бледненькая, почти некрасивая, с голубыми тенями под опухшими глазами, и Карпушин опередил Олега – первый подхватил её дорожную сумку…
Не пошёл он с ними на вокзал: торопливо простился с Мирой, что-то на ходу придумав в своё оправдание. Он даже «забыл» поцеловать Русалочку на прощание. Почти бежал к своему дому, машинально сжимая кулаки. Уносил в смятенной памяти два этих взгляда: осуждающий и растерянно удивлённый, внутренне содрогаясь от совершенно немотивированной ревнивой злости: «Кеэспешник чёртов! Рыжий муравей… Христосик блаженненький… Пацифист косорукий… Нищий духом… Всё равно ты никогда не будешь целовать её так, как я!»
После смерти бабушки мама работала в больнице на полторы ставки – в эту ночь у неё вновь было дежурство. Внимательно поглядывая на сына, она не пыталась ни о чём его расспрашивать – без лишних слов поставила перед ним тарелку вкуснейших тефтелей с подливкой. Но перед уходом сказала негромко:
- Жизнь, она такая, сынок. Может любой сюрприз преподнести. Ты всегда думай: что ни делается, все к лучшему…
- Мама, у меня все нормально, - буркнул он, демонстративно усаживаясь перед телевизором.
Очередной сюрприз не заставил себя ждать: вскоре после маминого ухода не замедлила нанести визит лучшая подруга. И на стол она выложила не свои неизменные пирожки, а бутылку коньяка и коробку шоколадных конфет.
- У нас какой-то праздник? – поинтересовался Олег, наблюдая за изящными ручками Золотой Рыбки, с безупречным, жемчужно-розовым маникюром.
У Миры тоже были красивые ногти: небольшие, тонкие, удлинённой формы, но стригла она их всегда коротко, терпеть не могла «лакированных когтей» - они мешали ей играть на гитаре и пианино…
- Это просто лекарство, Олег, - взяв на себя мужскую обязанность, Злата с улыбкой разлила коньяк по рюмочкам.
- И чем же мы больны? Вегето-сосудистой дистонией левого уха или невралгией правой пятки? – саркастически поинтересовался он.
- Шуточка твоя говорит о том, что болезнь не смертельная. Но, насколько я поняла, ваш с Мирой поход в загс так и не состоялся?
«Уже успели потрепаться по телефону», - неприязненно подумал он, а вслух спросил:
- Разведка доложила?
- По глазам вижу. Ну что, Олег, за хорошее настроение, несмотря ни на что?
- Качественный коньячок, Злата!
- Других не держим.
- Заранее припасла? Ты у нас ясновидящая?
- Не надо быть ясновидящей, чтобы понимать, чем всё кончится.
- Ничего еще не кончилось. Мира просто уехала в пионерлагерь на летнюю практику, со своим рыжим муравьём – так ведь не жениться, а песни петь…
- Знаешь ты, какие они песни там поют?
- Какие песни может петь тот, кто косит от армии в пединституте, – пацифистские, конечно!
- Не наговаривай на Серёжу! Ты разве не заметил, что он на гитаре почти не играет, хотя и носит её с собой? Раньше он играл виртуозно! А какие картины рисовал! Мира, как всегда, тебе ничего не говорила?
- Больше нам с Мирой делать нечего – только карпушинские таланты обсуждать!
- Конечно, она не хочет, чтобы ты лишний раз её ревновал. К твоему сведению, Серёжа в армии служил – его после «художки» отправили не куда-нибудь, а в Афган. Спасал там кого-то и сам чуть не погиб. Демобилизовали его через полгода, сразу же после госпиталя: на правой руке нерв повреждён. Сначала пальцы вообще не сгибались, но он их разработал – так, что со стороны почти и не заметно. Даже на гитаре стал снова играть – конечно, не так, как раньше. Но кисточку в пальцах ему трудно долго держать. Вот и пошел он в пединститут: сеять разумное, доброе, вечное. Как Ланцелот, который сражается против Дракона. А ты говоришь – косит от армии!
Олег невольно вспомнил глаза Миры: «Никогда не говори о том, чего не знаешь»…
Чтобы заглушить вновь нарастающее в душе чувство вины и стыда, он плеснул себе еще одну, «добрую» дозу коньяка. Злата отказалась, прикрыв ладошкой свою, чуть пригубленную рюмочку…
И добавила к уже сказанному:
- Серёжа всегда кого-нибудь спасает. Он и Миру может спасти от всех её заморочек. А ты не сможешь, Олег, только сам в этих заморочках утонешь. Всем, кроме вас самих, давно уже ясно, что вы – не пара…
- Злата, не зли меня, - предупредил он по инерции, хотя никакой злости не испытывал: коньяк ещё не ударил в голову, но успокоительным теплом разливался по телу…
- А ты сам себя не обманывай. И больше не пей, хватит, - Злата убрала со стола бутылку. – Это всё-таки коньяк, а не сухое вино. Давай, приготовлю что-нибудь по-быстрому?
- Не надо, я маминых тефтелей наелся. Ты лучше скажи, зачем ты этот коньячок принесла?
- Чтобы ты признался честно: расходятся ваши с Мирой дорожки. Ты выбрал карьеру военного – и от своего выбора не отступишься. А Мира ненавидит войну и не хочет быть женой офицера. Признайся, Олег, она потребовала, чтобы ты навсегда оставил мечту о военном училище?
- Рыбонька, нехорошо подслушивать под дверью!
Олег раньше почти не употреблял спиртного – он как-то очень быстро захмелел, и процесс показался вполне приятным: все прежние негативные мысли и чувства преобразились в дурашливое благодушие, с подсознательным подтекстом: «А гори оно всё синим пламенем!»
Злата заметила резкую перемену его тона:
- Лекарство действует? Только ты, пожалуй, перебрал. Олег, я не имею привычки подслушивать под дверью. Просто всё это знаю, потому, что Мира откровеннее со мной, чем с тобой. И это она меня просила уговорить тебя отдать документы в строительный институт.
- А ты сама, Злата?
- Что я сама?
- Ты не хочешь быть женой офицера? – брякнул Олег, вовсе не думая о том, что слова его звучат, чуть ли не как предложение…
Но Злата вновь всё поняла правильно:
- Если честно, Олег, я бы тоже предпочла, чтобы у моего мужа была гражданская специальность, хоть Мира и думает, что я только за военного мечтаю выйти замуж. Но если бы я была твоей невестой, я стала бы женой офицера и поехала с тобой, хоть на край света. Во-первых, я уважаю твой выбор. А во-вторых, понимаю, что ты родился офицером, а не строителем…
- Институт бы свой бросила?
- Хоть завтра. Тебе ведь нужна жена, хозяйка, а не геодезист. И не актриса…
- Почему же Мира этого не понимает?
- Потому что она родилась актрисой. Для неё театр, а не семья важнее всего в жизни.
- Вот и будет заниматься в гарнизоне театральной самодеятельностью, - не сдавался Олег.
- Не будет! – убежденно возразила Злата. – Мира и гарнизон – это несовместимо.
И добавила ни к селу, ни к городу:
- К тому же психические заболевания передаются по наследству…
- Ты за свою бабушку пришла мне лекции по психиатрии читать? – вконец развеселился Олег. – Ну, и какие у меня психические отклонения?
- У тебя только одно психическое отклонение – угораздило тебя влюбиться в Миру! У них с Серёжей все так хорошо было, пока ты не появился. Когда он в госпитале лежал, Мира к нему ездила, вместе с его родителями. Они её чуть ли не с первого класса своей будущей невесткой считали. Но даже не это главное. Тебе Мира сказала, кто её отец?
- Француз. Американец. Католик или протестант – не знаю…
- Ну да, католик! Если бы, - Злата смотрела на него с какой-то странной смесью насмешки и сочувствия во взгляде. – Я сама только недавно узнала всю правду и просто хочу тебя предостеречь. Отец Миры – сектант, из одной американской секты, а я думаю, все сектанты имеют отклонения в психике. Мать ее лежала у бабушки в больнице с диагнозом «вялотекущая шизофрения». И у самой Миры сейчас тоже что-то такое начинается… Скажи, может нормальный человек верить в воскресение мёртвых?
- И что я должен делать?
- Ничего. Делай выводы. Зачем офицеру такая головная боль? А с Мирой ничего страшного не случится: Серёжа всегда с ней будет рядом и не позволит ни в какую пропасть полететь. Он её любит сильнее, чем ты…
- Ну, ты и лучшая подруга, Злата! – всё ещё вполне добродушно, под влиянием алкогольной эйфории, не слишком вникая в смысл сказанного, поддел он Окуневу. – Не зря же говорят, что женская дружба – блеф!
Злата внезапно схватила его руку и сжала не по-девичьи сильно:
- Дружба всегда уступает место любви, Олег, потому что любовь – сильнее…
- Златик, отстань! – попросил он, всё более пьянея, но не пытаясь освободиться. – Моя рука - не теннисная ракетка! Кто я, по-твоему, идиот?
- Олег, ты – мой любимый человек, уже давно, с первого взгляда! Да, Мира – моя лучшая подруга, да, я молчала – не хотела вмешиваться в ваши отношения. Но не будете вы счастливы вместе - вы слишком разные! А я могу сделать тебя счастливым, когда же ты, наконец, это поймёшь?!
- Понима-а-ю! – он приблизил к ее лицу сощуренные глаза. – Идеальная жена для офицера: красавица, умница! И готовишь вкусно. Вот только не знаю…
Злата не дала ему договорить: впилась губами, пахнущими шоколадом и коньяком, в его пьяно ухмыляющиеся губы, а дальше была ночь – и не одна! – о которых он не мог в дальнейшем вспоминать без отвращения и стыда. Многому он научился за эти бурные ночки – даже вообразить не мог, на что способны такие вот «снежные королевы»... Как еще не забеременела Окунева и не поставила сердечного дружка перед фактом? Видимо, слишком умна была девочка и не хотела рисковать. И это правильно: никогда, ни при каких обстоятельствах, он бы на ней не женился! Если так легко предала она лучшую подругу – что помешало бы ей, так же легко предать и собственного мужа?
Злата уговорила его сдать билет на новосибирский поезд: зачем уезжать в такую даль? Нашла в справочнике военно-строительное училище, расположенное в близлежащем городе, и посоветовала отвезти туда документы. Он подчинился, чувствуя, что ведёт себя, как последний негодяй, но ничего с собой поделать не мог. И как же быстро исчезло всё это наваждение, весь окуневский гипноз и физиологический угар! Но было уже поздно: с какими глазами он теперь предстал бы перед Мирой?
После тех отвратно незабываемых ночек Олег уже не мог смотреть на девушек, особенно красивых, без некоторого презрения и недоверия, и так никогда бы и не женился, если бы однажды не заглянул в бесконечно добрые и чистые глаза Ирины…
Сном стала для него Русалочка – и только слова её иногда вспоминались, особенно, во время чеченских войн: «Убивать нельзя – ты душу свою убьёшь»… То ли благодаря строительной специализации, то ли – молитвами жены, но никогда его не посылали убивать – только восстанавливать разрушенное…
Так уж совпало, что обе единственные женщины майора уехали в один день – первого июня, в день рождения Русалочки.
Сначала он проводил на вокзал Ирину с детьми.
А затем они долго сидели с Мирой на диване в её комнате, и было предельно ясно: пережитое невозможно повторить…
Ощущая себя одновременно и прежним десятиклассником, и глубоким стариком, он просто держал Русалочку за руку, а она прислонилась головой к его плечу, и не было печали глубже, чем эта их последняя совместная печаль…
Когда он решил, что всё изменится, если вновь найти губами ее губы, Мира отстранилась и сказала тихо:
- Нет, Олег, всё ушло в прошлое, навсегда... Хватит с нас всех этих гроз. Молниями дом и детей не согревают, понимаешь?
Научился он понимать её поэтический язык – может быть, благодаря Ирине?
- Моя жена нашла твои фотографии, твоих лисичек и птичек. Она тоже любит стихи. Хотела отпустить меня к тебе – навсегда…
- И что же ты ей сказал?
- Сказал: поздно, Ирочка. И не нужно. Лисичка отгрызла лапу. Птичка скоро улетит – навсегда. А мы с тобой – два резиновых ёжика, куда же нам друг без друга?
- Почему - резиновых?
- Да это у тёщи, в Благодатном – старенький, но действующий проигрыватель и куча виниловых пластинок. Мирослава моя наслушается там песенок и дома поет: «В шляпе малиновой шел ёжик резиновый, с дырочкой в правом боку».
- Вспомнила: Татьяна и Сергей Никитины! – Русалочка улыбнулась, всё с той же невыразимой грустью, и уголки её глаз вновь стали влажными. – Все правильно, Олег. Ира у тебя очень хорошая. Я так виновата перед ней… Пожалуйста, береги её, больше никогда не заставляй страдать, обещаешь?
«Откуда они обе такие? – подумал майор. – Из какого мира? Из какого – то несуществующего – из религии отца Русалочки: мира, где все люди любят, прощают и понимают друг друга?»
Растаял крошечный островок под ногами неунывающего «демократика», сомкнулась, булькнув, над его головой светящаяся поверхность экрана, и с печальным похоронным звуком отметил на мгновение место его бесславной гибели могильный крест…
Глубоко за полночь майор всё ещё рассеянно играл в компьютерные игры, не набирая своего обычного количества очков, и ожидая, чего угодно, только не внезапного телефонного звонка…
Через несколько часов, изредка поглаживая ладонью ноющее левое плечо, он машинально что-то говорил солдатам, восстанавливающим после аварии железнодорожные пути.
Мощный взрыв повреждённого газопровода разметал, превратил в бесформенные, тлеющие обломки вагоны двух встречных поездов, которые – чего не могло быть ни по какой теории вероятностей! – следовали по единому маршруту в противоположных направлениях: «Новосибирск – Адлер» и «Адлер – Новосибирск», и на миг встретились в эпицентре взрыва…
Живых, раненых и обожжённых, уже увезли, убрали трупы и всё, что хотя бы частично напоминало человеческие останки.
Майор не нашёл Русалочку среди живых и не искал её среди мёртвых: не выдержит сердце, если мелькнёт что-то знакомое среди кусков обгоревшей плоти… Пусть лучше вообще ничего не останется. Пепел, раздуваемый горьким ветром по выжженному, пустому пространству…
Мерзкий запах гари вгрызался в ноздри, глотку и сердце, уже окончательно превращая душу в чёрную дыру, куда, не вызывая отклика, проваливался кошмар чудовищной реальности…
И только из бесконечно далёкого, как звёздный свет, прошлого, слышались чьи-то призрачные, сливающиеся, поющие голоса:
Твоего исчезновенья не заметит прибой,
Смоет узенький твой след – свет жизни, хрупкой и краткой…
Ты уйдешь навек, любимая, не ставшая судьбой,
Моя преданная, нежная, печальная загадка…
И в плену земных забот, останусь я на берегу,
Обнимая ту, что тоже не из воздуха и света,
Но однажды вдруг пойму, что жить я больше не могу
В бесконечной пустоте, твоим дыханьем не согретой.
Моего исчезновенья не заметит прибой:
Он смывает все следы на берегу миров хрустальных…
Но вернёшься ты, любимая!
И вечная любовь,
Словно море, позовет нас
В бесконечность странствий дальних…
Русалочка и Майор. Повесть. 2. Майор
© Copyright: Стрижевская Татьяна, 2025
Свидетельство о публикации №125111707154
Свидетельство о публикации №125111707154
Рецензии
Занимательный сюжет повествования, глубокий психологизм в создании образов героев буквально захватывают внимание читателей, оставляя впечатление достоверности всего описанного, вызывая прежде всего чувство времени, большого периода жизни героев повести, пробуждая в читателях их личные воспоминания. К примеру, как ни вспомнить школьную художественную самодеятельность тем, кто был ей увлечён! И дружбу мальчиков и девочек, и первые робкие чувства пробуждающейся любви!..
Ирина Анисимова 4 21.11.2025 04:35 • Заявить о нарушении
Ирина Анисимова 4 21.11.2025 04:35 • Заявить о нарушении